Окончательно насторожившись, Пейли прошел вслед за Бесс в спальню. Потолок пульсировал, как сердце.
— Поросеночек, — проворковала Бесс. стягивая с плеч свое единственное одеяние. Груди всколыхнулись, соски впились в Пейли похотливым взглядом. Как он и ожидал, то были глаза. Он почти удовлетворенно кивнул. Разумеется, после этого о постели и думать было нечего. — Яхонтовый, — зажурчал голосок Бесс, и глаза-соски закатились; длинные ресницы кокетливо запорхали вверх-вниз, вверх-вниз.
Пейли крепко прижал к груди суму. Если это аберрация зрения, если это намеренное кодирование информации является обычной защитой от вторжения, почему же на Земле никто не в курсе? Другие путешественники во времени вернулись из своих дерзких экспедиций целые и невредимые, с отчетами, ничуть не противоречащими здравому смыслу.
Стоп, но так ли это? Разве тут проверишь? А как же упомянутый Свенсоном Уилер, которого держали в средневековом застенке живые штативы из эктоплазмы? «Вернулся седой, как лунь, и все сам с собой говорил» — вот вам точная цитата из Свенсона. И еще: «Зачем таскаться в былое, когда можно попасть в грядущее». Стоп. При чем здесь будущее и прошлое. Речь идет о разных мирах, существующих сейчас, одновременно. Одновременное прошлое имеет законченную форму, одновременное будущее — тоже.
— У меня нет времени, — резко заявил Пейли с настырным произношением XXI века, не тратя времени на жеманные елизаветинские звуки. — Я дам тебе золота, если ты отведешь меня к мастеру Шекспиру.
— Майстеру?
— Шакеспеару.
Уши Бесс разрослись. Она уставилась на Пейли, меж тем на стену за ее спиной начали проецироваться сразу десять батальных сцен из разных фильмов. Ты не из этих. Ты до женщин охотник, я-то вижу.
— Это срочно. По делу. Не мешкай. По-моему, он живет у Епископских ворот.
Попробовать хоть что-нибудь узнать. А что потом? Попытаться остаться в живых. Сопротивляться безумию в каком-нибудь тихом уголке, не отключая радиомаяк, пока не минет год. Связаться со Свенсоном, удостовериться, что он жив и здоров; и, может быть, вдруг — чем черт не шутит? — услышать из дальних далей пространства-времени, что его снимут раньше положенного срока: распоряжение с Земли, перестановки в графике…
— Ты знаешь, кого я имею в виду, — сказал Пейли. — Мастера Шекспира, комедианта.
— Знамо-знамо, — голос Бесс от слога к слогу становился все грубее. Пейли сказал себе: «Я сам хозяин своему восприятию; у этой девушки нет глаз на месте сосков, и рот, что образуется сейчас у нее под подбородком, на самом деле не существует». После такой острастки галлюцинации, подернувшись рябью, временно исчезали. Но их сила была велика. Бесс прикрыла наготу невзрачным платьем, достала из шкафа поношенный плащ.
— Оайденышас, — проговорила она.
Пейли безумно напрягся, борясь с «глушилкой». «Отдай деньги сейчас», — вот что сказала Бесс. Он дал ей один портагю.
На цыпочках они сошли по лестнице. Пейли пытался попристальнее разглядеть картины на стене, но добиваться от них правды было некогда. Лестница, застав Пейли врасплох, обернулась эскалатором из двадцать первого века. Мысленным пинком он заставил ее вернуться к истинной лестничной природе. Пейли не сомневался, что Бесс, дай ей волю, обратится в какое-нибудь чудовище, способное превратить сердце в камень. Скорее! Ценой ужасного усилия он удержал в небе восходящее солнце. На улице попадались редкие прохожие. К ним Пейли приглядываться не решался.
— Это далеко? — спросил он. Кукарекали петухи, совсем рядом, хором взрослые, солидные петухи.
— Недалеко.
Но в этом бьющемся в конвульсиях, падающем самому себе на голову Лондоне само понятие «далекий» теряло смысл. То и дело поскальзываясь на булыжниках, Пейли силился сохранить ясность рассудка. Пот катился градом с его лба. Одна капля упала на суму, которую он лелеял, как больной живот. Пейли внимательно рассмотрел каплю. Соленая вода из его телесных пор. К какому миру она принадлежит — чужому или родному? Если он острижет волосы и бросит на мостовую, если он утонет вон в той зловонной помойной яме, откуда только что вынырнула женщина о трех головах, отторгнет ли его Лондон системы Б-303, как отторгает человеческий организм пересаженную почку? Возможно, тут действует не закон природы, а какой-то бог местной звездной системы, которого можно одолеть, залучив в союзники дьявола? Может быть, Пейли пытается преодолеть не глубинный врожденный рефлекс планеты, а всего лишь устав элитарного клуба, утвержденный этим самым местным жюри? Как бы то ни было, Пейли сопротивлялся, и елизаветинский Лондон, окутанный серебристой утренней дымкой, замирал и вновь подергивался рябью, а затем снова отвердевал. Но напряжение требовалось адское
— Сюда, сэр, — Бесс подвела Пейли к ободранной двери, которая так и грозилась расплыться и обрушиться водопадом на булыжную мостовую, если чужак не заставит ее сохранять форму. — Денег, — заявила Бесс.
Но Пейли решил, что дал ей достаточно. Нахмурившись, он покачал головой. Бесс замахнулась на него кулаком, который, подмигивая, превратился в голову сердитого бородача. Пейли в ответ поднял ладонь, чтобы дать Бесс пощечину. Хныкая, она убежала, а Пейли, сжав руку в кулак, ударил вместо женской щеки по двери, В доме не спешили отзываться. Пейли задумался, сколько же еще сможет удерживать мир на положенном ему месте. А что случится, если он заснет? Может быть, все испарится, и после пробуждения ему останется лишь выть на весь холодный, пустой космос?
— Что такое? — Пейли открыл уродливый мужчина, какой-то весь бесформенный, с целым рядом живых моргающих глаз на голой груди — рубашка без пуговиц разошлась, обнажая тело. Он никак не мог быть Уильямом Шекспиром.
Пейли, дивясь, что волнение не лишило его способности четко выговаривать трудные елизаветинские звуки, произнес:
— Я хочу видеть мастера Шекспира.
Мужчина, раздосадованно скривившись, впустил Пейли и указал плечом, в какую дверь стучать. Итак, час настал. Сердце Пейли отчаянно заколотилось в грудину. Историк постучал. Дверь была дубовая, твердая и разжижаться даже не пыталась,
— Да? — звонкий, приятный голос, в котором не было и следа угрюмости. Сглотнув подступивший к горлу комок, Пейли потянул на себя дверь и вошел. В замешательстве огляделся. Спальня, неубранная постель, стол с разложенными бумагами, стул, утреннее солнце в рамке наглухо закрытого окна. Пейли потянуло к бумагам: он прочел верхний лист («Не ты ли снимешь давящий ужас с сердца моего»}, гадая, откуда же раздался голос — из какой-то смежной комнаты? Тут он услышал голос снова — у себя за спиной.
— Негоже читать частные бумаги джентльмена, не испросив прежде его позволения.
Повернувшись на каблуках, Пейли узрел приплясывающую в воздухе репродукцию дроэшаутовского портрета Шекспира — квадратную, в раме; губы портрета шевелились, но глаза оставались неживыми. Он захотел вскрикнуть — но язык отнялся. Говорящая гравюра надвигалась на него — «Нахал, невежа или соглядатай Тайного Совета?» — прямые боковины рамы начали вспучиваться, и все вспучивались и вспучивались безудержно… гравированные черты размазались, и кружок, исчерканный темными линиями и кляксами, напружинившись, попытался превратиться в твердый, трехмерный объект. Пейли ничего не мог с собой поделать; он остолбенел так, что даже зажмуриться не мог. Трехмерный объект обернулся силуэтом животного, неописуемо уродливого и устрашающего — небывало крупного морского ежа, который, ощетинившись иглами, кивал и улыбался с ужасающе осмысленным видом. Пейли заставил его обрести некоторое сходство с человеческой фигурой. Отчаяние захлестнуло историка с головой — отчаяние, никак не связанное со страхом, хотя вымышленный персонаж по имени Уильям Шекспир — этот актер, играющий роль — являл собой кошмарное зрелище. Ну почему же ему никак не удается установить контакт с кантовской «вещью в себе»? Но в том-то все и дело: «вещь в себе» меняется под влиянием наблюдателя, превращаясь в феномен, навязанный категориями пространства-времени-восприятия…
Набравшись храбрости, Пейли спросил:
— Какие пьесы вы написали на сей день?
Шекспир, казалось, удивился.
— А кто спрашивает? Пейли продолжал:
— Тому, что я скажу, вы вряд ли поверите. Я прибыл из другого мира, где знают и чтят имя Шекспира. Я лично верю, что на свете был — или есть — актер по имени Уильям Шекспир. Но что этот Шекспир написал пьесы, которые ему приписывают — этому я не верю.
— Значит, — произнес Шекспир, слегка оплывая, превращаясь в собственный неуклюжий бюст, кое-как слепленный из сала, — мы с вами оба неверующие. Что до меня, я готов верить чему угодно. Вы — призрак из другого мира, так тому и быть. Но тогда вы должны были растаять с третьим криком петуха.
