Владимир Домашевич - Финская баня

— Поехали, — сказал Хапайнен и достал из правого кармана тулупа блестящие браслеты–наручники, подбросил их на ладони и спрятал обратно в карман, буркнув как будто сам себе: — Думаю, эта игрушка лишняя.

И этим жестом он сразу склонил Колотая на свою сторону, сделал его своим союзником. Они сели в возок на заднее сиденье рядом: хозяин Хапайнен справа, как и надлежит тому, у кого кнут и вожжи, батрак Колотай — слева, переднее сиденье осталось пустым, укутали ноги старым шерстяным одеялом — и Хапайнен тронул вожжами коня.

Дорога была хорошо укатанная, коник бежал трусцой, возок легонько покачивался на неглубоких зимой выбоинах, ездоки прикасались друг к другу локтями и молчали. Хозяин следил за дорогой, хотя она, видимо, была ему хорошо знакома, а Колотай любовался лесными пейзажами, которые постоянно сменялись перед глазами и просто завораживали своей красотой: деревья, преимущественно ели и сосны, стояли заснеженные, как стоги ваты, то приближались к дороге, создавая узкий, как траншея, тоннель, то отступали, давая простор глазам. Солнца не было видно, оно скрывалось за какой–то морозной поволокой, и сложно было определить, какое сейчас время суток — утро или вечер. Вскоре убаюканному Колотаю стало казаться, что это они с отцом едут по лесной дороге в родной Слуцк, чтобы купить ему какую–нибудь обновку, потому что нужно ходить в школу, а пальто у Василя, считай, нет, оно стало тесным, рукава совсем короткие, даже смешно смотреть. Конь Гнедой бежит легко, бодро, только пофыркивает иногда да хвостом покручивает.

Это было давно–давно, а вот же всплыло в памяти, как будто сегодня происходит. Так похож был лес, так похожа была санная дорога, и коник как будто свой, только вместо отца — чужой человек незнакомой национальности, а он сам — страшно сказать! — пленный советский боец, едет батраком к новому хозяину. Это что–то совсем невероятное! Такое может только присниться в страшном сне, а вот же не сон, а явь…

А когда все началось, с чего началось? С их разгрома на марше, у Кривого озера — так назвал бы то место, где их расстреливали, как куропаток, финские солдаты. Кривое — потому что одним краем подступает к дороге, а все остальное отодвигает лес, создавая — на первый взгляд — кривую, однобокую поляну, на которой им дали команду на привал. Интересно, была ли это случайность, или кто–то так задумал? Очень уж похоже на провокацию. Ведь если бы не этот привал, они не стали бы живыми неподвижными мишенями, в которые только не ленись стрелять, что финские стрелки и делали — не ленились. На марше они бы не понесли и десятой доли тех потерь, которых не смогли избежать тогда на привале… Хотя и на марше… Вспомни финнов, которых они били на марше. Сколько их уцелело? Но там было минное поле вдоль дороги, там мины–прыгуны скосили их не меньше, чем пули. Да и ручной пулемет Кашкина косил их, как хороший косарь траву. Недаром парень не выдержал нервного напряжения, хоть и с опозданием, но дошло до него, что косил не траву, а живых людей, пусть и финнов, потому и каялся, потому и плакал, потому и проклинал тех, кто вместе с ним убивал… Сейчас он, наверное, еще больше оплакивал бы своих, которых так же косили финские пули…

Заколдованный круг, и сложно сказать, кто виноват, кто грешник, а кто праведник. Сложно! Только спустя годы люди узнают правду. Хотя — вот недавно было: кто начал первым войну? Поляки или немцы? Кто на кого напал? Немцы говорят — поляки напали на их приграничный городок Глейвиц. А поляки говорят, что это немцы переодели своих солдат в польскую форму и «напали» на свой город, захватили радиостанцию, вышли в эфир, угрожали Германии. Чистой воды провокация! Говорят, — страшно подумать — что эту войну начали не финны, как твердят политруки Красной армии, а мы сами обстреляли свое поселение на Карельском перешейке, обвинив финнов… Где правда, где кривда? Но, если хорошо подумать, разве слабый на сильного нападает? Только последний дурак так может сделать…

Езда уже порядком надоела, становилось холодно, начали мерзнуть ноги, стоило бы, на добрый лад, пробежаться, взявшись за возок, но он только шевелил пальцами в валенках, шевелил ступнями, иногда подергивал ногами, плотней укутывал колени своим маскхалатом, который, как ни странно, с него не содрали, забрали только ремень с сумками для гранат и патронов, точнее, рожков с патронами, которые он почти не растратил — берег на случай, а вот на какой — неизвестно… Ему сейчас казалось, что он сидит чуть ли не голый, и мороз так и подбирается к пояснице и ползет выше, за плечи.

Хапайнен, хозяин Колотая, сидел спокойно, иногда подергивал вожжами, подгоняя каштанчика, который бежал и бежал как заведенный, не ускоряя и не замедляя свой размеренный бег, все больше и больше покрывался инеем и уже становился седым, а потом почти совсем белым. Как долго они ехали, Колотай точно не знал, но по тому, как он замерзал, ему казалось, что они едут часа три, а может, и дольше. Значит, отмахали километров тридцать или даже больше, а лес все не кончается, только становится то выше, стройнее, величавее, то реже, ниже, кривее, со множеством засохших и поваленных деревьев — это, судя по всему, было заболоченное место, на котором дерево нормально расти не может, ведь корень его постоянно в холодной воде, а дерево, как ни странно, не растет и засыхает именно от нехватки этой самой воды, потому что корни при холоде закрывают свои поры и не пускают в ствол такую необходимую влагу. Так когда–то рассказывал ему, Колотаю, еще мальчику, местный лесник.

Странные люди финны, — думал между тем Колотай. Вот столько времени они едут, сидят рядом, а ни слова не произнес человек, не спросил ни о чем, не рассказал ничего, будто он здесь один. Что за человек? И наверняка же его интересует, кого он везет, откуда он, как попал в плен. А вот же молчит: как воды в рот набрал. Ну и он, Колотай, не хочет показаться слишком любопытным, докажет ему, что и белорусы умеют держать язык за зубами, тем более — на финском морозе. Правда, что Колотай белорус, Хапайнен может и не знать, он может даже не знать, что есть где–то такая Беларусь. Для него пленный — это бывший русский, советский солдат, который пришел, чтобы завоевать их, сделать своими слугами. Но еще неизвестно, будет ли так, а пока пусть они, советские солдаты, послужат им, финнам, пусть оставят при себе свою спесь, свои завоевательские замашки…

Может, так думал Хапайнен, а может, ничего не думал, — разве мог знать Колотай, о чем думает человек, который молчит?

Если бы они разговаривали, дорога показалась бы им намного короче и, возможно, даже приятной — смотря о чем они говорили бы, а так это не дорога, а сплошная тягомотина. Хорошо еще, что лес вокруг, что деревья в белом убранстве, словно в каком–то волшебном сне. Даже ни одного зверя не увидели, ни один заяц или волк дорогу не перебежал. Наверняка, лоси и олени здесь водятся, быть не может, а вот же не вышли на дорогу посмотреть, кто это нарушает их извечную тишину, их заколдованное царство. Но не хотят — ну и не надо…

Лес постепенно начал редеть, будто его тут недавно вырубали, оставляя деревья похуже: то кривобокие, то невысокие, то со сломанной верхушкой или обломанными ветками от низа до самого верха, и дерево выглядело как–то невзрачно — голое, осиротевшее, несчастное, словно ему было очень холодно. Попадался и сухостой, который обычно не стоит долго, так как его сразу же режут на дрова, встречался и бурелом, но редко.

Одним словом, Колотай решил, что финский лес мало чем отличается от белорусского. Кажется даже, что наш лес более обжитый, ухоженный, а этот, распростершийся на десятки километров вдоль дороги — более глухой, нетронутый, даже заброшенный — просто дикий, как наша пуща. Во всяком случае, здесь мало попадалось лиственных, а сейчас безлистых деревьев, преобладал ельник, сосонник, в подлеске — можжевельник, молодой ельник. Сейчас все это богатство было густо засыпано снегом, и когда он опадет — неизвестно, потому что ветра, как положено, гуляют по верху, до самого низа в лесу они не достают. Значит, нужно ждать весны, а до нее еще вон как далеко. И деревья, словно медведи в берлогах, спят себе, прикрытые белыми холодными перинами.

Когда уже закончится этот лес, когда закончится их долгая дорога? — не раз мысленно задавал себе вопрос Колотай. Он уже рисовал встречу с семьей этого Хапайнена: у него жена немолодая, возможно, такая, как и он — лет пятидесяти, а детей у них, наверное, немало, может, душ пять, потому что финны большие патриоты и заботятся о своем будущем, не то, что мы, особенно городские: один–два ребенка — и уже все, большего не жди. А государство или нация прирастает за счет бедной деревни, еле сводящей концы с концами, и дети нужны, чтобы их хватало и остаться дома, и в город в поисках лучшей доли поехать, и в армию служить, и далекую Сибирь обживать… Сколько сыновей и сколько дочерей у Хапайнена — угадать сложно. Наверное, мальчиков — два–три, а девочек — одна–две, а может, наоборот — мальчиков меньше, чем девочек. Сейчас финнам нужны солдаты. Хотя кому они сейчас не нужны? Войной давно пахнет — или воняет? — Гитлер по Европе разгуливает, как у себя дома, да и мы не спим в шапку, по кусочку себе прирезаем: Западная Белоруссия и Западная Украина, сейчас вот на Финляндию замахнулись… Не к добру все это, не к добру! Ох, еще как могут столкнуться интересы двух больших лидеров — вождя и фюрера. Хотя Польшу они поделили мирно, не разругались…