– Поезжайте, Рибб ентроп , – сказал фюрер. – У вас свои счеты со
Святым Престолом.
Кожаный портфель лежал рядом с Рибб ентропом . Но человек даже не поинтересовался, что в портфеле, хотя в портфеле ничего не было, так, для важности, ни единой бумаги, всё хранилось в голове у министра. Но даже содержанием этой головы человек не интересовался.
Стоял и смотрел, он так приятно смотрел, шевелясь, как паутина. А
Рибб ентроп лежал и ждал, что поезд качнет, человек, вернее, субстанция человека, одно теплое страстное сострадание, сорвется с места, улетит, и он останется в купе поезда Берлин – Рим один на один с пустым портфелем.
– Вот приеду я в Ватикан, – сказал Рибб ентроп , – там же меня засмеют.
И замялся. Он даже во сне боялся открыть государственную тайну. Но было так приятно видеть открытое лицо, обращенное к Рибб ентропу , несмотря на огромный нос, который попутчик теребил рукой, вероятно, стыдясь.
Глядя на этот нос, Рибб ентроп о чем-то хотел спросить, он только не помнил, о чем.
Если бы одному из тех святош, к кому он сейчас едет, приснился подобный сон, того бы канонизировали. Они все рады производить друг друга в святые.
«Впрочем, – подумал Рибб ентроп , просыпаясь и стараясь удержать сон в памяти, – никакой Иисус Христос мне не снился, а просто что-то замечательно человеческое».
Стало легче понимать, что никто, кроме самого себя, ему в этой ватиканской истории не поможет. Ни граф Чиано,^13 которого он еще из Берлина просил прозондировать, ни его собственное везение, ни даже пренебрежение к любым должностным лицам, Ватикана, не Ватикана,
Папу он тоже причислял к таковым, что-то другое мешало ему поверить в дипломатическую победу. Собственное недоумение, даже испуг, с которым он встретил это задание фюрера.
Приказали – и всё. Могли бы и обсудить, он тоже не последний человек в еврейском вопросе.
Рибб ентроп и раньше замечал, что всё, связанное с пространством, делало фюрера бестактным. Если идея становилась уж совсем невыполнимой, приобретала фантастический размах, он отказывался делиться с ними, требовал немедленного воплощения, будто боялся, что она исчезнет, как мираж. Пространство возбуждало его. Он был архитектор, строитель.
В юности не получилось, тогда у него были только бумага и карандаш, теперь же – весь мир. Он разрушал, чтобы строить.
Да, но договариваться, убеждать, лгать приходилось ему, Рибб ентропу .
Он не отказывался. Лгать он умел и любил. Но только когда понимал – во имя чего. Во имя чего в этот раз? Что связывает фюрера с этими евреями?
– Эй, человечек, помоги мне!
Нечто серое, шевелящееся, похожее на паутину, покорное, с развернутым к Рибб ентропу улыбающимся лицом, которое слегка портил слишком длинный нос.
Поезда, везущие евреев со всех сторон Европы в порты; корабли, наполненные евреями, целые флотилии в сторону Мадагаскара. И стенания, стенания. Далеко не все согласны будут переселиться.
Откуда такая уверенность, что евреи будут благодарны? Евреи вообще не умеют быть благодарными.
Почему они должны согласиться, вот чего не понимал Рибб ентроп .
И хотел спросить, но фюрер заскучал, не дождавшись энтузиазма, сказал только:
– А вы всегда один и тот же, стоите тут с пустыми глазами…
И теперь он стоял посреди ватиканского собора, глядя в упор все теми же пустыми глазами на пробегающих мимо него прелатов, подозревая, что под сутанами у них такие же мощные бицепсы, что и у святых
Микеланджело. Настоящее Христово воинство! Да их бояться надо, а не помощи у них просить.
Адъютанты стояли в стороне, тихо переговариваясь, чтобы не мешать ему, а он бы дорого дал сейчас, чтобы узнать, о чем они думают, видя беспомощность руководителя всего дипломатического корпуса Германии в попытке добиться аудиенции у Папы, о которой было уже договорено, черт бы побрал этого графа Чиано, всех этих итальянцев, пекущихся о евреях больше, чем о своих союзниках.
Он испытал в этот момент такую ненависть к католицизму, что даже не заметил, что уже давно богохульствует, стоя посреди храма.
«Какая-то морока с этим их Христом! Нет чтобы удовлетвориться фюрером».
– Молодые люди, – сказал он, ткнув в одну из картин, – кажется, нас пугают.
Адъютанты не поняли, о чем он, на всякий случай рассмеялись.
– Эти отъевшиеся евреи, – продолжал Рибб ентроп , – демонстрируют нам свои неограниченные возможности, в то время как конец их предрешен.
И тут он увидел того самого человека из сна, подошедшего к нему близко-близко.
– К вам это не относится, – сказал Рибб ентроп так, чтобы адъютанты не слышали. – Ну и что, что у вас длинный нос? С кем не бывает.
Но человек смотрел так проникновенно, и Рибб ентропу снова показалось, что они о чем-то договорились в детстве.
– Пожалуйста, – сказал подошедший священник, – позвольте, ваше превосходительство, я провожу вас в кабинет Падроне.^14
– А Папа? – быстро спросил Рибб ентроп . – Я приехал к его святейшеству.
– Вам всё объяснят.
И объяснили.
– Это невозможно, – сказал Падроне. – Канцлер великой Германии, вероятно, шутит.
– Какие тут шутки, – угрюмо ответил Рибб ентроп .
– Папа не вправе обсуждать вопросы, касающиеся существования целой нации, он отказывается быть посредником в вашей затее. Сама же затея кажется Папе глубоко негуманной.
– Это почему же? – спросил Рибб ентроп . – Вам что, не жалко евреев?
– Именно потому, что мы испытываем к этому народу огромное сострадание.
– А мы, по-вашему, не испытываем? – не выдержал Рибб ентроп . -
Сколько может фюрер заниматься этим проклятым вопросом? Мы предлагали массу различных идей.
– Но речь идет о депортации целого народа!
– Ну и что? Они же собирались в Палестину.
– Но это же Святая земля.
– Хорошо, обеспечьте им Палестину, и мы умываем руки.
– К сожалению, это тоже невозможно, – с грустью сказал Падроне.
– Вот, – удовлетворенно сказал Рибб ентроп , – а мы обеспечиваем целый остров.
– Аудиенция окончена, – сказал Падроне, вставая. – Папа не собирается ни с кем обсуждать этот вопрос.
– Черт побери, – сказал неожиданно Рибб ентроп . – Что же такого плохого вам сделали эти евреи?
У него даже слезы навернулись на глаза, так ему стало жалко своего вагонного попутчика с длинным носом.
– Послушайте, – сказал он, – а может быть, еще попытаемся, а? Я объясню.
– Папа не может вас принять.
– Да за что же вы их так не любите? – спросил Рибб ентроп , теряя терпение.
– Кого? – удивился Падроне.
– Ну этих… евреев.
– Вы прекрасно знаете, что Папа печется обо всех детях Божьих.
– Не любите, не любите, – продолжал Рибб ентроп , – а между тем они такие же люди, ничем не хуже нас с вами.
– Кто с этим спорит?
– А остров пожалели! Маленький островок в Индийском океане.
– Папа не распоряжается чужими территориями.
– Папа! Папа! У вас свой Папа, у нас – свой. Это так легко – сделать людей счастливыми.
– Что с вами, господин Рибб ентроп ? Вы излагаете новую позицию фюрера? Это ультиматум?
– Какая там позиция, просто людей жалко.
В этот момент он очень жалел евреев, вероятно, представляя, какую задаст ему взбучку фюрер, когда он вернется.
А еще раньше был Бангкок, не первый в моей жизни, жаркий, ночной, жадный до наслаждений.
Брат предлагал сестру, сидя на мусорном ящике. Дороги пересекались мостами. Ты не видел, куда шел.
Машины преследовали друг друга. Им было все равно. Я шел.
Если я уже приехал сюда, надо было идти.
В полной тьме мне предложили каких-то червей, жаренных тут же на сковороде. Я съел. Это был мой первый грех.
Я ел, не расспрашивая, что я ел. На меня смотрели, улыбаясь. Это я чувствовал. Мне предлагали еще и еще. Я отказывался. Они не настаивали. Тоже хотели спать.
Я не насытился, но перестал бояться. Почему-то я перестал бояться океана, которого не видел еще.
Гимм^15 начинал свой день рано. Сегодня же он превзошел самого себя. Понял, что что-то неправильно, на часы не взглянул, сказал только:
– С этого дня начинается новое летоисчисление.
А что, собственно, оставалось ему делать? Врагов у рейха не было, СС следовало упразднить. Как иначе он мог объяснить себе эту историю с
Мадагаскаром?
Мир изменился в одну минуту. Оставалось обустраиваться в новом мире.
– Изучайте географию, – говорил фюрер. – Лучше по старым учебникам.
Они надежнее.
Что он имел в виду? Гимм отказывался жить, не понимая фюрера.
До вступления в партию он преподавал именно географию. Учителей в сельской школе было мало, каждый, как мог, осваивал новый предмет.
На географию был отведен час в неделю. Немыслимый час. Гимм терпеть не мог расширяющегося в сознании пространства. Он с удовольствием подменил бы новые карты древними, когда открытие других земель еще только предполагалось. То, что мир существовал вне Германии, он догадывался, но представлять его реально не хотел. Так, какой-то мир. Всё, что лежало за пределами суши, вообще не представляло интереса, так, вода. И этот еврей Колумб с его выдумками… Америка вполне могла остаться неоткрытой. Меньше хлопот.
