Ни приближение к воде, ни ложная игровая атака сокола не успокоили. Наоборот, падая вниз, он увидел, что и на плоту, и над плотом все стало хуже, опасней…
Тельце любой птицы окружено охранной зоной. Но охранная эта зона, охранная территория есть не только у тела птицы. Есть такая зона и у жизненных ее интересов. От двухсот метров и до десяти километров простирается эта зона: беда тому, кто нарушит ее границы!
Личное воздушное пространство сокола было нарушено. Вот потому-то тревога, проявляющаяся мелкой дрожью, забирающаяся глубоко под маховые перья и щекочущая нежную пупырчатую мездру, — никак не хотела уйти. И здесь до сокола, наконец, дошло: смущает его и беспокоит темное облачко, вьющееся над привязанным к плоту человеком. Именно это облачко нарушило личное воздушное пространство сокола, очерченное сегодня утром! И хоть облачко висело далеко внизу, ближе к стержню великой воды, — птице оно мешало. Мешало, несмотря на то, что сокол, не будучи, подобно орлу-холзану или той же скопе, властелином воды, не будучи пастырем и нежным поедателем плывущей в ней рыбы, змей, ужей, ужих, — всегда жался к берегу.
Вообще, ни рыба, ни рачье племя сокола к себе не влекли. Не было в них той смеси приязненного и отвратительного, не было в них той гордыни и обреченности, которые рождают влечение и любовь. Влекли же к себе сокола из всего плывущего по воде (помимо страстно выпасаемых им гусей, уток, птиц помельше) только ладьи и лодки, только сидящие и лежащие в них люди, которых соколу всегда хотелось сопровождать до самого конца их пути, до дельты, до гирла рек, вливаемых в низкие небеса. Сопровождать, чтобы охранять и оберегать их личное воздушное пространство, чтобы помогать им уходить в синеву, за осязаемые людьми пределы. Так охранял и оберегал сокол бога Ра, плывшего когда-то в узкой, грубоокрашенной в красный и синий цвет, с носом, завернутым назад, ладье. Так сопровождал он уходящих на утлых камышовых лодках в призвездные пространства сирийских и египетских авв.
Соколов было много. Душа у них была одна. Общими или похожими были их действия, их намеренья, их воспоминания и зыбкие сны. Вот и сейчас белый верховой сокол, сокол судьбы, сокол странствий, чувствовал: он действует так, как и надобно действовать каждому из соколов могучего Хорра, каждому из соколов великих пророков и радующихся жизни в бесконечном плаче пустынных авв…
Облачко висело почти над плотом. Сейчас оно стало совсем прозрачным, а еще недавно было темным, плотным. Эта игра плотностью и прозрачностью испугала, но и раззадорила сокола, и он, круто развернувшись, стал заходить на облачко слева, далеко и опасно отрываясь от береговой линии, от обрывов, скосов, от сыплющихся комков глины, от речного песка.
Егерь все еще глядел на сокола, когда птица, вдруг коротко и нежно изломав свой полет, стремглав пала вниз. Правда, так ни до чего и не долетев, сокол снова выровнял линию движенья, а затем, помедлив, стал забирать круто влево и миновав излуку, пошел к стремнине, на стрежень…
“Играет соколок! — заулыбался егерь. — Играет. Ну, стало быть жив будет… Да так ведь оно и всегда бывало: где б ни летал сокол, везде ему свежий мосол…”
Егерь повел покатым борцовским плечом, легко кинул в сторону правую руку, как бы отпуская с этой на удивление крепкой руки приязненную сердцу, тайно целуемую и в крыло, и в шею, и в гузку птицу. Он вроде даже услыхал резкий, тонкий, почти детский крик сокола. И тотчас припомнил: такого же тона соколиный крик слышал он в Москве, в Кремле, где соколов понапрасну мучат вороньей службой, держат для игры и на привязи.
А ведь сокол не создан быть вороной и не должен за воронами назирать! Сокол белый, сокол России, сокол странствий, создан для того, чтобы перелетая от земли к земле, от воды к воде, — сшивать эти земли и воды своим острым пером, чтобы кричать, чтобы бить усталую и сонную птицу, чтобы таить в глазах нечто безразумное, извечное, невыговариваемо печальное, испепеляюще радостное…
Козел понял: пройдет полчаса, от силы час, и он окоченеет, замерзнет или пойдет на дно вместе с разбухшим от воды, стяжелевшим от его собственного мертвого веса (а что привязанный в воде равен мертвому, это Кольке было ведомо давно, было ведомо крепко!) — пойдет на дно вместе с деревом. Однако вопреки такому представлению о своей дальнейшей судьбе, он стал языком выталкивать, а зубами тереть и грызть тряпки во рту.
“Мож оно еще не так далеко отнесло… — старался успокоить себя Колька. — Мож и не на стремя несет — вдоль берега тянет…”
Тряпки во рту разгрызались туго, прокусывались поганенько, выталкивались наружу и того хуже: язык одеревенел, измок от слюны, дико окислился от желудочного сока, подступившего к верховкам горла, к самому нёбу. Все ж минут через десять-пятнадцать Колька кляп этот самодельный наружу вытолкнул. Он тут же начал кричать, но рот, но язык и губы онемели и для слов, для крика не складывались…
“Лады… Счас губы согрею, тогда крикну. Сенька услышит! Беляночка услыхнёт!…”
Козел стал топырить губы, стал даже на губы каждым глазом по отдельности смотреть, как бы помогая им взглядом. Он чуть повеселел, ему показалось: зря он только себя пугал, страшного ничего с ним не случится, а прибьет наверно где-нибудь к берегу, потому как до берега совсем недалече. Козел еще раз попытался повернуть как следует и поднять голову. Но тулово его и шея были притянуты к плоту крепко. Он лишь вымочил левую щеку, а береговой линии так и не увидел. Зато увидал он боковым зрением какое-то крупное насекомое на левом своем плече. Насекомое это темно-земляного цвета с черными полосками на спине, показалось ему словно выкованным из железа. “Как игрушечка”, — даже ухмыльнулся Колька. Он снова повел на “игрушку” глазами и обмер. На плече его сидел черно-зеленый, с красным глазком, сказочно громадный скорпион или, как звала его покойница бабка Фроська, — “шкурупей”.
“Змей-шкурупей”, или черный скорпион, оказался на плоту случайно. Сюда, на север, его занес небывалый и внезапный вихрь с дикими водяными смерчами по бокам, вихрь, поднявшийся с низовий Волги, с черных калмыцких земель, где цвело уже и трепетало в острых когтях взошедшего над низкими и сырыми пастбищами дня — настоящее лето. Через это лето шли лениво безглазые бараны, над ним пускали слюну стельные коровы, лето секло острым серо-стеклянным песком женщин, мужчин и мутно глядело на посеченный этим песком дух людской: дух жадный, низкий, дух, волочимый по земле ниже скорпионьего хвоста и оттого скорпионами презираемый.
И хотя холод и вода сковали поначалу шкурупея напрочь, — близ Кольки он быстро отогрелся, обсох, напитался человечьим теплом и сладострастно напрягаясь от глухих толчков чужой, пока невидимой крови, ждал лишь момента, чтоб пропороть своим роговым, торчащим из конца хвоста полумесяцем лакомую корочку тихо всходящего над плотом человечьего теста.
Багор отец Симфориан нашел на днище, под досточками.
Он поддел багром зацепившуюся за коряжину вершу, за ней другую, потом монахи побросали в наполненную речной водой широкогорлую молочную флягу всю пойманную рыбу, а верши вновь спустили в реку. Рыбы было немного, но была она чудо как хороша: два судака, один покрупней, другой помельче, два голавля и четыре годящихся в уху, дающих ей особый навар и вкус, вертких колючих ерша. Единственной попавшейся щуке бережно подвязали белым тряпичным лоскутком пасть и пустили все в ту же молочную флягу.
— Отцы-пустынники рады будут, — сказал степенно, сказал, видно подражая кому-то из братии, мальчик-монах.
Симфориан кивнул рассеянно. Уже несколько минут наблюдал он за падающей вниз и взлетающей вверх птицей.
— Божья тварь пропитания ищет, — проследив за взглядом Симфориана, опять же степенно и, как казалось ему, веско сказал мальчик-монах.
— Увидал соколок чегой-то, — очень высоким, литым, без единого хрипа голосом сказал отец Симфориан. — Увидал. Да только, кажется, не пищу он отыскивает. Не так пищу ищут… птица эта ведь и в самом деле, а не на словах только, Божья. Ты этого не знал, а сказал верно. Хоть и хищная она — не приведи Господь, — а все-таки Божья! Даже и в египетской земле пустынники и аввы с ней содружество имели. И языческим символом отнюдь ее не считали! И верно, что не считали. Древней нас птица эта. И закон у нее свой. И тоже древний. Не ветхий, заметь, а древний! Этому древнему закону и Спаситель наш следовал… А уж помощь какую она пустынникам оказывала! Чуть не мед в клюве носила! Змеюк и врагов человечьих, тарантулов, вкруг пещер пустыннических изводила несчетно. Потому как сама (так говорят, и хоть это явная ересь, а тебе уж знать можно), потому как из гадов этих, превзойдя их духовно, сама произросла. Так оно, видать, и сейчас: наверно врага какого заметила…
