– Второй пошёл!
«Убьюсь, так убьюсь», – единственное, что успеваю подумать, и, оттолкнувшись левой ногой от порога, ныряю в холодную пустоту…
У молодёжи всегда есть свои кумиры.
И правильно!
Один хочет походить на знаменитого артиста, другой на полярника или космонавта. Я часто вспоминал нашу считалочку: «Кто ты будешь такой?». На этот вопрос ответил давно… Я непременно хотел стать таким, как Кочкарь. К тому моменту уже старший сержант воздушно-десантных войск Сергей Кочкарёв. И раз для этого нужно прыгнуть с неба, – я готов!
* * *
Пока Кочкарь ходил домой показаться родителям, Гера сбегал с трёхлитровой банкой до ларька, принёс бормотухи. Сели на скамейку у теннисного стола. Сергей расстегнул ремень, снял китель и остался в тельнике.
Витяня вытер пот со лба:
– Ну и духота. Гроза будет.
Кочкарь долго посмотрел в небо. Чёрные облака тяжело подползали к солнцу:
Выпили. Гера поставил мутный гранёный стакан на землю:
– Время бежит… Вовке на будущий год в армию. Саня служит в Заполярье, на Северном флоте. Сикося… Встретил его тут как-то в троллейбусе. Смотрю, весь в наколках, расписной, башка под ноль, но на харю такой свежий, цветущий. «Хорошо выглядишь», – говорю. Он: «Так я только что оттуда».
Выпили ещё. Закусили зелёным луком с грядки да ржаным хлебом. Гера принёс из дома гитару и подушечки «Дунькина радость»:
– Помнишь «конфетное дело»?
– Разве такое забудешь?!
– Ты у нас везу-унчик, тебя отец тогда не тро-онул!
Кочкарь взял в руки гитару. С ладов сорвались пробные аккорды… Он прикрыл глаза, и задушевные, родные до слёз, ритмичные мелодии наполнили двор. Спели про то, как плачет девушка в автомате, про Алёшкину любовь.
– Жалко, Джуди нет. Он бы свою любимую завёл: «Допрос ясеня».
Джуди, младшего брата Кочкаря, самосвал сбил на мотоцикле. На похороны приехать не удалось. Не чокаясь, помянули его.
Как-то незаметно банка опустела. Гера поднялся со скамейки:
– Щас сбегаю ещё…
– Валяй! – Кочкарь глянул на сараи и, припоминая что-то, встал. – Перед армией, как уходить, спрятал под обналичкой парашютную шпильку. На удачу. Интересно: блокировка жива – нет?
Упруго ступая, он направился к крайнему сараю, остановился у двери, сделал к ней шаг. Поддатенький Витяня засеменил следом, стараясь не отстать, и с ходу упёрся лбом в могутную спину Кочкарю; тряхнув охмелевшей головой, поднял затуманенный взгляд: цифра «13»! Мысли его беспокойно заметались: «Сикосин! Говорят, к ним в сарайку недавно пытались залезть».
– Кочкарь, идём отсюда…
– Я быстро…
Сергей с силой оттянул скрипучую потемневшую доску.
За спиной раздался шум. Затем пьяный женский крик. Не оборачиваясь, Кочкарь узнал голос тётки Сони, матери Сикоси. Потрясая рыхлым подбородком, задыхаясь от ярости и темпа, она прерывисто хрипела:
– Я вам… покажу! Как… в сар-р-ай-ку… мою! – и уже себе под нос свирепо: – Голодр-рр-ранцы!
До Кочкаря не сразу дошло, что ругают именно его.
Витяня попытался приобнять сварливую старуху, задобрить, отвлечь, но у него ничего не получалось. Из открытого окна на первом этаже выскочил Сикося и бросился к сараю на крик матери.
Кочкарь увидел его и радостно улыбаясь, пошёл навстречу.
Сейчас все люди Кочкарю – братья.
Весь мир люб!
А Сикося, Мишка Сикорин, с которым в детстве столько прожито, подавно.
Если бы он не купался в дворовом счастье, то смог бы заметить, до чего холоден взгляд и решительно сжаты Сикосины губы. Как, по-звериному пригнув бритую голову, скользящими быстрыми шагами тот приближался, скрывая правую руку за спиной.
Тётка Соня толстыми бородавчатыми пальцами вцепилась в тельник Кочкаря, он повернулся к ней и на какой-то миг оказался к Сикосе спиной…
– Кочкарь! Берегись! – дикий крик Витяни разрубил двор на Тринадцатом…
Что-то длинное, острое предательски вошло в тело Кочкаря, как раз вровень с сердцем. Взгляд Сергея поплыл, ватные ноги не удержали, и он рухнул в тёплую пыль.
Над Кочкарёвским двором сильно громыхнуло… Первые крупные капли дождя упали на землю.
Мы въезжаем с Ниной во двор – навстречу, по лужам, – Женька:
– Там Кочкаря убивают!..
Не останавливаясь, прибавляю газу.
Смотрю – двор изменился.
Притих.
Съёжился.
Живой организм стал восковой декорацией.
Застывшая растерянная улыбка двора пугала…
Исправить уже ничего было нельзя. На руках Нины Кочкарь затих. Окровавленное тело прикрыли кителем, тяжело увешанным армейскими значками.
Я как бы со стороны видел сейчас самого себя, двор, Нину, Кочкаря…
Я и здесь… и не здесь.
Звуки становятся отдалёнными, притупляются запахи…
Глухота.
Потерянность.
Плохо понимаю, что делаю… говорю. Вот пытаюсь какими-то нелепыми словами успокоить Нину.
Боли нет.
Осознание потери ещё не пришло. Горе не придавило своей тяжестью.
Тяжесть, которую придётся нести по всей жизни, навалится потом…
…На суде Гера, не обращая внимания на замечания судьи, настойчиво пытался доказать, что Сикося убивал Кочкаря вместе с матерью: «Она, стоя на коленях, била по неподвижной голове Сергея обломком кирпича. Сикорин сидел у него на пояснице и заточкой из отвёртки наносил удары по спине, один за другим». Его показания не повлияли на решение суда. А Витяня молчал. Мать фигурировала в деле лишь свидетелем. Сикорину дали десять лет. Все понимали: без крупной взятки тут не обошлось.
Никто не знал тогда и не мог себе даже предположить, что пройдёт совсем немного времени, и власть денег в стране будет безграничной.
* * *
Вся молодёжь Тринадцатого, Сулажгоры, Мурманки провожала Кочкаря в последний путь. Чёрная река текла широко, полноводно, выходя местами из берегов. Гроб Сергея, попеременно меняясь, несли на плечах до самого кладбища. Мы с Хрящом тащили огромный венок и боялись глядеть друг на друга.
До меня только теперь начинало доходить это нелепое, непоправимое… неподъёмное горе… Слёзы предательски наворачивались, как ни старался их сдержать. Мне было жалко Сергея, жалко его маму, отца. Горько за Нину. Мне было жалко всех…
Но жальче всего мне было себя.
Я чувствовал, что сейчас вместе с Кочкарём мы закапываем в мёртвую землю не только этот сосновый гроб, обитый красным ситцем. Непослушными пальцами я бросил в могилу горсть медных монет, налегая на лопату, сталкивал вниз гулкие комья жёлтого песка… опуская в бездушную глубокую яму, предавая земле… своё собственное… детство…
Погребая его безвозвратно.
Навсегда!
* * *
В неизвестность первые шаги… Из детства – в бесконечную туманную даль.
Путь этот проходит сквозь поток событий, чередующихся, словно в калейдоскопе: горьких и сладких, грустных и весёлых, радужных…
Разных!
Великим событием для меня было появление в городе первых троллейбусов. Что ты… Я называл их «рогачи». Они разворачивались на старом вокзале, у Танка. Первый раз на диковинном транспорте прокатился с отцом. Мне всё понравилось: как кондуктор отматывает билеты из сумки на животе, переходя по просторному салону от одного пассажира к другому; какие блестящие в троллейбусе поручни, широкие мягкие сиденья и большуханские стёкла, точно в аквариуме. Топливо не заливают – а Он везёт и везёт, да ещё электричеством в высоких проводах потрескивает. Можно стоять и смотреть через стекло, как водитель рулит. Я сдвинул козырёк кепки набок, прижался лбом к стеклу-перегородке, расплющив нос. А тётенька-кондуктор заметила, что я в восторге, возьми и скажи:
– Ты приходи, я тебя покатаю!
– Меня?! Покатаете?..
Такая тётенька хорошая…
На следующий день родители – на работу, а я нарядился, будто праздник, и пошлёпал на остановку. Стою, высматриваю нужный троллейбус. Их много… Один придёт – другой уйдёт. Один придёт – другой уйдёт. Вытягиваю шею, глазею по окнам, ищу ту самую, знакомую тётеньку. Самовольно зайти в троллейбус… не смею. Жду, когда меня окликнут, позовут. А доброй тётушки всё нет и нет. Приволок деревянный ящик, сел на него, кулачок – под щёку. Пригорюнился. Захотел есть, убежал домой. На следующее утро опять пришёл. Такое желание было прокатиться… Что ты…
Две недели ходил по утрам на остановку, ждал сердобольную кондукторшу, но так её больше и не увидел…
В детстве я был нерешительным, робким. Часто плакал. Если чего-то хотелось, терпеливо ждал, просительно заглядывая взрослым в глаза. Не любил себя за это, да что толку.
Мне казалось, я никогда не стану смелее.
До переезда на Тринадцатый мы жили у бабушки в Сулажгоре. Городской микрорайон этот больше смахивал на деревню. Бревенчатый бабушкин дом – «хоромы», как уважительно величали домашние, – стоял на горушке. У неё и хозяйство деревенское: кролики, курицы. За домом – огородище: с картошкой, морковкой, редиской, укропом, лучком.
