Когда священник неохотно плеснул на голову Латура воду из купели, стоявшей в глубине церкви, и пробормотал свое благословение, мальчик брыкнул ногой и попал священнику в лицо. Священник пошатнулся с ребенком на руках. Смущенный и растерянный, он отдал ребенка матери. Бу-Бу была огорчена. На паперти она потрепала Латура за ухо и пожурила его за то, что он ударил священника. Латур, улыбаясь во весь рот, смотрел на нее. И хотя она трепала его ухо так, что пальцы у нее чуть не свело судорогой, мальчик этого даже не заметил. Возвращаясь домой через лес самой короткой дорогой, Бу-Бу думала, что понятия не имеет, как следует вести себя матери, как надо воспитывать ребенка, чем его можно заинтересовать, чтобы научить любви и послушанию. Как вообще нужно обращаться с ребенком, который не чувствует боли?
Во время беременности Бу-Бу казалось, что ее со всех сторон окружают зеркала. В лужах, в неподвижной воде городского пруда, в блестящем яблоке она видела себя. Вернее, свой живот. Во всем отражался ее еще неродившийся ребенок, мир был на сносях. Она вообразила, что стала вдвое толще, и впервые в жизни гордилась своей толщиной, которая свидетельствовала, что ребенку в ней уютно. В действительности Бу-Бу не так уж сильно и потолстела, однако живот ее принял другую форму и стал крепче. Каждый вечер, раздевшись, она садилась на кровать и не отрываясь смотрела на свой пупок. Ей казалось, что живот растет у нее на глазах. Потом стали слышаться звуки. Похожие на шорох бабочек. Урчание. Дробь. В конце концов кулачки ребенка уже изо всех сил колотили в перегородку, отделявшую его от мира. Он бил все сильнее, и ей чудилось, что эти удары отзываются в комнате музыкой. Потом ей становилось страшно. Она пряталась под одеяло и пыталась отогнать мысль, что она плохая мать и оказала бы услугу и миру и ребенку, лишив его жизни как можно скорее. Подобные мысли болью накатывали на нее, но потом им на смену приходило облегчение и она снова видела мир в розовом свете. Вперевалку она ходила на рынок в Онфлёр за осьминогами, которых раньше никогда не ела. Теперь настал их черед. Сырой осьминог, жареный осьминог, суп из осьминога. Бу-Бу ела осьминогов и не могла наесться. Весь дом пропах осьминогами. Являясь к ней со своим обязательным еженедельным визитом, Гупиль закрывал нос платком. Однако, несмотря на ее эксцентричное поведение и блеск в глазах, никто не предполагал, что Бу-Бу Кирос беременна. Фигура ее оставалась прежней, а радость, которой она светилась, люди принимали за бесстыдное высокомерие. Кровопийца, она была счастлива и даже имела наглость показываться на людях!
Пока Бу-Бу носила ребенка, она не обращала внимания на перешептывания и косые взгляды, но стоило ей родить, и людскую злобу она стала воспринимать как угрозу. Она редко покидала дом. Уход за мальчиком превратился в любовный ритуал; она лежала в постели, положив его рядом с собой, и позволяла ему засыпать с соском во рту. Он сосал с такой жадностью, что у нее болела грудь, кровотечение и боли после родов тоже еще не прошли. Но все огорчения заслоняла блаженная радость материнской любви. Бу-Бу никогда и не мечтала, что станет матерью, это как будто лежало за пределами ее возможностей. Потому-то она и чувствовала себя Божией избранницей и от гордости у нее голова шла кругом. Каждый раз, когда ребенок ночью просыпался, плача или кашляя, она вскакивала от ужаса, думая, что он умирает. Ей казалось, что она присвоила дар, предназначенный благородной особе, и боялась, что кто-то, обнаружив ошибку, придет и отнимет у нее сына.
Когда Бу-Бу не могла справиться с малышом, она плакала, считая себя плохой матерью. Тогда ее посещали страшные мысли о своей беспомощности и детоубийстве. Она закрывала дверь в комнату, где лежал ребенок, и пряталась в другом конце дома. Забиралась под кухонный стол или убегала в лес, где могла побыть в одиночестве. Часто ей требовался не один час, чтобы она успокоилась и могла вернуться к ребенку. Она находила его одеяльце мокрым от слез и рвоты и наказывала себя тем, что не ела целый день. Бу-Бу желала лишь одного – быть Латуру хорошей матерью. Она хотела подарить ему любовь, превосходящую все на свете.
Латур сидел под обеденным столом и мирно играл. Совсем маленький, он был уже очень ловким и проявлял особый интерес к мелочам. Однажды он поймал двух кузнечиков, осторожно прижал их задние лапки и крылышки к туловищу и оторвал им передние лапки. Кузнечики стали неповоротливыми, они уже не могли ни летать, ни прыгать. Они ползали по кругу, оставляя за собой на каменном полу полоску зеленой слизи, словно из них сочилась краска. Латур сидел неподвижно и следил за красивыми насекомыми. Слушал их приглушенную песню. Застывший и сосредоточенный, он наблюдал за их движениями. Детское лицо засияло, когда один кузнечик, собрав силы, оттолкнулся задними лапками, взмахнул крылышками и упал обратно, его усики были вытянуты вперед, точно руки. Лицо Латура изменилось, взгляд наполнился состраданием. Он наклонился к глазам кузнечика, но они были как мертвые. Тогда он щелкнул кузнечика по хвосту, и тот сделал новый прыжок вперед. Латур, довольный, улыбнулся.
Он выбрался из-под стола. Очень осторожно, чтобы не спугнуть радость. Взглянул в лицо матери, давясь от смеха. Она отложила свои бумаги и счета и взяла его на руки, а он закрыл глаза и прижался носом к ложбинке между ее огромными грудями, пахнущими оливковым маслом и потом. Трудно описать это наслаждение. Латур покрыл мать горячими поцелуями. Когда же она заперлась от него в спальне, он стал дергать ручку двери, но попасть внутрь не мог. Он знал, что мать там, но она не отзывалась. Латур долго слушал под дверью. В комнате было тихо, и он вообразил, что эта тишина означает, что матери там нет. Наконец она вышла к нему, и он обнял ее с таким жаром, что ей стало стыдно.
В глазах людей Бу-Бу была ростовщицей и потаскухой, наживающейся на процентах и кредитах, жадной и грубой. В ее доме царила тишина, заставлявшая звучать все предметы – сковороды и кастрюли, монеты и даже перья, когда она писала долговые обязательства, и прошло немало времени, прежде чем Латур обнаружил, что его мать умеет дарить не только блаженство.
Когда мать с сыном, рука в руке, шли по городу, женщины на улице дю Пюи косо смотрели на них из подъездов. Они бранились и плевали им вслед. Бу-Бу делала вид, что не замечает их, но мальчик оглядывался и таращил на них глаза, от его открытого взгляда им становилось не по себе. Они замолкали. Но их домыслы цвели пышным цветом. Мадемуазель Кирос получила по заслугам, родив поросенка, хотя в этом мальчике, несомненно, было что-то особенное. Кто его отец? Ведь Бу-Бу никогда не видели рядом с мужчиной. Уже четыре года она жила одна в простом каменном доме, и трудно было поверить, чтобы кто-то из городских парней бродил вокруг ее жилища и домогался расположения хозяйки. Разве что какой-нибудь слепец вышел из леса? Или Бу-Бу спарилась с козлом, а то и с жеребцом? А может, это согрешил приезжий моряк, до того изголодавшийся по женской плоти, что уже не видел, кто лежит рядом с ним в постели? Старые женщины шептали, что, верно, между ее коленями побывал сам дьявол, дабы пустить на землю свое пагубное семя. Но так как никто никого не видел и доказать что-либо было невозможно, слухи заглохли: женщины решили пренебречь случившимся и делать вид, будто мальчика не существует. Однако это было не так-то просто. Маленький Латур притягивал к себе городских кумушек. Они исподтишка бросали на него взгляды и порой окружали его на тихих улочках. С нескрываемым любопытством они изучали Латура и находили любые предлоги, чтобы прикоснуться к его сморщенному, как печеное яблоко, лицу. Они хихикали и задавали ему глупые вопросы. Однажды утром жена священника застала трех молодых женщин, укрывшихся с Латуром за соляными складами.
– Оставьте его и ступайте прочь! Прочь! Или вы не видите, что в нем живут дьявол, змей и рыкающий лев?
Она ткнула в Латура дрожащим указательным пальцем, и женщины более внимательно посмотрели на мальчика. На его лицо, почти лишенное подбородка, кожу в складках, большие грустные холодные глаза, и по телам их пробежала дрожь ужаса. Они подняли глаза на жену священника и согласно закивали головами. Похожая на скелет, она дрожала от негодования.
– Распутницы! Вы кончите в аду! Разве вы не видите, что он уже играет вами?
И она завела долгую речь об искушении и грехе.
– Я заставлю своего мужа заняться им, – закончила жена священника и удалилась восвояси. После того случая женщины Онфлёра уже опасались приближаться к Латуру. Каждое воскресенье священник по настоянию жены предупреждал своих прихожан, чтобы они не позволяли любопытству и глупым желаниям взять в них верх над благопристойностью, разумом и верой. Но женщины украдкой все-таки поглядывали на Латура и подкрадывались к нему поближе, делая вид, что заняты совсем другим.
*Когда Бу-Бу редкий раз выходила из своего дома с его мягкими тенями, дома, ставшего продолжением ее тела, ее членов, плоти и запахов, и вперевалку спускалась в город на рынок, горожанки отворачивались от нее. После рождения на свет Латура страх и ненависть к ней, любопытство к ее внешности перешли в равнодушие. Онфлёр как будто забыл о Бу-Бу, и постепенно она тоже забыла о нем. Однако никто из горожан, или приезжих торговцев, или моряков, напивавшихся в стельку в трактирах, – ни одна живая душа ни разу не сказала ей доброго слова. Только тот мужчина, что пришел к ней однажды ночью, и Латур. Онфлёр перестал тревожить Бу-Бу, и она больше не боялась, что она плохая мать. В одной книге она вычитала фразу, которая ей так понравилась, что она могла часами сидеть и перечитывать ее. «И тогда она достигла эквилибриума своей жизни». Эквилибриум – равновесие. Это слово вызывало почтительность, требовало соблюдения дистанции, и Бу-Бу убедила себя, что именно этого она и достигла. Эквилибриума своей жизни. Ее занимало это слово и мысль о том, что она обрела гармонию. Однако, вопреки этой недавно обретенной гармонии, случалось, что былой страх пробуждался в ней, как призрак тех забытых времен. Она убеждала себя, что это лишь случайность. Ведь она «эквилибристка». Каждый раз, когда страх выгонял ее из дома или заставлял запирать двери и прятаться в укромные углы, она воспринимала это как измену самой себе. Тогда она раздражалась и бросала в мальчика все, что попадало под руку. В сумерках она доставала книгу и при колеблющемся свете лампы читала приносящие покой изречения.
