Волосы у мужчин были блестящие и волнистые, высоко зачесанные на макушке, некоторые носили очень высокие шляпы с залихватски загнутыми на один бок полями, а на лацканах их разноцветных сюртуков красовался цветок. Они смеялись и разговаривали со своими девушками, но делали это вполголоса, потому что в вагоне находились белые. Белые почти никогда не выряжались и вовсе не разговаривали друг с другом — только читали газеты и разглядывали рекламы и объявления. Но они приковывали мое внимание больше, чем цветные, потому что я о них ровным счетом ничего не знал и ума не мог приложить, что это за люди.
В подземке я получил свое первое представление о других районах Нью-Йорка и под землей же впервые ощутил то, что можно назвать гражданским страхом. Я очень скоро обнаружил что стоило поезду, идущему в любом направлении, миновать определенную станцию, как все цветные пассажиры исчезали. Впервые, когда я это заметил, меня обуяла паника, и я совершенно растерялся. Я кинулся из вагона, с ужасом думая о том, что эти белые люди со мной сделают — ведь рядом не было ни единого цветного, который мог бы меня защитить; цветных я не боялся, хотя они могли меня отругать или даже побить, я знал, что цветные, уж во всяком случае, не имеют намерения меня прикончить, и я пересел в другой поезд только потому, что заметил там негра. Но почти все остальные пассажиры в вагоне были белые.
Поезд не остановился ни на одной известной мне станции, и я все больше сжимался от страха, боясь выйти из вагона и боясь в нем оставаться, боясь сказать что-нибудь этому негру и боясь, что он выйдет прежде, чем я успею задать ему вопрос. Он был моим спасением, и он стоял с неприступным и грозным видом, какой часто бывает у спасителя. На каждой станции я с отчаянием поднимал на него глаза.
А тут еще, как назло, я вдруг почувствовал, что хочу в уборную. Стоило мне это почувствовать, и терзания мои усилились; от одной мысли, что я напущу в штаны на глазах у всей публики, я едва не сходил с ума. В конце концов я потянул негра за рукав. Он посмотрел на меня с высоты своего роста — в глазах у него было сердитое удивление, — а затем, увидев отчаяние в моем взгляде, нагнулся ко мне.
Я спросил, есть ли в поезде туалет.
Он засмеялся.
— Нет, — сказал он, — но на станции есть. — Он снова на меня посмотрел. — Куда ты едешь?
Я ответил, что еду домой.
— А где твой дом?
Я сказал.
На этот раз он не засмеялся.
— А ты знаешь, где сейчас находишься?
Я покачал головой. В этот момент поезд подошел к станции и наконец-то остановился. Двери открылись, и мужчина отвел меня в туалет. Я поспешно вбежал туда, боясь, как бы он не ушел. Но я был рад, что он за мной не последовал.
Когда я вышел из туалета, он стоял, поджидая меня.
— Ты находишься в Бруклине, — сказал он. — Слышал когда-нибудь о Бруклине? Что ты здесь делаешь один?
— Я заплутался, — сказал я.
— Знаю, что ты заплутался. Но я хочу знать, как это произошло? Где твоя мама? Где твой папа?
Я чуть не сказал, что у меня нет ни мамы, ни папы, потому что мне понравилось лицо этого человека и его голос и у меня зародилась надежда, что вот сейчас он скажет, что у него нет маленького сынишки, воспользуется случаем и возьмет меня с собой. Но я ответил, что мои мама и папа сейчас дома.
— А они знают, где ты?
Я сказал:
— Нет.
Наступило молчание.
— Ну что ж, думаю, тебе здорово достанется, когда ты вернешься домой. — Он взял меня за руку. — Пошли.
Он повел меня вдоль платформы, а потом мы спустились на несколько ступеней, прошли узким переходом, снова поднялись на несколько ступеней и вышли на противоположную платформу. Этот маневр произвел на меня большое впечатление: чтобы достичь того же результата, я обычно выходил из подземки и попадал на улицу. Теперь, поскольку мучение мое окончилось, я вовсе не спешил расстаться со своим благодетелем. Я спросил его, нет ли у него маленького сынишки.
— Есть, — сказал он. — Но уж если бы ты был моим сыном, я бы так исполосовал твою задницу, что ты неделю сидеть бы не смог.
Я спросил, сколько лет его сынишке, как его зовут и дома ли он сейчас.
— Пусть попробует не быть дома! — Он посмотрел на меня и рассмеялся. — Его зовут Джонатан. Ему всего пять лет. — Он отвел глаза в сторону и посерьезнел. — А сколько тебе лет?
Я ответил, что мне десять, скоро исполнится одиннадцать.
— Ты прескверный парнишка, — сказал он.
Я попытался изобразить на лице раскаяние, но мне и в голову не приходило отрицать этот факт.
— Так вот, смотри, — сказал он, — с этой платформы поезда идут к центру. Ты умеешь читать или никогда в школу не ходил? — Я уверил его, что читать умею. — Так вот, чтобы попасть домой, тебе надо будет пересесть на другой поезд. — Он сказал мне, где пересесть. — Смотри, я напишу тебе. — Он нашел в карманах листок бумаги, но карандаша у него не оказалось. Послышался шум приближающегося поезда. Он оглянулся раздраженно и беспомощно, посмотрел на свои часы, посмотрел на меня.
— Ладно. Я скажу кондуктору.
Но у кондуктора, стоявшего между вагонами, было довольно неприятное лицо багрового цвета. Мой провожатый с недоверием посмотрел на него.
— Может, он и ничего, но лучше не рисковать. — Он протолкнул меня впереди себя в вагон. — А знаешь, тебе повезло, что у меня есть сынишка. Если бы у меня его не было, клянусь, я бы отпустил тебя на все четыре стороны и ты бы совсем потерялся. Ты даже не знаешь, что меня теперь дома ждет — и все из-за тебя. Жена в жизни не поверит, если я расскажу, как все произошло.
Я попросил его дать мне свой адрес и сказать имя, чтобы я мог написать письмо его жене, а также сынишке.
В ответ он громко рассмеялся.
— Ты говоришь это потому, что знаешь: у меня нет карандаша. Чертовски ты хитрый парень.
Тогда я сказал ему, что нам, может, лучше вместе сойти и пойти к нему домой.
Он помрачнел.
— А что делает твой отец?
Вопрос этот поставил меня в тупик. Я долго смотрел на него, прежде чем ответить.
— Он работает в... — я не мог выговорить слово, — у него есть работа.
Мой спутник кивнул.
— Ясно. Он сейчас дома?
По правде говоря, я этого не знал и так и сказал, что не знаю.
— А что делает твоя мать?
— Она сидит дома.
Он снова кивнул.
— У тебя есть братья или сестры?
Я сказал, что нет.
— Ясно. Как тебя звать?
— Лео.
— Лео... Фамилия?
— Лео Праудхэммер.
Он что-то прочел в моем взгляде.
— Кем ты хочешь быть, когда вырастешь, Лео?
— Я хочу быть... — И я сказал то, в чем никому еще не признавался. — Я хочу быть киноактером. Я хочу стать... актером.
— Худоват ты для актера, — заметил он.
— Ничего, — сказал я. — Калеб собирается научить меня плавать. Тогда я сразу раздамся в плечах.
— Кто этот Калеб?
Я открыл было рот и начал говорить. Но вовремя спохватился — как раз когда поезд с шумом подошел к станции. Он глянул в окно, но не пошевелился, чтобы встать.
— Он умеет плавать, — сказал я.
— Ага, — сказал мой спутник после долгой паузы, во время которой дверь закрылась и поезд снова двинулся. — И что, он хороший пловец?
Я сказал, что Калеб — лучший пловец во всем мире.
— О'кэй, — сказал мой провожатый, погладил меня по голове и улыбнулся.
Я спросил, как его зовут.
— Чарльз, — ответил он. — Чарльз Вильямс. Но ты лучше зови меня дядя Чарльз, чертенок ты этакий, потому что ты определенно погубил мне субботний вечер. — Поезд подошел к станции. — Вот здесь мы сделаем пересадку.
Мы вышли из вагона, пересекли платформу и стали поджидать свой поезд.
— Ну вот, — сказал он, — этот поезд остановится как раз там, где тебе надо. Скажи мне, куда ты направляешься?
Я с удивлением уставился на него.
— Я хочу, чтобы ты точно ответил, куда ты держишь путь. Хватит дурить мне голову.
Я сказал.
— Ты уверен, что не ошибаешься?
Я сказал, что уверен.
— У меня прекрасная память, — сказал он. — Дайка мне свой адрес. Просто скажи, а я запомню.
И я дал адрес, не отрывая от него глаз, а поезд в это время уже подошел.
— Если ты сейчас же не отправишься домой, — сказал он, — я поеду и повидаюсь с твоим отцом, и, когда мы тебя вдвоем отыщем, ты об этом сильно пожалеешь. — Он втолкнул меня в поезд и плечом придержал дверь.
— Ну, поезжай, — сказал он достаточно громко, чтобы слышал весь вагон. — Твоя мама встретит тебя на станции, где я велел тебе сойти. — Он повторил название моей станции, сильнее прижал неподатливую дверь плечом и затем уже мягче добавил: — Садись, Лео.
Он стоял в дверях, пока я не сел.
— Пока, Лео, — сказал он и вышел из вагона. Двери закрылись. Он улыбнулся мне и помахал на прощание рукой, и поезд тронулся.
Я помахал в ответ. А затем он исчез, и станция исчезла, и я поехал обратно домой.
Никогда я больше не видел этого человека, но придумывал в уме разные истории о нем, мечтал о нем и даже написал письмо ему, и его жене, и его сынишке, но так это письмо и не отправил.
