Называли его также Астрологом — за его приверженность к звездной науке. Среди петербургских звездочетов он имел вес и авторитет.
Поговаривали, что он отличался весьма вольными политическими взглядами, а в юности был даже близок к социалистам. Рассказывали про него и другую крайне любопытную историю.
В восьмидесятые годы прошлого столетия юный князь Сергей Путятин, подразбазарив отцовские денежки и имения, отправился путешествовать. Будучи весьма любознательным молодым человеком, он неплохо проводил время в Европе: наслаждался музыкой в Австрии, изучал новейшую философию в Германии, пил пиво в Богемии. Все шло гладко, пока он не оказался в Стране тюльпанов.
В Лейдене Путятин встретил юную цветочницу Лизбету Крааль и влюбился не на шутку. Красавица оказалась на редкость принципиальной и ни в какую не соглашалась на неравный брак с русским аристократом. Тогда потерявший голову князь отвез свою избранницу в Монте-Карло и поставил остатки своего состояния на тринадцатый сектор зеленого рулеточного стола. Еще до того как крупье бросил шарик, Лизбета была покорена столь царственным жестом. Разумеется выпал тринадцатый номер (иначе не имело бы смысла пересказывать эту историю), и финансовые дела князя Путятина ощутимо поправились. Сочтя это за перст судьбы, Лизбета согласилась наконец стать русской княгиней и переселилась на берега Невы. Все же тринадцатый номер (или сырой климат Северной Пальмиры!?) оказался роковым для лейденской красавицы, и два года спустя она скончалась от скоротечной чахотки.
Князь остался наедине со своими звездами. Говорили, что с тех пор он никогда не улыбался, хотя никто не утверждал, что он был улыбчив когда-либо ранее. Говорили, что он стал склонен к алкоголизму, хотя не исключено, что он всегда любил выпить. Впрочем, князь был настолько нелюдим, что любые слухи о нем не заслуживали особого доверия. Вероятно, Михаил Романов являлся его единственным близким другом.
— Добрый вечер, ваше высочество, — громко сказал Путятин, привлекая к себе внимание великого князя.
— А, это вы. Здравствуйте, Сергей Николаевич. Как на улице?
— Плохо.
— Ветер и дождь?
— Именно. Состояние атмосферы столь же тревожно, как и политическая обстановка в нашем отечестве.
— А что слышно из Москвы?
— Там еще хуже. Говорят, там назревает вооруженное восстание.
— Что же будет с Россией, Сергей Николаевич?
— Нам остается надеяться, как говорил кардинал Ришелье, на одно из тех событий, которые изменяют лицо государства.
— Это не Ришелье говорил, это — Дюма.
— Все равно.
Ужасный смысл сказанного дошел до Михаила. Он низко склонился над столом, обхватив голову обеими руками.
— Вы с ума сошли, князь! Вы отдаете себе отчет?..
Путятин молча пожал плечами.
Следует заметить, что подобные мысли издавна навещали и самого Михаила. Поначалу он их боялся, но постепенно идея братоубийства перестала казаться ему столь уж кощунственной. Князь находил для нее все новые и новые оправдания, важнейшим из которых ему представлялось пресловутое благо государства. Так самый ограниченный человек порой становится изощренным софистом в своем стремлении достичь власти над себе подобными. Сколько томов об этом написано, и как спокойно воспринимаем мы эти тома! И напротив, — какими высокопарными и неестественными нам порой кажутся скупые строки, воспевающие чувство прекрасного, душевное благородство и доброту. Почему так? Не потому ли, что скотство является нашей второй натурой, и лишь немногие способны устоять перед соблазном и не совершить самые тяжкие преступления ради того, чтобы подняться ступенькой выше в обществе своих ближних. Как воспитать людей способных устоять перед искушением? А как вырастить поколение которому не будет даже знаком подобный соблазн? Полноте! Гораздо легче оставаться скотами и иронически относиться к самой идее воспитания такого человека.
С минуту Михаил сидел, крепко сжав голову руками, затем внезапно выпрямился в кресле и сказал:
— Давайте выпьем, князь! Возьмите себе стакан.
Путятин наполнил стаканы и принялся медленно смаковать портвейн. Михаил выпил свой стакан залпом.
— Ну, хорошо! — сказал он. — А как это можно осуществить?
Путятин как-то странно посмотрел на Михаила. Видимо, он ожидал более упорного сопротивления.
— Стоит императору показаться в городе, и его подстрелят, как рябчика. Желающих сегодня — хоть отбавляй!
— Да, но Ники давно уже не гуляет по городу!
— Значит надо его выманить, попутно подстроив ему ловушку.
— Но как?
— Мне кажется, ваше высочество, что можно попытаться использовать Распутина.
— Этого идиота!?
— Этот идиот имеет определенное влияние на вашего брата.
— Тем меньше причин у него сотрудничать с нами.
— Насколько мне известно Распутин трусоват. Его можно припугнуть. Он хитер, но все же у него нет придворного опыта. Пообещаем ему кое-чего, да припугнем покрепче. Кстати, заодно и от него избавимся, а не то он вырастет в большую силу!
— Но ведь он — простой мужик! — воскликнул Михаил.
— Просто грязная шваль! Как он может вырасти при дворе?
— Может, — спокойно сказал Путятин. — Его влияние на императора и, что еще важнее, на императрицу усиливается.
Какое-то время Михаил размышлял.
— А нет ли какого-нибудь более надежного способа? — спросил он. — Может быть, попробовать яд?
— Этот способ испытывался столь часто, что ныне при всех европейских дворах с ним уже научились бороться.
— Да, но довериться Распутину! Это слишком рискованно.
— О вас никто ничего не будет знать.
— А о вас?
— А я ничего не боюсь, — холодно сказал Путятин.
Михаил нервно забарабанил пальцами по столу.
— В конце концов я ведь мог и не посвящать вас в свои планы, — сказал Путятин. — Считайте, что я вам ничего не говорил.
— Не забывайте, князь, что речь идет о моем брате!
Путятин равнодушно пожал плечами.
— А впрочем, действуйте на свое усмотрение, и да хранит вас бог! — сказал Михаил, и жестом предложил князю наполнить стаканы.
На другой день, в девять часов утра, Ульянов вскочил с постели и, с некоторым отвращением посмотрев на спящую супругу, зажег лампу таким образом, чтобы увидеть на стене собственную тень. В одних трусах он начал энергично перемещаться по комнате, совершая свой обычный утренний ритуал — бой с тенью. Похмельный пот градом струился с его высоченного лба, крупные мышцы красиво резвились под покрытой рыжеватой шерстью кожей. Ульянов совершал невообразимые пируэты, пытаясь нанести удар собственной тени. В какой-то момент, не рассчитав свои силы, он так смачно заехал левой ногой в стену, что разбудил Крупскую, а, заодно, и спавшего в соседней комнате Бени.
— Ты бы хоть себя пожалел! — заворчала Надя. — После такой попойки…
— Ничего, бабуля! — бодро сказал Ульянов и энергично постучал кулаком в стену. — Эй, Бени!
Вставайте, граф пивного крана, Владелец винных погребов, Герой небесного экрана И житель цинковых гробов!
Певец хрустального бокала, Ценитель градусов хмельных, Поклонник женского вокала И похмелитель всех больных!
Спустись в пивное подземелье, В пещеру древнего вина И обменяй свое похмелье На чашу, полную говна!
Прикрывшись одеялом, Крупская испуганно смотрела на мужа.
— Ты слышишь, Бени, как я творю! Как я импровизирую! Сейчас мы сходим к Льву Абрамычу и поднимем наш творческий потенциал до невиданных высот!
Было слышно, как в соседней комнате заворочался Бени.
Через четверть часа все трое уже сидели в гостиной за чашкой крепкого утреннего чая. Бени имел страшно помятый вид и даже чай пил с трудом. Быстро допив свою чашку, Ульянов сказал:
— Одевайся, Бени. Мы идем к Лехе.
— К какому Лехе?! — запричитала Крупская. — Ты посмотри, до чего ты довел юношу. Ему необходим отдых. Да и тебе тоже.
— Некогда отдыхать, бабуля! — решительно сказал Ульянов. — Революция!
Бени ощущал острую потребность в пиве, поэтому его долго уговаривать не пришлось. Не прошло и пяти минут, как он уже был в своем длинном черном пальто и цилиндре. Ульянов набросил легкий плащ поверх своего серого костюма, надел кепку, и приятели вышли на Невский проспект.
Если не считать мимолетного нелегального посещения в 1900 году, Ульянов уже десять лет не был в Санкт-Петербурге. Теперь он испытывал состояние восхитительной эйфории от новой встречи с этим городом, который был для него любимым и почти родным. Ульянов видел приметы нового века: электрифицированные здания, телефоны, первые автомобили; но все это было второстепенно, а главное оставалось прежним. Что именно являлось главным, Ульянов затруднился бы сформулировать, но он чувствовал, что этот город содержит в себе огромные архитектурные и духовные богатства и является величайшим и ни с чем не сравнимым произведением гениального зодчего — русского народа. Еще правильнее было бы сказать, что Ульянову и не нравились достижения ХХ века. Он уже достиг того возраста, когда людям становятся дороги воспоминания. Он уже не способен был полюбить новое, а потому не принимал в полной мере ни Женеву, ни Вену, ни Лондон. Понятие City для него всегда ассоциировалось с Санкт-Петербургом девяностых годов ушедшего века. Умом он понимал значение технического прогресса, но сердце его навсегда осталось там, где он любил Арину и пил пиво у доброго старого Прадера.
