Этот большой начальник завел меня в просторное помещение на втором этаже — обычный рабочий кабинет: два письменных стола — большой и поменьше, стулья вдоль стен, сейф в углу, портрет товарища Сталина на стене и бюстик Феликса Дзержинского на сейфе. Усадил меня на стул посреди комнаты и сам сел напротив, широко расставил ноги.
— Кто пропустил тебя?
Я молчал.
— Ну-ну, пионер-всем-пример… (на шее у меня действительно был красный галстук с металлической застежкой и изображением вечно пылающего костра). — Надо говорить. Говорить со мной надо, орел, — он настаивал на моем крылатом происхождении, хотя был я невысок ростом, довольно хлипкого телосложения и лицом, как говорили, даже немного смахивал на девчонку, что меня изрядно удручало.
И вдруг показалось, что никакого страха перед ним у меня нет. Улетучился… И с этим рыжим нужно говорить как можно нормальнее. Проникающей интонацией голоса он как бы предлагал мне говорить с ним доверительно… Но что главнее главного: он сам становился мне завораживающе интересен… А настоящая опасность заключалась в том, что я ведь и впрямь попадал в административную зону лагеря самым что ни на есть незаконным образом — привозил охранникам и их маленьким начальникам картонные (25 шт.) и сотенные коробки папирос «Казбек», — а «Казбек» курили настоящие начальники! — и еще много пачек других папирос привозил, только-только вошедший в моду «Беломор». Почти все охранники знали меня и передавали по вахте новичкам. А папиросы я копил и собирал по полгода кряду. Мне даже иногда их дарили самые близкие школьные товарищи и папины знакомые, хотя и знали, что я не курю. Так что у меня каждый раз собиралась целая коллекция.
Вплоть до дефицитной экзотики: «Тройка», «Герцеговина флор»…
— Надо говорить со мной. Отвечать на вопросы надо, — но в голосе не было слышно настоящей угрозы, в его интонации было даже что-то тоскливое.
Пришлось ответить:
— Да не могу я вам сказать, кто.
— Почему?
— Потому что вы…
— Ну-ну… Что я?
— Накажете.
— Вот те на! Кого?
— Тех, кто пропустил.
— Резонно. Но, ты же знаешь, детей в зону пускать не полагается. И вообще, без пропуска…
— Знаю, — ответил достаточно покорно, (раз у него четыре ромба, теперь он будет всегда прав) но еще не сдался. — На каникулы я всегда приезжаю к папе, — проговорил я, а сам пока соображал, как бы не сказать лишнего.
— Вот видишь? — то ли по усталости, то ли по незлобивости он мне кого-то напоминал, но я никак не мог вспомнить, кого.
— Значит, не скажешь? — уже строже спросил он и чуть задирая при этом голову.
Я подумал-подумал и тихо ответил:
— Не скажу, — решил вести себя, как революционер-подпольщик перед жандармом. Но беда была в том, что он на жандарма не походил… «А на кого же?»
— Ну, — неожиданно рыжий хлопнул ладонью по коленке, широко улыбнулся, — он не скрывал, что ему такое поведение нравится, — Молодец, — сказал он. — Не хочешь фискалить. Да если мне понадобится, я и сам узнаю. Значит, зовут тебя как, пионер-эсэсэсэр?
Тут я, конечно, сразу ответил и сразу же спросил:
— А вас?
Рыжий поморщился, жестко потер густые волосы:
— Матвей… Семенович, — видимо, мало кто его здесь так называл.
— Спасибо, — проговорил я.
— За что же спасибо?
— Не знаю… Так полагается.
— Вот это да! — хохотнул он.
Надо заметить, что смеяться он умел. Хорошо смеялся.
— Здесь тоже живут люди, так же работают, — он немного замялся. — Народец, скажем, несколько другой. Разный!.. Ты откуда приехал?
— Из Москвы.
— С кем?
— Ни с кем.
— Ну и ну! Совсем самостоятельно? — я кивнул.
— А деньги где взял?
— Тетка дала. И зарабатываю.
— Но ты же учишься?
— Учусь, а зарабатываю как надомник, — я уже знал, что всех взрослых удивляло и даже умиляло, что я зарабатываю деньги и не меньше, чем они. — Знаете, есть такое название «надомник»?
— Что-то вроде «домушника», — странновато пошутил он и тут же спросил с недоверием. — Ну-ка, расскажи!
А я подумал: «Наверное, совсем делать нечего, если столько времени тратит на разговоры со мной».
— Мне дают работу на дом… А за деньгами должны приходить взрослые — те, у кого есть паспорт.
— И что же, к примеру, делаешь ты?
Я стал рассказывать:
— Для начала дали штампик, и рубил пластмассу на лепестки. Довольно нудная работа и плохо оплачивается. Вот перед тобой образец — например, клипс для уха или брошка — набор лепестков и листочков. Пинцет, ацетон, кисточка — тут внимание, не промахнись, а то все переделывать. Ацетон очень быстро сохнет… Испаряется… А переделать труднее, чем сделать заново, — я говорил, а руки сами двигались, становился ясен весь немудреный процесс сборки дамских украшений.
Он заинтересовался. Стал расспрашивать: сколько можно так заработать? а какая работа считается доходной? а сколько часов в день ты можешь работать? а кому дают самую выгодную? обманывают ли пацанов, или все по чести? А кто они такие, ваши работодатели?
Тут он отошел к столу и что-то записал в блокноте. А я стал сбиваться — ведь не на все его вопросы надо отвечать. Так и заложить кое-кого можно… Потому что самую выгодную работу в этих небольших артелях или кооперативах давали под большим секретом семьям репрессированных. Из детей я вообще был один. Да еще оформляли под другими фамилиями, и еще время от времени переводили из одной артели в другую, чтобы не застукали. Все это делали какие-то пожилые артельщики с лицами удрученных академиков, почти все седые и не плохо и не хорошо одетые, и почти все без фамилий, только с именами и отчествами… Перед этим самым приездом в Вязьму я работал уже в паре с одной очень старательной женщиной средних лет. Миловидная, спокойная — в цехе, сразу видно, «чужая». Ее муж еще недавно был большим чином в НКВД. Но его посадили и ни слуху, ни духу — знаете, «без права переписки». А это навсегда. Анна Григорьевна, его жена, бедствовала с двумя детьми. Встретились мы в цехе наглядных пособий на улице Герцена, в крыле старого дворянского особняка, куда меня недавно перепасовали, — клеили азбуку для первоклашек на листы картона, а потом разрезали на квадратики и укладывали в коробки. Руки пухли и пальцы не сгибались от большущих ножниц, а резаков (специальных прессов) не было — все вручную. Знали бы сопливые первоклашки, во что обходится их начальное образование! Эта женщина почти всегда приносила на работу в старом английском термосе чай, какие-нибудь бутерброды, печенье и подкармливала меня. Было очень неловко, но у нее я всегда брал… Даже не знаю почему.
Была одна рабочая операция, очень занятная и выгодная — делали ее профессионалы с другого картонажного предприятия. Калымили и отлично зарабатывали. Бригада клейщиков из трех-четырех человек приходила в цех один раз в неделю, вкалывали они по несколько часов, заваливали нас заготовками и уносили львиную долю заработной платы… Я пристально наблюдал за каждым движением их рук и даже один-другой раз, во время перекуров, пробовал повторить их сноровистые движения. Это были настоящие мастера.
И вот однажды я попросил начальника цеха — сухого и сурового еврея — разрешить мне остаться после работы. Уже начались какие-то школьные каникулы, хотелось попробовать самому выполнить работу профессионала. Начальник цеха колебался, что-то бурчал себе под нос, но разрешил, а сам остался сидеть в своей конторке. Никто из работниц цеха в мою затею не поверил. А вот Анна Григорьевна подошла и произнесла:
— Действительно, ну почему не попробовать?..
— А вы останетесь со мной? — спросил я.
Тут обязательно нужна была хотя бы одна подсобница, а у настоящих мастеров бывало и но две.
— Я, пожалуй, не справлюсь, — сказала Анна Григорьевна. — Но, может быть, чем-нибудь помогу…
И осталась.
Делал я все точно так, как делали настоящие мастера: разогрел на электроплите клей в тазике, промыл щетки, протер лист толстой фанеры и уложил его на рабочий стол, но когда началась сама работа, ничего не получалось: то слой клея не ложился, то лист бумаги морщился, а помощница делала ошибку за ошибкой, это тогда, когда мне кое-что удавалось. Горе — и все тут! Я уж было взвился и понес всех чертей по всем полкам, но Анна Григорьевна довольно строго одернула меня (впервые за все время совместной работы). Попросила передышки, изгибом руки откинула выбившиеся волосы и пошла мыть руки. Она из термоса разлила остатки чая по кружкам, достала две конфетины — мы пили чай, а она меня увещевала:
— Я же предупредила, что у меня, наверное, не получится. А у тебя все получается не хуже, чем у них… Только, по-моему, у них все как-то спокойнее, размеренней. И — ты заметил? — они, когда работают, не ругаются. А когда начинают ругаться, дергаться, у них тоже не получается…
