— Самовар поставь, — приказал отец.
Одноногий засуетился, завернул за угол здания и исчез. Кругом — и слева и справа, и спереди и сзади — поднимались отвесные скалы, уходившие в небо. Белым ручейком вилась дорога.
— Идем, сынок, чай пить, — позвала мать.
Мы поднялись на несколько каменных ступенек и очутились в полутемной, почти пустой комнате, в которой пахло сыростью. Отец уже сидел на деревянном диване.
На столе валялись какие-то корки, объедки. Проковылял солдат и, стряхнув объедки и крошки на пол, стал стелить на стол грязную скатерть. Усы у солдата были редкие и топорщились, как у кота.
— Намедни у нас почту ограбили, — сказал одноногий весело. — Стрельба была — у-ух! Давно такой стрельбы не слыхали…
— Что же, и теперь ездить опасно? — равнодушно спросил отец.
— Ни, — ответил солдат, — теперь не опасно. Поручик — орел, везде постов понаставил — зверь не пройдет, птица не пролетит.
— А разбойников не поймали?
— Да они с понятием: почтаря и ямщика отпустили с богом, попугали лишь малость. А почту, оно действительно, отобрали. А насчет поймать — разве их поймаешь?
У них каждый камушек — дом, каждый кустик — квартера, сорок лет тут служу, не бывало еще, чтоб ловили…
— Иди за самоваром, дурак! — рассердился отец, и солдат ушел, стуча своей деревяшкой.
— Что ж это будет, мой друг? — спросила мать.
— Дай-ка лучше трубу, — сказал отец строго.
Мать принесла трубу, и он заиграл встречный марш.
* * *
Через два часа одноногий усадил нас в возок и прикрикнул:
— Тро-гай!
Свежие лошади побежали рысью. Отец сразу же задремал, стал похрапывать. Возок то подпрыгивал, то опускался куда-то в глубину, то покачивался. В окна были видны только скалистые стены. Спина ямщика сначала покрылась мокрыми пятнами, потом стала глянцевой от дождя. Я долго смотрел на блестящую мокрую спину, потом заснул.
Далеко позади остались и мрачный холодный Крестовый перевал, и стремительный спуск к селению Пассанаур, в котором в предвечернем сумраке светились окна.
Возница покрикивал на неторопливых лошадей. Повозка тряслась по каменистой дороге. Вдруг лошадиные копыта зацокали как-то особенно звонко.
В темноте я ничего не видел. Теплый ветерок донес обрывки музыки. В воздухе запахло мокрыми тополями.
В темноте появился светлый квадрат: кто-то открыл дверь. Высокий человек встал на пороге, отбрасывая длинную тень. Мы свернули направо, потом налево, из темноты выплыл тусклый уличный фонарь. Залаял басом невидимый пес, и повозку задергало: пес кидался лошадям под ноги. Возница хлестнул кнутом в темноту — раздался отчаянный визг, и все стихло. Глухой голос сказал:
— С приездом.
В темных окнах засветились огни.
На продолговатом плацу, с невысохшими лужами, окруженном приземистыми казармами, фельдфебель обучал солдат военным наукам.
— Серые порции! — кричал он. — Деревенщина! Никакого в вас нету понятия!
Из окон унылой казармы доносились трубные звуки.
Отец, как видно, знакомился с музыкантской командой.
Фельдфебель заставлял солдат бегать, колоть штыками воздух, плюхаться в грязь, подниматься. Поднимались они с грязными руками и лицами, но он не давал времени им обтереться.
Нет, я бы не хотел стать солдатом!
Ко мне подошли два мальчика. Один — вихрастый, курносый, веснушчатый, волосы у него отливали золотом, глаза были веселые и нахальные. Другой грузин, курчавый, нос с горбинкой; он был похож на орленка.
— Ты что здесь делаешь? — спросил вихрастый миролюбиво.
— Смотрю.
— Нашел чем любоваться. Откуда ты взялся?
— Приехал.
— А кто тебя звал?
— Подожди, дорогой, пусть расскажет все по порядку, — вмешался грузин. — У тебя отец кто?
— Капельмейстер.
— Капельдудкин? — воскликнул вихрастый так весело, будто я ему сообщил что-нибудь чрезвычайно смешное.
Мальчишка свистнул и весело протрубил марш: — Тра-тата, та-та… Так это твой отец надрывается? — кивнул вихрастый головой на казарму, из раскрытых окон которой продолжали вырываться трубные звуки. — Старый-то на днях дуба дал. Мы называли его волчьей мордой.
— За что?
— За то, что злющий был, дьявол!
— А тебя как зовут, дорогой? — спросил грузин.
— Сергеем.
— А я Васо Сухишвили. — Он протянул мне руку. — А он Сева Гущин, фельдшера сын.
— Разойдись! — заорал так сердито фельдфебель, что я вздрогнул.
— Ты что? Он не нам. Он солдатам, — успокоил Сева.
За казармами был огромный пустырь. Мои новые знакомые подвели меня к большому камню.
— У кого ножик есть? — спросил Васо.
Я протянул ему свой.
— Хороший ножик, — похвалил Васо. Он выковырял из патрона порох на камень, достал из кармана спички. — Ну, берегись!
Пламя вспыхнуло, словно фейерверк.
— Здорово! Теперь я! — сказал Сева. Наступила и моя очередь. Мне не хотелось показаться неловким. Я выковырял порох, зажег спичку — и вдруг в лицо и в глаза ударило чем-то горячим.
— Ой!
— А ну, покажи. Белый свет видишь? Значит, еще не ослеп, — успокоил Васо. — Больше пороха нет, вот твой ножик. А впрочем, давай сыграем с тобой в «кбчи».
— Во что, во что?
— В «кбчи».
Васо достал из кармана баранью косточку.
— Не играй с ним, Сережка, он мигом тебя обыграет, — предупредил Сева.
— Чепуха! Ставлю против твоего ножика десять пуговиц!
В одну минуту Васо выиграл у меня ножик и десяток отличных перышек.
— Ну, это с тебя за науку, — сказал Сева весело. — Никогда не играй с Васо.
Васо хозяйственно осмотрел ножик и перья и положил их в карман.
— Мне сам Георгий святой и тот проиграет.
…К обеду я поспел вовремя. Стол был накрыт, отец еще не возвратился, а мама напевала в соседней комнате песню: «Сулико, ты моя, Сулико…»
Я сбегал во двор, умылся, а мать все пела и пела.
Вдруг она смолкла, и в доме настала мертвая тишина.
Послышались тяжелые шаги. Возвращался отец.
— Обедать, Мария, — сказал он, входя.
Мать пробежала на кухню. Отец подошел к окну и стал смотреть на улицу.
— Садитесь, — сказала мать робким голосом. — Обед готов.
Мать налила суп в тарелки, и я стал есть. Отец сказал:
— В понедельник пойдешь в училище. Ты должен отлично учиться, иначе я сдеру с тебя шкуру. За каждую четверку я буду отпускать тебе вразумление, за каждую пятерку поощрение. Ешь.
Мать кивала мне головой: ешь, ешь.
Мне расхотелось и есть, и пить, но я ел и суп, и котлеты, и пил чай, чтобы, чего доброго, не рассердить отца.
Он неторопливо, маленькими глотками пил темный чай и подбирал ложечкой со стеклянного блюдечка золотистый мед. Отец смотрел мимо меня, куда-то в стену, жесткими глазами. Мать молчала. Она знала, что, если заговорит за столом со мной, отец нахмурится и спросит:
— Что ты сказала, Мария?
А если она попробует завести с ним разговор, он еще больше нахмурится:
— Не веди разговор при мальчишке.
Наконец отец допил чай. Он полез в карман и достал сложенную бумагу.
— Вот тебе расписание. Прочти и распишись.
Я схватил бумагу и прошмыгнул мимо отца. На листке четким почерком было написано:
Расписание дня
сына военного капельмейстера Сергея Тучкова.
6 часов. Вставать, умываться с мылом.
6 часов 30 минут. Играть на трубе перед завтраком.
6 часов 45 минут. Завтракать.
7 часов. Играть на трубе после завтрака.
По субботам в 7 часов 15 минут. Вразумление.
Я знал, что за «вразумление»! Отец снимал кожаный пояс и начинал экзекуцию. Он считал, что таким образом рассчитывается со мной за все грехи вперед. Это не мешало ему отпускать «вразумление» и в другие дни за отдельные, непредусмотренные проступки. Я читал дальше:
8 часов. Идти в училище, заниматься с усердием и прилежанием.
3 часа. Быть дома, готовиться к обеду. Вымыть руки с мылом и играть на трубе.
3 часа 30 минут. Обедать в семье. Громко не жевать.
4 часа. Играть на трубе.
5 часов — 6 часов. Заниматься прилежно повторением уроков.
6 час. 30 мин. Готовиться к ужину.
7 час. Играть на трубе.
7 час. 30 мин. Ужинать.
8 час. 30 мин. Повторить на сои уроки.
9 часов. Умыться с мылом, молиться богу.
9 час. 15 мин. Отход ко сну.
Отец и капельмейстер Иван Тучков.
Это было похоже на распорядок дня в музыкальной команде.
— Серге-ей! — услышал я громовой голос отца. — Трубу неси!
И мы сели с ним за дуэт из проклятого «Роберта Дьявола».
Во сне я видел: меня награждают огромной книгой за отличные успехи. Пришлось проснуться: отец тряс меня за плечо.
