— Ступай! — приказал мистер Тенч.
Ребенок не шелохнулся. Он стоял на палящем солнце и глядел на них с бесконечным терпением. Он повторил, что его мать умирает. Карие глаза не выражали никаких чувств — это был просто факт. Ты рождаешься, твои родители умирают, и ты сам состаришься и умрешь.
— Если она умирает, — сказал мистер Тенч, — врач ей не нужен.
Незнакомец через силу поднялся, однако так, словно прозвучало требование, не допускающее отказа.
— Так всегда, — печально сказал он. — Так всегда бывает…
— Вы же должны успеть на пароход.
— Не успею, — сказал гость. — Так суждено, чтобы я не успел. — Легкое раздражение охватило его. — Дайте мне бренди. — Он сделал долгий глоток, взглянул на равнодушного ребенка, на палящую улицу, на грифов, повисших в небе, словно грязные пятна…
— Ну, если она умирает, — сказал мистер Тенч.
— Знаю я этих людей. Она наверняка так же умирает, как я.
— Вы ей не нужны!
Ребенок наблюдал за ними с полным безразличием. Спор на чужом языке был для него лишен смысла, его не касался. Он просто ждал, когда врач пойдет с ним.
— Что вы понимаете? — взволнованно сказал незнакомец. — Все только и твердят: вы не нужны. — Бренди подействовало на него. С непонятной горечью он добавил: — Мне кажется, я слышу, как это говорят во всем мире.
— Если так, — сказал мистер Тенч, — будет другой пароход, через две недели или через три. Вы счастливчик. Вы можете удрать отсюда. Вы не вложили сюда капитала. — Он подумал о своем капитале: японская бормашина, зубоврачебное кресло, спиртовка, маленький горн для протезов — целое состояние в этой стране!
— Vamos![6] — сказал человек ребенку. Он повернулся к мистеру Тенчу и поблагодарил за гостеприимство. Он обладал достоинством, хорошо известным мистеру Тенчу, — достоинством людей, которые боятся боли, но все же решительно садятся в его зубоврачебное кресло. Возможно, ему не хотелось ехать на муле. Он сказал со старомодной учтивостью: — Я буду молиться о вас.
— Приятно было познакомиться, — сказал мистер Тенч.
Человек сел на мула, и под палящим зноем ребенок очень медленно поехал вперед в направлении к болоту. Незнакомец появился утром как раз с той стороны, казалось, для того только, чтобы взглянуть на «Генерала Обрегона» и вернуться назад. Под действием бренди он не совсем твердо держался в седле. Весь его облик выражал разочарование. Вскоре он превратился в мимолетное видение в конце улицы и исчез из виду.
Возвращаясь к себе в комнату, мистер Тенч подумал, что с этим незнакомцем приятно было поговорить, и на всякий случай запер за собой дверь. Теперь перед ним пустота и одиночество. И то и другое ему привычно, как собственная физиономия в зеркале. Он сел в кресло и стал раскачиваться, создавая легкое движение в спертом воздухе. Термиты вереницей ползли по комнате к тому месту, где гость пролил немного бренди. Там они останавливались у лужицы, а потом двигались цепочкой к другой стене и скрывались. На реке дважды просигналил «Генерал Обрегон» — неизвестно зачем.
Гость забыл книгу. Она лежала под качалкой. На обложке — женщина в платье времен короля Эдуарда рыдала на ковре, обнимая коричневые остроносые ботинки мужчины. Он стоял над ней — презрительный, с напомаженными усиками. Книга называлась «La Eterna Martir»[7].
Помедлив, мистер Тенч поднял ее. Он удивился: то, что оказалось внутри, не соответствовало обложке. Книга была латинская. Мистер Тенч погрузился в раздумье. Он закрыл книгу и отнес ее в свою протезную мастерскую. Книги нельзя сжигать… Можно ее спрятать, если ты не вполне понимаешь, что все это значит. Он положил ее в маленькую плавильную печь. Потом остановился с отвисшей челюстью перед лавкой. Он вспомнил, для чего он шел на набережную, — за баллоном эфира, который должен был прибыть с «Генералом Обрегоном».
На реке снова прозвучал гудок, и мистер Тенч выбежал без шляпы на солнце. Он сам говорил, что пароход не уйдет до утра, но ни в чем нельзя полагаться на этих людей: вдруг на этот раз они станут следовать расписанию? Когда он выбежал на берег между таможней и складом, «Генерал Обрегон» уже на расстоянии десяти футов от берега шел по ленивой реке к морю. Мистер Тенч безнадежно крикнул вслед пароходу: на набережной не было и признаков баллона. Он крикнул еще раз, а потом успокоился. В конце концов, это было не важно; еще одна небольшая неприятность терялась на фоне великой покинутости.
Над «Генералом Обрегоном» подул легкий ветерок; с обеих сторон тянулись банановые плантации; кое-где торчали радиоантенны; порт остался позади. Если оглянуться, ничего не видно, как будто его и вовсе не было. Открывались широкие просторы Атлантики; большие серые валы вздымали нос парохода, и связанных индюков бросало по палубе. Земля уходила вдаль под мерную бортовую качку; внезапно спустилась ночь; в небе зажглись близкие яркие звезды. И только керосиновый фонарь горел на носу, и та девушка, которую приметил с берега мистер Тенч, тихо запела печальную, чувствительную песню о розе, на которой остались капли крови любимого. Беспредельное чувство свободы и простора царило над заливом. А низкая береговая линия была глубоко погружена во мрак, словно мумия в гробницу. «Я счастлива, — сказала сама себе девушка, не понимая почему. — Я счастлива».
Между тем далеко позади в темноте брели мулы. Действие бренди давно кончилось, и человек, продвигавшийся по заболоченной дороге, которая станет непроходимой в дождливый сезон, мысленно отметил гудок «Генерала Обрегона». Путник знал, что это значит: пароход ушел согласно расписанию, а он остался. Против своей воли он возненавидел и мальчика, ехавшего впереди, и больную женщину — он был недостоин того, что совершал. Плотные запахи обступали его; казалось, эта часть мира так и не была иссушена пламенем в ту пору, когда Земля начала свое вращение в космосе; здешний край впитал в себя только мглу и туман тех бесконечных пространств. Он начал молиться, покачиваясь в такт неровным, спотыкающимся шагам мула и повторяя заплетающимся языком: «Пусть меня скорее схватят… Пусть меня скорее схватят…» Сделав попытку бежать, он оказался в роли царька западно-африканского племени, раба своего народа, который не имеет права прилечь из страха, что стихнет ветер.
Наряд полицейских возвращался в участок. Они шли гурьбой, с небрежно висящими на плечах винтовками; вместо пуговиц — обрывки ниток; обмотки сползли к лодыжкам. Низкорослые люди с непроницаемыми глазами индейцев. Маленькая площадь на вершине холма была освещена фонарями с тройными шарами; провода между ними провисали чуть не до голов прохожих. Казначейство, президентский дворец, зуболечебница, тюрьма — белое здание с колоннами, которому уже триста лет, а затем вниз по крутой лестнице — алтарная стена разрушенной церкви. Как ни идти, обязательно придешь к воде и реке. Розовая краска облезла с классических фасадов и обнажила глину, и глина мало-помалу становилась просто грязью. На площади шло ежевечернее гулянье — женщины двигались в одном направлении, мужчины — в другом; молодые люди в красных рубахах шумно толпились вокруг ларьков с газировкой.
Впереди отряда полицейских с презрительным видом шел лейтенант. Казалось, он приставлен к этим людям против воли, а шрам на его челюсти остался от попытки к бегству. Краги были начищены, кобура револьвера тоже, все пуговицы пришиты. Тонкий крючковатый нос торчал на худом лице танцовщика. Его опрятность в этом захудалом городке производила впечатление непомерных амбиций. С реки на площадь тянуло кислым запахом; на крышах устроились на ночлег грифы, прикрывшись грубыми черными крыльями. Изредка высовывалась маленькая глупая головка — поглазеть из-под крыльев, лапа меняла положение. Ровно в девять тридцать все огни на площади погасли.
Полицейский взял на караул, и отряд ввалился в барак; не дожидаясь приказа, повесили винтовки около офицерской комнаты, вразвалку пошли во двор к своим гамакам или в уборную, некоторые сбросили башмаки и легли. С глиняных стен осыпалась штукатурка; целое поколение полицейских исцарапало известку посланиями. Несколько крестьян ждали на скамье, свесив руки между колен. Никто не обращал на них внимания. Двое солдат дрались в уборной.
— Где шеф? — спросил лейтенант. Никто не знал; скорей всего, он играл где-нибудь в городе в бильярд. Франтоватый лейтенант в досаде присел на стол начальника: за его спиной на известке были изображены два соединенных сердца.
— Ладно, — сказал он. — Чего вы ждете? Введите арестованных!
Они вошли один за другим, кланяясь, держа шляпы в руках.
— Такой-то: напился и хулиганил.
— Штраф пять песо.
