— И вот я забрался в телегу, тайком от возчика, и уютно устроился на холщовом покрытии. Протряслись мы капельку душа в душу — как вдруг слышу: кто-то жует и чавкает. Потом слышу зевок — и на меня пахнуло ароматом выдержанного сыра. Приложил я ухо к завесе — и ясно различил: кто-то с аппетитом трапезничает. Ты знаешь историю о кладовой матушки Элис? Везде пустота — нет ни черта. В желудке у меня было так прискорбно, что я кое-как набрался смелости и прошептал: «Не осталось хоть крошечки?» Изнутри донесся тихий вздох, словно выпустили воздух из кожаного пузыря, и я прошептал снова: «Хотя бы чуточки этого прекрасного сыра?» — «Кто вы?» Голос был мужской, но такой дрожащий, словно принадлежал знатной даме, пытающейся торговать пикулями.
— Мистер Мильтон иногда дрожит как лист. Я держу его за руку, пока он не успокоится.
— Не возьмешь ли сейчас за руку меня, Кейт? Вот так?
— Сядь на место, Гус, а то мне не закончить с шитьем. Будь хорошим мальчиком. Пожалуйста.
— И тут он спрашивает, кто я такой. «Кто я такой, сэр? Простой бедолага, только и всего. Прошу, не вздумайте только тыкать в холстину шпагой или там кинжалом».
Он помолчал немного. «Чего же тебе от меня надо, бедолага?» — «Да я уже сказал. Чуточку этого доброго выдержанного сыра. Я прямо-таки предвкушаю, как он обласкает мое нутро». — «Бедолага из Лондона, стало быть». — Когда он успокоился, голос у него сделался очень мягкий и ровный. Как бывает у тех, кто много поет.
— Я знаю его песни, Гус. Он зовет их девиациями. Только что это такое, девиация? Так и не осмелилась его спросить.
— Это что-то съедобное. Вроде пирожного. Я рассказал ему все как есть: что мои предки испокон веку были колбасниками. «В местечке Толлбой-Рентс, под Смитфилдом, сэр. Я выскочил из материнского чрева, как кусок эндовер — ской свинины».
Он хихикнул, и я проникся к нему симпатией. «А ты, вижу, остроумец». — «Не обижайтесь, сэр, но мне сдается, что вы не можете ничего видеть».
— Не знаю, Кейт, почему я так сказал. Просто у меня вырвалось. Помнишь, как я рассказывал о своей сестре? Его голос был такой же потерянный. Не знаю, как и объяснить. У него не было эха. «Как ты догадался?» На этот раз он заговорил резче. «Моя сестричка, сэр, слепая. Я водил ее в прежние времена по улицам у рынка».
— Как-то она сейчас? Ты ведь уже два года не бывал дома, Гус. Жаль мне ее: каково ей без тебя?
— Коукросс-Стрит. Тернхилл-Лейн. Саффрон-Хилл. Мне тоже жалко, Кейт, как подумаю, что, может, никогда их больше не увижу. Но, с твоего любезного разрешения, не возвратиться ли мне к своей истории? Мистер Мильтон умолк, затаившись под холстиной. Онемел как рыба — подумалось мне. «Уже стемнело?» — спросил он наконец. «Темно, как у негра в заднице». — «Тогда полезай сюда, бедолага. У меня есть не только сыр, но и хлеб к тому же».
Я ослабил узел на краю завесы и скользнул на кучу теплой соломы. Мистер Мильтон угнездился в углу повозки, держа в одной руке сыр, а в другой — серебряный перочинный нож. Прическа у него была длинная и кудрявая, как у короля, а лицо красивое словно девичье. Но с твоим не сравнится, конечно. Ни твоих черных блестящих глаз, ни хорошенького ровного носика, ни губок, мягких как пуховая перина. Можно?
— Нет, Гусперо, не сейчас. Разбудишь дитятю, и тогда придется еще пуще разливаться соловьем, чтобы ее утихомирить.
— Ну да, знаю. Пахло от мистера Мильтона тоже приятно. Одновременно миндальным молоком и изюмом. «На, — сказал он. — Лови и ешь». Он отрезал кусок сыра и кинул точнехонько мне в руки. Я схватил кусок и заглотнул что твой удав, и тогда он кинул мне еще один. «Простите, сэр, я, конечно, могу ловить куски, но все же я не медведь из Парижских садов». В ответ он рассмеялся, и это снова меня подкупило. «Расскажи мне подробней о своей сестре. Она родилась незрячей?» — «Нет-нет. Малышкой она видела не хуже других, но потом на нее брызнули кипящим жиром со сковородки. Говорили, будто ее глазные яблоки прямо-таки испеклись». — «Бедная девочка». — «Лет ей было всего ничего, и потому она не сдалась». — «Верно. — Мой сосед помолчал, и я уже собирался заикнуться про обещанный кусок, но тут он продолжил: — Я слеп вот уже восемь лет». — «Печально это слышать, сэр. Кипящий жир, стрела или что-то еще?» — «Да. Стрела
Господня. — Он прислонился к борту повозки и принялся беспокойно шарить по соломе вокруг себя. — Великому евангелисту велено было съесть Книгу Откровения, дабы обрести дар пророчества, но она была горька в устах его».
Я не понял ни слова, но, как говорится, лучше языками чесать, чем ветры пускать. «О книгах, сэр, мне известно все. Я частенько читал сестре вслух». — «Ты умеешь читать?» — «А как же! Я обучился грамоте быстрей любого мальчишки из Смитфилда». — «А писать?» — «Почерк у меня на загляденье. Я был учеником нотариуса в Леден — холле». — «Мой отец был нотариусом».
Я, должно быть, кашлянул или что-то промямлил, и он повернул голову ко мне: «Судя по твоему голосу, доучиться ты не успел». — «То есть, по — вашему, я еще слишком молод?» — «Моложе некуда. Однако ученикам не дозволяется покидать наставника и уносить с собой его тайны. В подобном случае юноша неминуемо предстанет перед отцами города. — Он, казалось, не сводил с меня глаз. — Поэтому ты и решил укатить из Лондона?» — «Что ж, сэр, если коротко…» — «Нет. Ни слова. Придвинься ко мне поближе. — Я перебрался на его сторону и он тотчас же взялся ощупывать мое лицо. — Курносый нос. Большой рот. Обыкновенный парнишка из Смитфилда». — «Самое лучшее у меня — уши, сэр. Они хлопают на ветру». — «Но лицо у тебя честное. Такое лицо — подарок свыше. Как же нам тебя назвать? — Он по-прежне — му мял и ощупывал мне голову, словно горшечник, и я решил про себя: новое изделие должно носить новое имя. Он коснулся моей макушки. — А это что? Торчит врозь, будто гусиные перья». — «Вообще-то это волосы, сэр. Но один вихор вечно стоит дыбом, сколько его ни приглаживай». — «Гусперо». — «Это еще что?» — «Твое имя. На макушке у тебя перья, и с писчими перьями ты в ладах. Ты ведь признался, что умеешь писать, не так ли?» — «Мне что перо, что меч, сэр». — «А я вот что тебе скажу, Гусперо. Пустить кровь из жил кончиком пера даже проще, чем острием меча. Тебе известно, кто я такой?» — «Нет, сэр. Неизвестно». Я был так доволен своим новым именем, что не успел об этом задуматься. «Меня зовут Джон Мильтон». — «Вы тоже нотариус, как ваш отец? На Саффрон-Хилл жила Сара Мильтон, она вываривала шкуры на деготь. — Глаза моего собеседника округлились. — Но она слишком уж низкого происхождения, чтобы иметь к вам касательство. Жуткая стерва». — «Так ты меня и в самом деле не знаешь?» — «Именно так, сэр, не стану прикидываться. Вы знакомы мне не больше, чем старик из Антверпена, который сглодал собственные ноги. Слышали об этой истории?» — «Так не почтите ли меня теперь приветствием? — Мистер Мильтон улыбался. — Вашу руку, Гусперо!» — «Вот она, сэр. В вашем полном распоряжении».
— Ты заметила, Кейт, какие нежные у мистера Мильтона руки? Наверняка заметила. Но мою он пожал довольно крепко. «Сыр у меня кончился. Мы догрызли его до самой корки. Чему ты смеешься, Гусперо?» — «Я подумал, что знакомство у нас вышло занятное. Под покрышкой этой старой колымаги». Мне незачем было добавлять: «С чего бы это слепцу, притом джентльмену, спешно покидать Лондон этаким вот манером?» Он и без того прочитал мои мысли. «История, которую я мог бы поведать тебе, Гусперо, плачевней любой повести о странствующих рыцарях…»
Знаешь, Кейт, смотрю я в огонь и вижу все это перед собой заново. Всмотрись в пылающие поленья и разглядишь все сама. Услышь нашу беседу в потрескивании дров. Темнота внутри повозки, скрип колес, слепые глаза мистера Мильтона и медленное продвижение. И вдруг — бац! — ни с того ни с сего ужаснейший толчок!
— Гус, ты меня пугаешь!
— Пардон, пардон. Я только хотел подогреть в тебе интерес. Нас так тряхнуло и подбросило, что мы перекатились в соломе друг через дружку. Возница бранился почище любой развеселой девицы из Саутуорка, но на суровом лице мистера Мильтона не дрогнул и мускул. «По моему понятию, сэр, — обратился я к нему, — мы перевернулись». — «Более чем вероятно. Будь добр, выгляни наружу и удостоверься в плачевности нашего положения». Мне это не потребовалось: возчик как раз обошел фуру и, поминая на все лады Пресвятую Деву с сонмом святых, сдернул холстину. «Заткни уши, Гусперо. Экая профанация. Что стряслось, мистер Уэлкин, отчего вам вздумалось взывать к старым идолам?»
На вид этот самый Уэлкин был ни дать ни взять раскормленный боров. «Мы угодили в рытвину, мистер Мильтон, глубокую, что твоя волчья яма. Лошади, слава богу, целы, но одно колесо разлетелось вдребезги. Матерь Божья, а это еще кто?» Я скрючился на соломе в три погибели, но все же он меня углядел. «Это мой новый компаньон, мистер Уэлкин. Путешествует с нами». — «Мы не продвинемся ни на дюйм, сэр, если не выберемся из этой чертовой ямы и не укрепим новое колесо».
