Бабушка устала, произнеся такую длинную речь, откинулась на подушки. Но Кате показалось, что она и разговаривает, и смеется явно бодрее, чем до сна. А может быть, ничего, поднимется еще, с новой надеждой подумала Катя. Она переоделась, пригладила волосы щеткой и пошла к неказистому домику бабы Зины.
— Есть кто живой? — неуверенно спросила Катя, войдя во двор. Окна в домике были распахнуты, большой, страшный даже на вид пес валялся в большом сетчатом вольере. Он открыл один глаз, гулко гавкнул на Катю, но быстро осекся и снова уложил тяжелую башку на лапы.
Катя боязливо обошла вольер, завернула за дом. Увидела котлован с залитым бетонным фундаментом, из которого торчали прутья арматуры. В котловане ковырялся в каком-то механизме здоровенный мужик, голый по пояс. Спина странно блестела какими-то полосами. Подойдя ближе, Катя разглядела на ней грубые, кое-как заросшие блестящей светлой кожей рубцы. Там, где рубцов не было, спина была загорелой, оттого и казалась полосатой.
— Простите, это вы Николай Петрович? — робко спросила Катя. — Здрасте!
Мужик разогнулся, повернулся к ней лицом. Коротко стриженные волосы отливали металлом, лицо, заросшее тоже седоватой неряшливой щетиной, блестело от пота и было хмурым и неприязненным. Быстро схватил какую-то застиранную рубаху, напялил на себя.
— Ну! — не здороваясь, произнес он. — Вы кто?
— Я внучка, — заторопилась Катя. — Екатерины Васильевны внучка, Катя меня зовут. Бабушка просила вас, если сможете, зайти, водонагреватель посмотреть. Он у нее сломался, — совсем упавшим голосом закончила она. Ее сильно обескуражил такой прием, и Катя уже жалела, что послушалась бабушку, поперлась к незнакомому человеку.
— Зайду вечером, погляжу, — хмуро буркнул мужик. — Как она, Екатерина Васильевна?
— Спасибо. Плохо, — неожиданно для себя самой сказала Катя. На глазах закипели слезы. — Спасибо, я пойду.
— Да не за что пока, — еще раз буркнул мужик и снова склонился над своей механической штуковиной. — Часа через два зайду, скажите ей.
Вечером Катя сварила овсянки, попыталась накормить бабушку. Та проглотила пару ложек, виновато покачала головой: не лезет. Чаю выпила с удовольствием и съела пряник. Катя опять подумала: а вдруг поправится, встанет, и на душе стало как-то легче.
Ее удивило, как посветлело лицо бабушки, когда на крылечке послышались шаги. Такие тяжелые, что хлипкие доски пола застонали и заскрипели, как немазаная телега.
— Катюш, встречай, Николай Петрович идет, — забеспокоилась она. — Пусть зайдет ко мне.
Катя с независимым видом вышла в коридорчик, поздоровалась.
— Зайдите к бабушке, она зовет, — сухо сказала она. Ей было неприятно вспомнить, каким просительным девчачьим тоном она разговаривала с этим неприветливым субъектом, и самое главное, как чуть не расплакалась при нем.
На этот раз, в джинсах и светлой рубашке, он выглядел моложе и как-то цивилизованней, что ли, хотя щетина на лице осталась такой же клочковатой и хмурое выражение лица не изменилось. Пригнув голову, он вошел в низкий проем двери, привалился к косяку. Бабушка разулыбалась ему навстречу.
— Голубчик, Николай Петрович, спасибо, что зашел! — заспешила она. — Посмотрите наш агрегат, пожалуйста, а то без горячей воды, как без рук.
— Сейчас, Катерина Васильевна, гляну. — Он поставил на пол серый пластмассовый чемоданчик с инструментами. — А вы как, встаете?
— Встаю-встаю, вот Катюша приехала, мне теперь получше будет. — Бабушка по-родственному ласково смотрела на хмурого соседа. Катю даже кольнула досада: подумаешь, какая радость этот бирюк! — Вы посмотрите, а потом зайдите ко мне, хорошо?
— Зайду, — отлепился от косяка сосед. Подхватил чемоданчик и по-хозяйски протопал в ванную. Катя не пошла следом — раз так все знает, сам разберется. Она взяла кастрюльку с недоеденной кашей, вышла во двор. Жук радостно подскочил к миске, захлюпал кашей.
Вдоль забора прошла неслышно Марианна, запрыгнула на крыльцо, просочилась в дом. Катя походила среди кустов смородины, понюхала цвет на старом боярышнике, посидела на скамейке у распускающихся пионов… Наконец ей наскучила собственная независимость, и она пошла в дом.
— …Немного осталось, может, день, может, неделя, — услышала она голос бабушки. — Вы уж не оставьте девочку мою, заклинаю вас. У нее ведь никого нет, кроме меня. И поддержать в жизни некому. Вы человек порядочный, надежный, обещайте помочь, если что. На вас только и надеюсь.
Катя обмерла. По всей видимости, бабушка обращалась к нелюдимому соседу, и речь шла о ней, Кате. Да как она может, совсем чужому человеку!..
— Не волнуйтесь вы, Катерина Васильевна, — прогудел в ответ низкий мужской голос. — Она девушка взрослая, сама себе хозяйка. Если что по хозяйству, я, конечно, всегда помогу, только вряд ли ей деревенская жизнь по нраву, она же в Питере живет, вы говорили. Не думайте вы о плохом, бога ради! Что вы все помирать собираетесь! Никто не знает свой срок…
— Я знаю, Николай Петрович, — спокойно сказала бабушка. — Старые знают, поверьте мне. И не про хозяйство я. Вот похороны эти, хлопоты — ей тяжело будет, а помочь некому решительно. И дальше ей одной страшно будет в жизни. Помогите вы, я спокойна буду на том свете.
— От ты, елки зеленые! — громыхнул сосед. — Ну вы совсем, Катерина Васильевна! Конечно, помогу, если нужно будет, только рано вы засобирались. Все! Бойлер я вам починил, пойду, не говорите мне больше нечего, мы еще с вами по грибы сходим!
Катя отскочила от двери, спрыгнула с крылечка. Ей было неловко, что подслушала разговор, который вовсе не предназначался для ее ушей. Но возмущение захлестывало: бабушка, родная бабушка, препоручала ее какому-то хмурому индюку, который даже разговаривать толком не умеет.
«Индюк» вышел на крыльцо, оглянулся, увидел Катю. Мотнул коротко стриженной головой и, не прощаясь, открыл калитку.
Катя тихонько прошла в дом, заглянула в бабушкину комнату. Та лежала, положив поверх одеяла худые сморщенные руки, по форме кисти, по длине пальцев так похожие на ее собственные, что Катя опять чуть не заплакала.
— Бабуля, ты как? — Сглотнув, она склонилась над постелью.
Бабушка открыла глаза, улыбнулась:
— Все хорошо, Катюш. Я тебе сказать хотела, там в комоде, в верхнем ящике, мое завещание и деньги, на всякий случай…
— Ты что, бабуль, какое завещание, что ты говоришь…
— Подожди, дай сказать… Это чтобы ты не металась, если что. Я все приготовила, там платье, белье, туфли. И помни, Николай Петрович тебе первый помощник, если сама не справишься…
— Грубиян он, твой Николай Петрович. Разговаривать не умеет, — насупилась Катя.
— Коля-то? Ну какой он грубиян, он застенчивый очень, и мальчиком такой был, душа нежная…
— Так ты его учила, что ли? — с опозданием догадалась Катя. — Тогда почему по отчеству величаешь?
— Ну как же… Он герой, за родину сражался, тяжелую рану получил… Как же мне его не величать, — усмехнулась бабушка. — Я им горжусь, мальчик золотой.
— Мальчик! — фыркнула Катя. — Какой он мальчик, мужик неотесанный! Ни здрасте, ни пожалуйста!
— Ну ладно, не кипятись, — едва заметно улыбнулась бабушка. — Иди прими душ, Николай Петрович все починил, руки-то золотые у него.
Николай вернулся домой расстроенный. Катерина Васильевна явно сдала даже по сравнению с позавчерашним вечером, когда он привез ее из больницы и отбил по ее просьбе телеграмму в Питер. Он вспомнил, как с недобрым чувством к этой вертихвостке-внучке выводил слова на бланке. Катерина Васильевна не жаловалась, что внучка забыла ее и глаз не кажет. Но все время, даже на больничной койке, беспокоилась: как там Катюша, не случилось ли с драгоценной внучкой чего?
Николай совсем не помнил эту самую внучку. Точнее, помнил какую-то пигалицу с двумя бантиками в косах, которая все время прыгала в классики перед домом учительницы. А взрослой барышней он ее не то не видел, не то не запомнил. Впрочем, уехав из села в училище двадцать лет назад, он наезжал редко и ненадолго — на несколько дней, чтобы помочь бабе Зине по огороду весной да осенью.
Тихая безответная бабушка растила его на свою и его пенсии после того, как отец погиб на стройке «заводского» пятиэтажного дома — в стельку пьяный, провалился в неогороженный пролет лестницы как раз с пятого этажа. Через полгода угасла и мать, болезненная и забитая женщина.
Тринадцатилетний Колька остался вдвоем с бабушкой и от отчаяния учиться перестал и начал хулиганить так, что им заинтересовался участковый, толстый и одышливый капитан Сенчуков. После очередного налета на чужой сад или пропавших из привокзального киоска сигарет он долго, пыхтя и потея, отчитывал Кольку, грозил колонией и судом. Но потом, вздыхая, отпускал — до очередной проделки. Все это кончилось бы очень плохо, если бы не Катерина Васильевна…
