Хеннер покраснел.
— Прошу прощения. — Он взял протянутый бокал. — С удовольствием.
Это был крюшон из белых персиков, и его вкус напомнил ему детство, когда не было желтых персиков, а были только белые, и как мама посадила в саду два персиковых деревца. Он вернул пустой бокал Маргарете:
— Картофельный салат у меня готов. Еще что-нибудь надо сделать? Ты не знаешь, где я буду спать?
— Я тебе покажу.
Но на лестнице им навстречу попался Ульрих с женой и дочерью. Низенький Ульрих с рослой женой и рослой дочерью. После приветствий и объятий Хеннер дал себя увести на террасу. Суматошность и шумливость Ульриха, как и раньше, вызвали у него легкое раздражение, и ему не понравилось, как жена Ульриха смеется, запрокидывая голову, и как длинноногая дочь, в короткой юбчонке и топике в обтяжку, уселась, надув губки, со скучающим видом нога на ногу, откровенно и вызывающе позируя.
— Электричества нет. Если захотим послушать выступление федерального президента, придется идти в мою машину. Недавно в новостях сообщили, что в воскресенье он будет выступать с речью в Берлинском соборе, и я готов спорить на что угодно, что он объявит о помиловании Йорга. Весьма благородно, надо сказать, весьма благородно, что он решил сделать это уже после того, как Йорг вышел на свободу и успел найти пристанище в тихом местечке, где его не побеспокоит ни один репортер с камерой. — Ульрих огляделся вокруг. — Неплохое местечко, неплохое. Но не вечно же ему тут отсиживаться. Ты не знаешь, какие у него планы? В сфере искусства и культуры таких, как он, берут в рабочие сцены или помощники осветителя или пристраивают в корректоры. Мы с удовольствием взяли бы его в одну из наших зубопротезных лабораторий, но для него это слишком непрестижно. Уж не обижайтесь, но ведь тогда вы все немного презирали меня за то, что я бросил университет и стал зубным техником.
И снова Хеннер с трудом смог вспомнить, как оно было тогда. Ульрих всегда участвовал в демонстрациях, и, когда решили плеснуть в одного политика масляной кислотой,[7] именно он обеспечил их этой безвредной, но вонючей жидкостью. Презирали? В те времена трудящийся Ульрих скорее бы уж вызвал у них уважение, чем презрение. Так он и сказал Ульриху.
— Да уж ладно, ладно! Я иногда читаю твои статьи — журналистика высшего качества. И то, где ты публикуешься — «Штерн», «Шпигель», «Зюддойче цайтунг», — сплошь первоклассные издания. Что касается интеллектуальной деятельности, то это теперь вроде как не по моей части, то есть я слежу за тем, что делается в этой области, но сам, в общем, от этого отошел. Зато в том, что касается экономической стороны, тут я, как мне кажется, обскакал вашего брата интеллектуалов на несколько корпусов. Одним словом, каждый делает свое дело: я, ты, Йорг. Так я себе и сказал, когда мне позвонила Кристиана. Каждый делает свое дело. Я никого не сужу. Йорг в свое время наворотил кучу дерьма, поплатился за это, сейчас все утряслось. Я ему желаю, чтобы он помаленьку снова наладил свою жизнь. А это будет ой как непросто! Раньше он по-настоящему и не знал, что значит работать, строить отношения с людьми и с окружающим миром. Откуда же ему теперь набраться умения? Не думаю, что этому можно научиться в тюрьме. А ты как считаешь?
Хеннер не успел сказать «не знаю». На пороге террасы появились Карин и ее муж. Хеннер обрадовался при виде знакомого лица и с удовольствием отметил, что сразу вспомнил ее имя. Раньше она была священником, а сейчас стала епископом небольшой церкви протестантского толка.[8] Несколько лет назад ему довелось брать у нее интервью по вопросам церковной жизни и политики, а в прошлом году они вместе участвовали в телевизионном ток-шоу. Оба раза он с удовольствием отметил, что не зря обратил на нее внимание еще в университете. Ее склад ума вызывал у него симпатию, за это он прощал ей подчеркнутую тихость голоса и торжественность речи. «Что поделать, — сказал он себе, — священники так же привыкают к елейности, как журналисты к высокопарности». И хотя со священниками никогда нельзя знать, насколько их приветливость идет от профессионального навыка, а насколько от искренней симпатии, у Хеннера все же создалось впечатление, что она тоже рада их встрече. Ее муж Эберхард, вышедший на пенсию хранитель одного из южно-германских музеев, был намного старше ее. Наблюдая, с какой нежной заботливостью он, заметив, что в воздухе похолодало, укутал ей плечи шалью и как она благодарно прильнула к нему, Хеннер подумал, что в этой нежности получили свое воплощение обоюдные мечты о дочерней и отцовской любви. Едва только приблизясь к столу, муж с ходу оценил общую атмосферу и пристроился между женой Ульриха Ингеборгой и дочерью Дорле, он ловко втянул их в беседу, за которой даже скучающая и вызывающе настроенная барышня весело заулыбалась и перестала дуться.
Зайдя на террасу с только что прибывшим Андреасом, Маргарета сообщила, что Йорг и Кристиана звонили с дороги и будут через полчаса. В шесть часов на террасе будет подан аперитив, а в семь в салоне состоится ужин, так что если кто-нибудь хочет размяться, то сейчас для этого самое время. В шесть часов она позвонит в колокол.
Все остались сидеть, и только Хеннер поднялся. Андреас не принадлежал к числу старых друзей, знакомых еще со школы или с первых семестров университета. На суде он выступал в качестве защитника Йорга, пока не сложил с себя адвокатских полномочий из-за того, что Йорг и другие обвиняемые пытались поколебать его политическую непредвзятость. Несколько лет назад он снова согласился быть адвокатом Йорга, когда тот попросил его помочь при подаче ходатайства о досрочном освобождении. С Андреасом Хеннеру тоже приходилось уже встречаться. Если хореографический рисунок предвечерних часов был специально задуман так, чтобы гости успели пообщаться друг с другом, прежде чем все завертится вокруг Йорга, то Хеннер предпочел на это время отлучиться. Он и без того не мог себе представить, как вынесет многочасовое пребывание среди столь многолюдного сборища на таком узком пространстве.
Он снова отправился в прогулку по дальним полям. Он брел неторопливо, развалистой походкой, широко шагая и размахивая руками. Отправляясь в Нью-Йорк, он так и не собрался позвонить матери ни перед отъездом, ни после возвращения и чувствовал себя виноватым, хотя знал, что она, скорее всего, и не помнит, когда он ей звонил в последний раз. Он ненавидел этот ритуал телефонных звонков, во время которых мать все время повторяла, чтобы он говорил громче, и, в конце концов ничего не поняв, клала трубку, отказавшись от бесполезных попыток, так что эти разговоры всегда кончались нулевым результатом. Он ненавидел ритуал посещений, которых мать ждала с нетерпением и которые кончались для нее всегдашним разочарованием, потому что она чувствовала, что он держит с нею дистанцию. Но если бы он не держал дистанцию, то эти ее вечные болезни, жалобы и упреки сделали бы ее просто невыносимой. Его рука трогала телефон в кармане куртки, открывая и закрывая, открывая и закрывая крышку. Нет, лучше отложить звонок до воскресенья!
Ровно к шести он вернулся, на этот раз он подошел к дому сбоку, через лужайку с фруктовыми деревьями, мимо садового флигеля с поленницей дров под низким навесом. Сбоку тоже рос дуб, искореженный после удара молнии и оставшийся недомерком, и тоже оказалась входная дверь. Пока он стоял под деревом, любуясь закатом, Маргарета отворила дверь, отерла ладони о передник, прислонилась к дверному косяку и тоже, как он, постояла, глядя на закат. Возле двери висел колокол. Сейчас Маргарета выпрямится, отодвинувшись от косяка, ухватится крепкими, оголенными по локоть руками за обрывок веревки и примется звонить в колокол. Хеннер не знал, что она его заметила. Пока она вдруг, не оборачиваясь, не спросила его достаточно громко, чтобы он услышал ее на расстоянии:
— Слышишь дуэт черных дроздов?
Он как-то не обращал внимания на их пение, а тут услышал. Этот вечер, дрозды, Маргарета в дверях… Хеннер сам не знал отчего, но почувствовал, что к горлу подступают слезы.
Ильза не услышала колокола. Она была у себя в комнате, выходившей на другую сторону дома, и писала. Обстановка комнаты состояла из раскладушки, стола и стула; на столе стояли кувшин с водой и тазик для умывания, свечка, коробок спичек и букет тюльпанов. Комната была угловая; из одного окна Ильзе был виден дуб, а за ним, подальше, сарай, с другой стороны были видны ворота.
На следующий день после похорон к Улле пришли двое адвокатов из конторы Яна. Было уже поздно, дети ждали ужина и с шумом носились по дому. Старший из адвокатов представился как начальник канцелярии, младший — как особо доверенный сотрудник Яна. Ужа узнала обоих: накануне они подходили к ней, чтобы выразить соболезнования, а тот, что помоложе, однажды заезжал на машине за Яном.
