Сергей Самсонов - Кислородный предел

В мясном отделе останавливаются, раблезианского великолепия среди, фламандских натюрмортов с битой дичью — тележка набок валится Андреева с Артуром, а Гриша, разумеется, почетное второе место занимает в гонке. Все формы, все метаморфозы, все градации вот в этих холодильниках представлены, все промежуточные стадии — от освежеванной и расчлененной туши до готового изделия. Безразмерные целые свиньи, багровые пласты свежайшего филе, огузки, окорока, ребра, бараньи и свиные почки; лежащие сырыми комьями говяжьи черные сердца, застывшие озера разноцветных студней в корытах; пружинисто — упругие и твердые, как камень, бугристые и гладкие колбасы, вишневые, телесные, рассветные, закатные ломти всякоразличных карбонатов, шеек, буженин.

Вареной, языковой колбасы берут, запаянные в пленку, похожие на древние монеты кругляши копченой. И сразу туда, за тем, что всему голова, где запахи багетов свежеиспеченных, баварских булок все нутро переворачивают. И загорелую до черноты буханку теплого, ржаного хвать и к пирамиде бочкового пива прямиком — к убогой плоской имитации, как тотчас ясно стало, замкового погреба. От бочковой горы, не тормознув, направо покатили — к коньячным, винным и «вискарьным» полкам, к холодильным, шкафам из стекла и как будто хирургической стали. Не омрачив сознание хоть сколь-нибудь заметным колебанием в выборе, незряче сцапали из морозилки три обжигающих заиндевелых поллитровки.

На выход двинулись. К работающей кассе, за которой смирная, как мышь, испуганная девушка сидит и смотрит так на них, как будто перед нею — сифилитики, фашисты, педерасты, облученные смертельной дозой радиации, в одном лице. И вдруг под этим взглядом всех их разом переклинило: кто первым это дело начал, неизвестно — не то Сергей, не то, как девушка, смиренный Гриша, — но только с полок стали все подряд они сметать. Все, что у кассы, что на уровне эгоистично-жадных детских глаз (чтобы видел маленький самовлюбленный и прожорливый паскудник и дергал мать за руку, требуя «вот это» и «вот это»). И с каменными лицами они сгребают обеими руками все банки и бутылки с газировкой, все сладкие свистульки, все конфеты, жвачки со вкусом сливок и банана, клубники и папайи, все яйца шоколадные, в которых динозаврики, все карамели чупа-чупс, все марсы, все двойные твиксы, все Мамбы-фруттисы, все чипсы Лэйс с грибами и сметаной, беконом и зеленым луком и все игрушечные луки, револьверы, все пистолеты-автоматы со стрелами-присосками, все бритвы и кассеты с запасными лезвиями к ним. И простру Мою руку на тех, кто замыслил истребить братьев Моих, и совершу над ними мщение великое наказаниями яростными — с таким ожесточением они на этот крохотный раек набрасываются. Словно здесь, на этих полках, под присмотром этой ошалевшей девушки, сконцентрировано и плодится почкованием все мировое уродство.

И девочка, не виноватая ни в чем, считает. Подносит шоколадные конфеты и хрустящие канцерогенами пакеты к окошку штрихкодоприемника. Считает стоимость фрутелл и чупа-чупсов, бедная, вручную. Глазами умирающей, простреленной навылет антилопы смотрит. Пик-пик, пик-пик, пик-пик. Сизифов труд. Сансара транспортерной ленты. Самомучительство бессмыслицей единственно возможной формы бытия.

— Мамбу! Фруттис! Любим мы все! — возглашает Сергей.

— И Сер-р-режа тоже!

— А, кстати, где Серега-два? Сомнамбула?

— Да вон сидит, не видишь? — Сергей-один в проход кивает, где и на самом деле, привалившись к полкам, сомнамбула сидит. В себя ушел, поджался, замер у полок с пышными пирожными, на флорентийские чизкейки и яблочные штрудели уставившись… Какой в том смысл?.. А впрочем, разве не без разницы ему, лунатику? он бы, наверное, и среди баб резиновых и фаллоимитаторов уселся с равнодушием не меньшим, равным. И рядом с ним охранник в трех шагах — стоит и наблюдает, от унижения, стыда в крутые плечи каменистую башку втянув.

И взглядом на него, на тезку своего, чуть удлиненным, спокойным, но запоминающим Сергей-один уставился, пронзил и тут же отпустил. Держал его все время, тезку, если и не в поле зрения, то в поле чувствования точно; катался наперегонки, орал, хрипел, все умоляя своего возницу Гришку не отставать и поднажать, но чувствовал Сергея — два затылком, испытывал как будто тягу, жадное влечение к лунатику — какой-то в самом деле род влюбленности. И отпустив, забыв как будто про лунатика, он оставался с ним сплетенным всеми окончаниями, зависел, как охотник от опасной, ядовитой, непредсказуемой добычи; сверлил глазами, не спеша расправиться, не брал за горло, не размазывал по стенке, хотел сперва дать чувствам, борющимся в нем, сложиться в чистую, беспримесную ярость, в святую беспристрастность мщения. А если проще — счет к нему лунатику, особый, хотя какой тут может быть у выживших друг к другу счет? А, может быть, и верно психами они оттуда поголовно вышли?

— Одиннадцать тысяч шестьсот тридцать девять рублей, — лепечет, завершив подсчет, бедняжка. — Девяносто копеек.

Они ей карточку дают, чтоб пропустила через датчики. У каждого по карточке, и Гриша, осчастливленный, что пригодился братьям по спасению, свою ей дал… Сергей — один вернулся, лунатику помог заботливо подняться, в подмышки руки тезке запустив.

Вышли.

— Ну что? Куда?

— А там вон что за арка?

Через дорогу двинулись, не посмотрев, как густо текут по ней машины. Как будто призраки одни проносятся, мелькают голограммы, а не реальные акульи туши автомобилей в четыре рада, не сотни лошадиных сил и сотни тонн металла; как будто все вокруг утратило свою вещественность и только они впятером достоверны, телесны, единственно на самом деле живы. Идут чеканным шагом поперек движения, как будто по непроницаемому коридору, по VIP-каналу для неуязвимых прежде срока смертников, и, по-звериному взревев и завизжав резиной, встают машины, смиряясь словно, сокращая будто — что невозможно, противоестественно — длину своего тормозного пути.

Пересекли проезжую, нырнули в арку, очутились в безлюдном проходном дворе. Сплошную стену гаражей увидали между двумя монументальными домами сталинскими, к ней подошли, за крышу близкую, шершавым битумом залитую, схватились, подтянулись, влезли, отставшим помогли, расселись. Тряпье пиджачное с себя долой. Рубашки тоже сдернули, рванув, — защелкали по крыше оторванные пуговицы. Носовые платки извлекли — ничего оказались, достаточно чистыми — подстелили. Припасы бросили. Свинтили головы всем трем бутылкам. Приникли к горлышкам Хлебнули и раскрылись словно, распахнулись навстречу новорожденному миру, навстречу сине-фиолетовому небу, утыканному звездами Большой Медведицы или Млечного Пути. Ну, то есть не особо разбирались в астрономии, не сильно понимали, что там, в бездонном космосе, протянул, расставил, угармонировал, уравновесил Бог.

— Ощущение, как будто смотрит кто-то сверху — нет?

— Космонавты летали — никого не видали.

Бедный Гриша глотнул и закашлялся — слезы, невольные и сладкие, из глаз потекли. Общим хохотом встретили, по спине застучали в четыре руки.

— Э? Да ты, друг, совсем не приучен!

— А нож-то, кстати? Или мы зубами?

— Вот вместо ножа тебе. — Андрей, порывшись в пиджаке, коробку лазерного диска, который умещался на ладони, вынул. — Последний мой рекламный ролик, демоверсия.

— Такты в рекламе, что ли? Кем? Наверно, артдиректором?

— Пониже. Копирайтер.

— О как! Ну и какие твои ролики нам размягчают мозг? По федеральным каналам, надеюсь, идут?

— Идут как миленькие. «Охота», «Легион».

— Так это ты, выходит! Ты «с мужским характером»? «Кто в доме хозяин»?

— Ну да, ну да.

Все вспоминают тотчас — образы рекламные проникли всем в подкорку: вот равномерно утыканная гвоздями стена — радикальный мужицкий ответ на упреки жены в том, что в доме «гвоздя забить некому»; вот жалкий джипчик, превращенный «настоящим мужиком» в гибрид вездехода с бульдозером, вот крупным планом ящик с пивом, водружаемый на желтую, как сливочное масло, и только что сколоченную добротную столешницу, — награда «мужикам» за стройку бани, произведенную в рекордно короткие сроки. Композитор торжествующей воли сидит перед ними, воспевающий победу над разрухой, бытовой неустроенностью, извечным русским бездорожьем, прославляющий святую правду честного труда и честного достатка, обеспеченного «нашей», «русской» бесшабашной удалью.

— Ну а каким ты боком в «Swiss-отеле» вообще?

— Паленым, выходит.

— Тебя же вообще там находиться не должно?

— Не должно, конечно, но судьба. У нас там презентация, клиент один наш крупный все оплачивал, штук десять, надо думать, в это дело вбухал, ну и вот — попали. Я сперва еще подумал, а зачем в отель, обычно на природу выезжаем в рестораны, где ничего такого, как сегодня, близко не могло.Так что я, даже можно сказать, пострадал незаслуженно.