— Я устал.
— Хорошая чистенькая девчушка.
— Где она?
— Она — это я.
Она поднялась с колен и повернулась ко мне.
— Прости, но я действительно слишком устал, правда.
— Всего 2 доллара.
— Нет, прости.
Она вышла. Через несколько минут я услыхал голос этого мужика.
— Слушай, ты хочешь сказать, что жопу свою ему толкнуть не смогла? Да мы дали ему самый лучший номер всего за пятерку. И ты теперь хочешь сказать, что не смогла ему толкнуть жопу?
— Бруно, я пыталась! Чесслово, ей–бо, пыталась, Бруно!
— Блядина ты грязная!
Я знал этот звук хорошо. Не пошечина. Хорошим сутенерам по большинству не безразлично, есть бланш на лице или нет. Они бьют по шеке, у самой челюсти, подальше от глаза и рта. У Бруно, должно быть, тут большая конюшня. То определенно был удар кулака о голову. Она взвыла, ударилась о стену, а братец Бруно заехал ей еше разок — так, что стена вздрогнула. Так она и отскакивала, то от стены, то от кулаков, и орала, а я потягивался в постели и думал: н-да, жизнь иногда — действительно штука интересная, но что–то не очень мне хочется все это слушать. Если б я знал, что так все обернется, я б ей кусочек уделил.
Потом я заснул.
Наутро я встал, оделся. Естественно, оделся. Но просраться по–прежнему не получалось. Поэтому я вышел на улицу и стал искать мастерские фотографии. Зашел в первую.
— Слушаю вас, сэр? Хотите сняться на карточку?
Она неплохо выглядела — рыжие волосы, улыбается мне снизу вверх.
— С такой–то рожей — зачем мне на карточку сниматься? Я ишу Глорию Вестхэвен.
— Я Глория Вестхэвен, — ответила она, закинула одну ногу на другую и поддернула юбку. А я думал, нужно сдохнуть, чтобы попасть в рай.
— Что это с вами такое? — спросил я ее. — Какая вы Глория Вестхэвен? Я познакомился с Глорией Вестхэвен в автобусе из Лос — Анжелеса.
— А у нее тут что?
— Ну, я слыхал, что у ее матери тут фотостудия. Пытаюсь ее найти. В автобусе между нами кое–что было.
— Хотите сказать, что в автобусе между вами ничего не было?
— Мы с нею познакомились. Когда она выходила, у нее слезы в глазах стояли. Я доехал до самого Нового Орлеана, потом поймал автобус обратно. Ни одна женщина раньше из–за меня не плакала.
— Может, она плакала из–за чего–то другого.
— Я тоже так думал, пока все остальные пассажиры не начали меня материть.
— И вы знаете только, что у ее матери тут фотостудия?
— Только это и знаю.
— Ладно, послушайте, я знакома с редактором главной газеты в этом городе.
— Меня это не удивляет, — заметил я, глядя на ее ноги.
— Хорошо, запишите мне, как вас зовут и где вы остановились. Я позвоню ему и расскажу, что с вами случилось, только придется кое–что изменить. Вы познакомились в самолете, понятно? Любовь в небесах. Теперь вы расстались и потеряли друг друга, понятно? И прилетели аж из самого Нового Орлеана, зная только, что у ее матери тут фотостудия. Ясно? Завтра утром напечатают в колонке «М — К — ”. Договорились?
— Договорились, — ответил я. Кинул прощальный взгляд на эти ноги и вышел, когда она уже начала набирать номер. Вот я во 2-ом или З-ем крупнейшем городе Техаса — и он уже у моих ног. Я направился к ближайшему бару…
Внутри было довольно людно для такого времени суток. Я устроился на единственном свободном табурете. Ну, не совсем, потому что свободных табурета было два — по обе стороны от какого–то здоровенного парняги. Лет 25-ти, больше 6 футов росту и чистого весу фунтов 270. Значит, сел я на один из табуретов и заказал себе пива. Опорожнил стакан и заказал другой.
— Вот когда так пьют, мне нравится, — произнес парняга. — А то эти задроты тут сидят, один стакан часами сосут. Мне нравится, как ты себя держишь, чужак. Чем занимаешься и откуда ты?
— Ничем не занимаюсь, — ответил я, — и я из Калифорнии.
— Думаешь чем–нибудь заняться?
— Не-а, не думаю. Тусуюсь вот.
Я выпил половину своего второго стакана.
— Ты мне нравишься, чужак, — сказал парняга, — поэтому я тебе доверюсь. Но скажу я тебе на ушко, потому что хоть я и здоровый бык, боюсь, что перевес слегка не на нашей стороне.
— Запуливай, — сказал я.
Парняга склонился к моему уху:
— Техасцы — говно, — прошептал он.
Я огляделся и тихонько кивнул: да, мол.
Когда его кулак завершил свой размах, я очутился под одним из тех столиков, которые по вечерам обслуживает официантка. Я выполз, вытер рот платком, посмотрел, как весь бар грегочет, и вышел наружу….
В гостиницу я войти не смог. Из–под двери торчала газета, а сама дверь была чуть–чуть приотворена.
— Эй, впустите меня, — сказал я.
— Ты кто? — спросили меня.
— Из 102‑го. Уплачено за неделю вперед. Фамилия Буковски.
— А ты не в сапогах, а?
— В сапогах? С какой стати?
— Рейнджеры.
— Рейнджеры? Это еше что такое?
— Тогда заходи, — ответили мне….
Не провел я в своем номере и десяти минут, как уже лежал в постели, подобрав вокруг себя всю эту сетку. Вся кровать — причем, немалая, да еше и с крышей — была обмотана сеткой. Я ее подобрал с краев и улегся в самой середине — а сетка вокруг меня. От этого я себя прямо педрилой каким–то почувствовал, но, учитывая ход событий, педрилой я себя мог чувствовать так же, как и кем–нибудь другим. Мало того — в двери повернулся ключ, и она отворилась. На сей раз вошла приземистая и широкая негритянка с довольно–таки доброй физиономией и совершенно необъятным задом.
И вот эта большая добрая черная деваха откидывает мою педрильную сетку и воркует:
— Дорогуша, пора простынки менять.
А я ей:
— Так я же вчера только заехал.
— Дорогуша, мы тут не по твоему распорядку простынки меняем. Давай, вытаскивай оттуда свою розовую попку и не мешай мне работать.
— Угу, — сказал я и выпрыгнул из постели в чем мама родила. Ее это, кажется, не смутило.
— Хорошая у тебя тут кроватка, дорогуша, — сообщила она мне. — У тебя во всем отеле самый лучший номер и самая лучшая кровать.
— Наверное, мне повезло.
Расправляет она простыни, а сама мне весь свой зад на обозрение выставила. Продемонстрировала, значит, потом поворачивается и спрашивает:
— Ладно, дорогуша, простыни я постелила. Что–нибудь еше надо?
— Ну, 12–15 кварт пивка бы не помешали.
— Принесу. Только денежки — вперед.
Я дал ей денег и прикинул: ну, всё. Лег, педрильно подоткнул под себя со всех сторон эту сетку и решил: утро вечера мудренее. Но широкая черная горничная вернулась, я снова откинул сетку, и мы сидели, болтали и пили пиво.
— Расскажи мне о себе, — попросил я.
Она рассмеялась и рассказала. Конечно, в жизни ей пришлось несладко. Уж и не знаю, сколько мы так пили. В конце концов, она вскарабкалась на эту мою постель и выебла меня так, как мне редко в жизни доводилось…
На следующий день я поднялся, прошелся по улице и купил газету: вот она, в колонке популярного обозревателя. Упоминалось и мое имя. Чарльз Буковски, прозаик, журналист, путешественник. Мы познакомились в воздухе, милая дамочка и я, и она приземлилась в Техасе, а я отправился дальше в Новый Орлеан выполнять задание редакции. Но прилетел обратно, поскольку милая дамочка не лезла у меня из головы. Зная только, что у ее матери здесь — фотостудия.
Я вернулся в гостиницу, раздобыл пинту виски и 5 или 6 кварт пива и наконец просрался — что за радостное действо! Должно быть, газетная колонка повлияла.
Я снова забрался под сетку. Тут зазвонил телефон. Я выпростал руку и снял трубку.
— Вам звонят, мистер Буковски. Редактор «--— --». Разговаривать будете?
— Буду, — ответил я, — алё.
— Вы — Чарльз Буковски?
— Да.
— Как вы оказались в такой дыре?
— Что вы имеете в виду? Я обнаружил, что люди здесь довольно славные.
— Это самый паршивый бордель в городе. Мы уже 15 лет пытаемся выжить их отсюда. Что вас туда привело?
— Было холодно. Я поселился в первой попавшейся гостинице. Сошел с автобуса, а тут холодища.
— Вы прилетели на самолете. Не забыли?
— Не забыл.
— Хорошо, у меня есть адрес вашей дамочки. Надо?
— Надо, если не возражаете. Если не хотите мне его давать, ну его на фиг.
— Я просто не понимаю, зачем вы живете в таком месте.
— Ладно, вы — редактор самой большой газеты в этом городе и разговариваете со мной по телефону, а я живу в техасском борделе. Слушайте, давайте просто расстанемся и обо всем забудем. Барышня плакала или что–то в этом роде; мне это запало в душу. Я уеду отсюда первым же автобусом.
— Подождите!
— Чего ждать?
— Я дам вам ее адрес. Она прочла колонку. Прочла между строк. Позвонила мне. Она хочет вас увидеть. Я ей не сказал, где вы остановились. У нас тут в Техасе — народ гостеприимный.
