Город был плотно населен. При таком количестве жителей, сосредоточенном в пространстве, окруженном стенами и водой, здесь необычайно сгущались крепкие запахи, яркие цвета и неумолчный шум. Крики торговцев льдом, торговцев молоком, торговцев фруктами, торговцев йогуртом – все они имели свой особый тон, а вместе сливались в один благозвучный аккорд.
Ни днем ни ночью не смолкала в этом городе все та же неизменная музыка. Здесь говорили на многих языках: не только на греческом, турецком, латыни и на языке евреев-сефардов; на улицах нередко можно было услышать и французский, и армянский, и болгарский. Звон трамваев, крики уличных торговцев, регулярные призывы на молитву, выкликаемые десятками муэдзинов, лязг цепей на кораблях, входящих в док, грубые голоса портовых грузчиков, выгружающих на берег продукты первой необходимости и предметы роскоши, чтобы утолить аппетиты и бедных, и богатых, – все это вместе составляло нескончаемую мелодию города.
Городские запахи бывали иной раз не такими сладкими, как звуки. От кожевенных заводов остро несло мочой; в некоторых, самых бедных, районах канализационные воды и гниющие объедки до сих пор сливали в море. А когда женщины потрошили пойманную накануне рыбу, они бросали там же еще теплые, остро пахнущие обрезки, на которые жадно набрасывались кошки.
В центре находился цветочный рынок, где аромат держался в воздухе еще много часов после того, как хозяева киосков закрывали их и уходили домой, а на длинных улицах цветущие апельсиновые деревья давали не только тень, но и испускали самый пьянящий на свете запах. У дверей многих домов буйно разрастался жасмин, и его белые лепестки устилали дорогу, будто снег. Весь день в воздухе плыли ароматы кухни, вместе с запахом жареных кофейных зерен поднимавшиеся от маленьких печурок и разносящиеся по всей улице. На рынке продавцы раскладывали разноцветные пряности – куркуму, паприку, корицу – маленькими островерхими горками, а над кальянами, которые курили возле кафе, висели клубы сладкого дыма.
В Салониках в это время расположилось временное правительство, возглавляемое бывшим премьер-министром Элефтериосом Венизелосом. По всей стране прошел глубокий раскол (известный также как национальный раскол) между теми, кто стоял за прогерманского монарха, короля Константина I, и сторонниками либерала Венизелоса. В результате того, что последнему удалось взять под свой контроль Северную Грецию, союзные войска сейчас подошли к самому городу, готовясь выступить против Болгарии. Несмотря на эти отдаленные грозовые раскаты, жизнь большинства людей мировая война никак не затронула. Кое-кому даже принесла обогащение и новые возможности.
Одним из таких людей был Константинос Комнинос, и в это великолепное майское утро он шествовал своей обычной важной походкой по мощеной верфи. Он приходил проверить, не прибыла ли партия тканей, и носильщики, нищие и мальчишки с тележками расступились перед ним, когда он направился прямо к выходу. Все знали, что Комнинос не отличается терпением, когда кто-нибудь становится у него на пути.
Туфли у Константиноса запылились, к тому же к подошве намертво прилип кусок свежего мульего навоза, и когда Комнинос привычно остановился перед чистильщиком, одним из тех, что сидели в ряд перед зданием таможни, тому пришлось поработать минут десять, не меньше.
Этот чистильщик – ему было уже под восемьдесят, и его кожа была такой же темной и жесткой, как ботинки, на которые он наводил глянец, – чистил обувь Константиносу Комниносу уже тридцать лет. Они кивали друг другу в знак приветствия, но никогда не разговаривали. Это было в обычае Комниноса: все его повседневные дела устраивались без разговоров. Старик трудился, пока кожа не заблестела – отполировал оба дорогих ботинка одновременно, нанес крем, а под конец прошелся по ним быстрыми широкими мазками щетки, двумя руками сразу – руки эти так и летали туда-сюда, вверх-вниз, из стороны в сторону, словно он дирижировал оркестром.
Еще не закончив работу, он услышал, как звякнула монетка, упавшая в его лоток. Всегда одного достоинства – ни больше ни меньше.
Сегодня, как всегда, Комнинос был в темном костюме и, несмотря на нарастающую жару, не снимал пиджака. Такие привычки являлись знаком социального положения. Идти по делам без пиджака было так же немыслимо, как снять доспехи перед битвой. Язык официального костюма, как мужского, так и женского, – это язык, понятный ему, язык, сделавший его богатым. Мужчине костюм придает статус и достоинство, а женщине хорошо сшитая одежда в европейском стиле – элегантность и шик.
Торговец тканями краем глаза заметил свое отражение в сверкающей витрине одного из новых универсальных магазинов, и этого мимолетного взгляда было достаточно, чтобы напомнить ему: пора зайти к парикмахеру. Он сделал крюк, свернул в боковую улочку, идущую вверх от моря, и вскоре уже с комфортом расположился в кресле; тут же его лицо было намылено и все, не считая усов, гладко выбрито. Затем волосы были тщательно подстрижены, так, чтобы расстояние от края воротника до линии волос составляло ровно два миллиметра. Комнинос с неудовольствием заметил, что в волосках, которые парикмахер сдул с ножниц, поблескивает серебро.
Наконец, прежде чем отправиться в свой торговый зал, он присел за маленький круглый столик, и официант принес ему кофе и его любимую газету, правую «Македонию». Он просмотрел новости, ознакомился с последними политическими интригами в Греции, а потом быстро пробежал глазами статью о военных событиях во Франции. В заключение он провел пальцем по строчкам с курсами акций.
Война была выгодна для Комниноса. Он открыл большой торговый зал недалеко от порта, чтобы легче было вести новый бизнес – поставки материи для военной формы. Сейчас, когда в армию призывали десятки тысяч, это было грандиозное предприятие. Он не успевал нанимать новых людей и отдавать распоряжения. Каждый день требовалось все больше и больше.
Константинос выпил кофе одним глотком и поднялся, чтобы уйти. Каждый день он испытывал острое чувство удовлетворения, просыпаясь и начиная работу с семи утра. Сегодня его радовала мысль, что у него есть еще восемь часов в конторе перед отъездом в Константинополь. До отплытия нужно заняться важными бумагами.
В этот день его жена Ольга Комнинос выглянула из их особняка на улице Ники и стала смотреть на гору Олимп, едва проступающую сквозь туман. Становилось все жарче, и она открыла одно из больших, от пола до потолка, окон, чтобы немного проветрить, но ни малейшего дуновения не ощущалось. Звуки разносились далеко – слышались призывы на молитву вперемешку с цокотом копыт, стуком колес по мостовой и гудками пароходов, сигналящих отправление.
Ольга снова села и забралась с ногами на кушетку, придвинутую к окну. Изящные туфельки на низком каблуке она носила только дома, так что их можно было не снимать. Шелковое платье, почти того же оттенка, что и бледно-зеленая обивка кушетки, сливалось с ней, а иссиня-черные косы подчеркивали бледность Ольгиного лица. В этот унылый день Ольга не находила себе места и пила лимонад стакан за стаканом, наливая его из кувшина, который преданная служанка наполняла снова и снова.
– Принести вам еще что-нибудь, кирия Ольга? Может быть, чего-нибудь поесть? Вы сегодня совсем ничего не ели, – сказала она с ласковым беспокойством.
– Спасибо, Павлина. Мне что-то не хочется есть. Знаю, что надо бы, но сегодня просто… не могу.
– А вы точно не хотите, чтобы я послала за доктором?
– Должно быть, это просто жара.
Ольга снова откинулась на подушки, на висках у нее выступили капельки пота. Голова болела, и она приложила к ней ледяной стакан, чтобы стало полегче.
– Ну, если вы так и не поедите, мне придется сказать кириосу Комниносу.
– Это совершенно ни к чему, Павлина. А кроме того, он вечером уезжает. Я не хочу его волновать.
– Говорят, к вечеру погода переменится. Станет прохладнее. Вам хоть немного полегчает.
– Надеюсь, правду говорят, – ответила Ольга. – Такое чувство, что и буря может налететь.
Тут обеим послышалось что-то похожее на удар грома, но они сразу же поняли, что это хлопнула входная дверь. За этим звуком последовали ритмичные шаги по широкой деревянной лестнице. Ольга узнала деловитую поступь мужа и отсчитала стандартные двадцать петель вязания, прежде чем дверь распахнулась.
– Здравствуй, дорогая. Как ты себя чувствуешь сегодня? – оживленно спросил Константинос, подходя к кушетке, на которой лежала жена, и обращаясь к ней, как врач к не слишком толковому пациенту. – Тебе не жарко? – Комнинос снял пиджак и аккуратно повесил на спинку стула. Рубашка на нем была мокрой от пота. – Я зашел только чемодан уложить. Потом загляну еще в торговый зал на несколько часов перед отплытием. Если тебе нужен доктор, он придет. Павлина тут за тобой приглядывает? Ты что-нибудь ела со вчерашнего вечера? – Объяснения и вопросы следовали друг за другом сплошным потоком, без пауз. – Смотри, позаботься о ней как следует, пока меня не будет, – сказал Комнинос напоследок служанке.
