Парикмахеры – три шага вперед!
С трехлинейной винтовкой образца 1891/1930 года на плече Моня стоял на плацу в карауле по случаю прибытия командира полка. Подполковник Штанько сам принимал очередное пополнение. И не ради праздного любопытства, а с конкретной целью. Ему понадобился личный парикмахер. И чтобы не советское барахло, а высший класс. Заграничной выучки.
Петр Трофимович Штанько почти всю свою жизнь провел в армии и, кроме казенного обмундирования, другой одежды не признавал. Он был, что называется, военная косточка. До капитанского звания стригся под бокс, а в последующих чинах стал бриться наголо, подражая своему старшему командиру. Его бритая голова сверкала, как бильярдный шар, над складками красной от избытка крови бычьей шеи, туго стянутой кромкой подворотничка. Свежий белый подворотничок ежедневно подшивала командиру полка его боевая подруга и верная жена Маруся, Мария Антоновна, скромная служащая местного военторга.
Старшина Качура выстроил перед командиром полка новое пополнение. Евреи стояли на морозе, переминаясь в легкой изношенной обуви, одетые, как на карнавале, в шубы с лисьими дамскими воротниками, в плащи-дождевики и даже в крестьянские домотканые армяки. Шеи были замотаны шарфами всех цветов и размеров. Шарфы натянуты на носы и покрыты седым инеем от дыхания.
Старшина Качура в комсоставской шинели до пят, перетянутый крест-накрест скрипучими ремнями портупеи, прохаживался перед шеренгой евреев. Он ступал кошачьим упругим шагом в своих сапогах из черного хрома и напоминал кота перед строем мышей, отданных ему на съедение.
Моня стоял на карауле и не думал ни о чем. Кроме обеда. До которого еще было два часа стояния на морозе.
– Здравствуйте, товарищи бойцы! – гаркнул командир полка.
Вместо положенного громкого приветствия евреи простуженно закашляли, окутавшись облачками пара.
Старшина Качура, видя непорядок, уставился да начальство, готовый немедленно принять меры. Но командир полка движением руки отказался от его услуг:
– Новенькие. Не знают порядка. Научим! А сейчас… Строй, слушай мою команду! Кто парикмахер, – он с наслаждением помедлил, – три шага вперед!
Разноцветная, застывшая на морозе шеренга колыхнулась, выталкивая в разных концах замотанные фигурки. Примерно половина строя вышла вперед. Остальные топтались на прежнем месте.
Подполковник Штанько раскрыл рот, что означало высшую степень удивления.
– Столько парикмахеров? Га? А остальные кто?
– Остальные, товарищ подполковник, – взял под козырек старшина Качура, – по-нашему, по-русски, не понимают.
– Перевести остальным, что я сказал!
Несколько евреев из тех, что вышли на три шага вперед, обернулись назад и по-литовски и по-еврейски разъяснили суть сказанного командиром. И тогда товарищ Штанько застыл надолго. Все до единого евреи, еще остававшиеся на месте, торопливо догнали своих товарищей, проделав положенных три шага.
– Так, – только и мог сказать потрясенный командир полка и после тяжкого раздумья, произнес: – Значит, все – парикмахеры? Все хотят брить командира? А кто будет Родину защищать? Га? Кто будет кровь проливать за родное социалистическое отечество? Кто, мать вашу… Пушкин?
Евреи, неровно вытянувшиеся в новую шеренгу, пристыженно молчали. Во-первых, потому, что они, иностранцы, совершенно не знали имени классика русской литературы Александра Сергеевича Пушкина, а во-вторых, из-за того, что они, к великому неудовольствию подполковника Штанько, все поголовно оказались людьми одной профессии.
– Не нужен мне личный парикмахер. Обойдусь, – обиженно, словно ему плюнули в душу, сказал командир полка. – А этот табор – в минометную роту! Всех подряд! Пускай плиту в два пуда на горбу потаскают!
Он со скрипом повернулся на снегу, и опечаленный взор его упал на часового, застывшего в карауле. То был рядовой Моня Цацкес. Его длинный нос покраснел на морозе и делал солдата еще более похожим на заморскую птицу. Недобрые огоньки зажглись в очах командира.
– Скажи мне, боец, – спросил он тихим вкрадчивым голосом и скосил глаза на свою свиту, как бы готовя ей сюрприз. – Кем ты был на гражданке? До войны?
– Парикмахером, – со струей пара выдохнул Моня Цацкес.
Свита замерла. Старшина Качура напрягся до скрипа в ремнях портупеи. Подполковник Штанько грозно шагнул к часовому, хлопнул его рукой в овчинной рукавице по плечу и заржал как конь. Рассыпалась в смехе свита. Оттаяли, съехали к ушам каменные скулы старшины Качуры.
– Как звать? – подобрев, спросил Штанько.
– Цацкес.
– Что за цацки-шмацки? Я фамилию спрашиваю!
– Цацкес, – повторил, округлив глаза, Моня.
– Ну, после всего, что было, я ничему не удивляюсь, – сказал подполковник. – Значит, ты тоже парикмахер, Шмацкес?
– Так точно, товарищ подполковник!
– Хороший парикмахер?
– Лучших нет.
Запас русских слов у рядового Цацкеса был ограничен, и большую часть их он позаимствовал из лексикона старшины Качуры. Поэтому в подробности не вдавался, отвечал коротко и ясно.
– Диплом есть?
– В рамке.
– В рамке? Ну и сукин сын! Хвалю за находчивость! Беру! Старшина, направить в мое распоряжение рядового… э-э-э…
– Цацкес, – подсказал ему Моня.
– Правильно, – согласился командир. – А этих… строем в вошебойку! Прожарить, отмыть коросту, чтоб блестели как пятаки! И постричь парикмахеров… Наголо! Под нулевую машинку.
Вспомнив, что не все понимают по-русски, он для убедительности снял меховую шапку и продемонстрировал новобранцам свой бритый череп.
– Полезно для здоровья и гигиены: мозгам – доступ кислорода, вшам – укрытия нет.
В заключение командир полка обогатил солдатские умы афоризмом собственного производства:
– Не волос красит человека, а любовь к Родине! Ясно?
Евреи дружно кивнули.
Подполковник Штанько не любил терять времени зря и, слушая доклады подчиненных, одновременно брился. Вернее, не брился, а его брили. И делал это рядовой Моня Цацкес, обладатель заграничного бритвенного прибора и диплома (в рамке) известной школы фрау Тиссельгоф в городе Клайпеда (Мемель).
Моня брил подполковнику Штанько голову, взбив кисточкой горку пены и обмотав ему шею вафельным полотенцем. Все участники совещания: и командиры батальонов и рот, и начальник обозновещевого снабжения, и начфин, и помпохим, – как дети, водили глазами за бритвой, гулявшей по начальственной голове, снимая пласты мыла и обнажая сверкающий череп.
Обсуждался вопрос первостепенной важности: предстоящее вручение полку боевого знамени и подготовка подразделений к параду, который состоится по случаю столь торжественного события.
– Гонять строевой с утра до ночи! – давал указания товарищ Штанько. – Не хватит дня – полные сутки! Двадцать четыре часа! Кровь из носу – держи равнение направо! Ясно? Политрукам провести работу с рядовым составом, чтоб каждый осознал политическую важность момента.
Загудела зеленая коробка полевого телефона, и солдатик-связист, сидевший на корточках в углу, несмело протянул командиру трубку.
– Да, да. – Подполковник Штанько закивал недобритой головой, обрамленной кружевами из мыльной пены.
Моня Цацкес задержал бритву в воздухе, чтобы нечаянно не порезать своего клиента, а все совещание затаило дух, силясь угадать, с кем и о чем таком разговаривает их непосредственный начальник.
– Хрен с ними! – рявкнул в трубку Штанько. – Решай сама!
И, скосив глаз на почтительно замерших подчиненных, пояснил:
– Жена… Кошка родила – как быть с котятами?
И снова в трубку, деловито хмуря лоб:
– Как там со знаменем? Отпустили в военторге? Панбархат? Лучшего качества? Смотри! Нам говно не нужно. Знамя – лицо полка, понимаешь… Все буквы золотом? Порядок. Так слушай, мать, чтоб к вечеру было готово. Я к тебе солдата подошлю. Упакуешь и отдашь… Как зеницу ока… Понятно? Под расписку… Все!
Он не глядя отдал связисту трубку.
– Хорошая новость, товарищи. Знамя готово. Панбархат высшего сорта. И золотом расписано. Все как надо! Вот что значит своя рука в военторге!
Моня быстро соскреб пену с головы подполковника, достал из сумки пузатую бутылочку «Тройного» одеколона и стал заправлять в горлышко трубку пульверизатора.
– Не переводи продукт, дурень! – Подполковник Штанько отнял у него бутылку одеколона и с бульканьем опорожнил ее в стакан. – Такой дефицит в стране, каждая капля, понимаешь, на учете, а он, нерусская душа, голову этим добром мажет.
Подполковник откинулся на спинку кресла и выплеснул в разинутый рот почти полный стакан «Тройного» одеколона. Бритая голова его стала краснеть, наливаясь кровью, и остатки мыльной пены на ней заблестели особенно отчетливо. Он крякнул, шумно выдохнул, содрал с шеи вафельное полотенце, протер голову, как после бани, и, бросив Моне смятое полотенце, сказал, как отрубил:
