Их было много: и «рус.», и «тат.», и «башк.». А еще – это Валя тоже заметила – они стояли парами: «рус.» с «рус.», «тат.» с «тат.», «башк.» с «башк.».
Напротив Левкиных стояло «евр.». Это «евр.» выглядело как-то по-особому.
Она испугалась и захлопнула журнал.
Валя была пионеркой и твердо знала, что так думать нельзя. Однажды, еще в первом классе, Рафка Губайдулин сказал, что у татар – собственная гордость, а Ольга Антоновна устроила ему выговор, сказала, что все они – советские люди, одна большая семья: и русские, и татары, и башкиры. Но про евреев ничего не сказала. Валя помнила тот случай и догадывалась – почему. Воспитанные люди говорили иначе. Однажды мама и тетя Галя разговаривали про учительницу химии, Розу Наумовну, и мама сказала: «Знающая женщина, прекрасный, требовательный педагог, евреечка...»
Это слово мама произнесла стеснительным шепотом, как будто украдкой, потому что была воспитанным человеком.
– А Таточка – это кто? – Валя услышала и зацепилась за новое имя, уводившее от неприятных мыслей.
– Таточка – это Танька, моя младшая сестра, – Маша-Мария объяснила, и все закивали.
– У тебя сестренка! – Валя обрадовалась, потому что всегда мечтала о сестре или о братике, но сестра – лучше. И почему-то вспомнила: у Розы Наумовны тоже двое, девочка и мальчик.
– Как вам показались экзамены? – Михаил Шендерович обращался к Вале.
– Показались, в смысле – понравились? – Иосиф встрял ехидно.
– Конечно, я волновалась, но в общем... Нет, ничего. Я думала, будет страшнее.
– Спрашивали объективно? – Михаил Шендерович продолжил настойчиво.
– Господи, ну а как же может быть иначе в нашей отдельно взятой, но объективной стране! – двоюродный брат и тут не смолчал.
– Знаете, если бы ставили объективно, Маша должна была получить все пятерки с плюсом! Я слышала ее ответы, – Валя воскликнула с жаром, и щеки отца залил счастливый румянец. Так же жарко, словно боролась с какой-то несправедливостью, Валя вдруг сказала: – Мама просила передать вам свои поздравления и большой привет.
Родители улыбнулись разом и попросили передавать ответные поздравления, и, глядя в улыбчивые лица, Валя совершенно успокоилась. Неприятные мысли ушли, исчезли сами собой. Весь остаток праздничного вечера она больше не вспоминала о сокращениях. Они остались там, в классном журнале. На самой последней странице.
Поздним вечером, вернувшись к себе в общежитие, Валя вспомнила Антонину Ивановну и подумала о том, что мать ее новой ленинградской подруги тоже не придала значения всем этим сокращениям, когда выходила замуж за Михаила Шендеровича, против фамилии которого – если бы их дочь училась в Валином классе – стояло бы не «рус.», а «евр.».
3
После Валиного ухода Мария позвала брата в другую комнату, и между ними начался разговор, в котором Валя и вовсе не поняла бы ни слова. Хотя и заметила бы разительную перемену: веселость, красившая их лица, уступила место тягостной озабоченности. Сидя друг против друга, они разговаривали вполголоса, приглушенно.
– Видишь, я говорил, получится, – в голосе Иосифа звучало упорство. Он подошел к двери и, убедившись, что никто не услышит, повторил пословицу про клин и лопасть, но по-другому, грубо, так что Мария сморщилась, и эта мелькнувшая гримаса показалась бы Вале страдальческой.
– А вдруг вскроется? Там ведь тоже не идиоты. А потом, все-таки... – сестра замялась, не решаясь договорить.
– Что? Морально-этический кодекс? – брат закончил раздраженно. – Брось! В этой грязи... Выискивать этику и мораль? Вот уж действительно, жемчуг в навозе. Да и не станут они доискиваться. В их мозгах такое не родится. Привыкли, что верноподданные приносят на блюдечке. Стучат сами на себя.
Мария понимала, знала, что такое их. Давным-давно, когда она училась в девятом классе, брат рассказал ей страшную правду: «Понимаешь, миллионы. Миллионы уничтоженных людей. Ты только представь себе... Они идут по дороге. Это – как у Данте...»
Тогда она попыталась, но не смогла. Миллионы, уходящие в небо. Миллионы, уничтоженные теми, кого – вслед за братом – привыкла называть они.
– Да разве я о них? Перед ними? Я же о папе, – Мария говорила жалобно, – если папа узнает...
– Вспомнила десять заповедей? – Иосиф поморщился и дернул щекой. – Как же там?.. Не произноси ложного свидетельства, почитай отца своего и мать свою? Да, вот еще: не убий. Звучит заманчиво. Только, если я ничего не путаю, все эти заповеди Моисей получил после египетского плена. Заметь, не в процессе. Ладно, оставим дурацкие шутки... – помолчав, Иосиф начал снова. – Полагаешь, были другие варианты?
– Да пойми ты – я не боюсь, – оглядываясь на дверь, Мария заговорила шепотом. – Но если они – подлые, почему я должна уподобляться? – она смотрела с надеждой, как будто ясное слово брата могло и должно было успокоить. – Я хочу одного – понять.
– Что понимать? – Иосиф мотнул головой. – Они нападают, мы защищаемся. Нормальные военные действия, считай, партизанская война. Насколько я знаю, лесные братья не особенно стесняли себя в средствах.
– Да нет, ты не думай, я же не жалею. Но это ужасно унизительно... – рука, пробежав по вырезу блузки, коснулась шеи.
– Да... – Иосиф покачал головой. – И это – с твоей-то пятеркой по русскому. Унизительно?! Да это не ты – тебя унижают. Или скажешь – нет? Да. Система. Граждане второго сорта. И, что характерно, никто ни в чем не виноват.
– Но за что? – сестра смотрела беззащитно.
– Брось! Не ломай голову. Много умов, почище наших, билось над этой задачкой, – на губах Иосифа заиграла кривая усмешка. – Чем больше думаю, тем решительней убеждаюсь: правильное решение – валить. В этом смысле я – готовый сподвижник Моисея. Если бы не допуск... – он махнул рукой.
Последнее время Иосиф все чаще заговаривал об отъезде. И каждый раз Мария пугалась, как будто брат говорил о смерти.
– Чай будете? – Михаил Шендерович заглянул в комнату.
– Всё. Пустые разговоры, – Иосиф поднялся. – Пора и честь знать.
Проводив брата, Мария поплелась в ванную. Дверь оказалась запертой – похоже, Панька снова взялась стирать.
– Прасковья Матвеевна, вам еще долго? – она обратилась вежливо.
Из-за двери буркнуло, и, не расслышав, Маша отошла.
В этой квартире, восхитившей провинциальную гостью, их семье принадлежало две комнаты. Первая – гостиная и родительская спальня. За ней – вторая, поменьше. Там они жили с младшей сестрой. Из прихожей начинался коридор, уходивший на кухню. Между кухней и ванной была еще одна комната, в которой обитали две старухи, Ефросиния Захаровна и Прасковья Матвеевна – мать и дочь. Подслеповатую соседскую комнату, выходящую во второй двор единственным окошком, Иосиф, вечный насмешник, величал людской. Маша фыркала и обзывала его графом.
Свои комнаты Машина семья получила еще до ее рождения. Отцу предоставили от института, где он работал главным инженером. Давно, лет двадцать назад. В отличие от них, соседки-старухи были старожилами – въехали во время войны. А еще раньше квартиру занимала одна семья, Панька говорила: немцы. В начале войны эти немцы куда-то исчезли. В детстве Маша не задумывалась об этом – исчезли и исчезли. Мало ли, куда.
В те времена, когда еще не было никаких скандалов, Панька любила рассказывать о том, что их дом разбомбили. Говорила: «Случилось прямое попаданье». Поэтому им и дали новый ордер, сюда, в эту парадную. Так и сказали: ордер на любую свободную. «Управдом привел и говорит – выбирайте. Нынче свободных много. Почитай, в каждой квартире. Вот, – Панька рассказывала неторопливо. – И пошли мы по этажам. Свободныхто было много, прямо глаза разбегаются. А эта – хоть и поменьше, да так похожа на нашу, прежнюю...»
Свои рассказы Панька заканчивала одинаково: «А немцам этим, так им, проклятым, и надо. Поделом». Мама слушала и кивала.
Потом, кажется, в девятом классе, Маша спросила, и брат объяснил: немцев выслали сразу, в начале войны. Не то в Казахстан, не то еще дальше. Опасались, что будут сотрудничать с фашистами.
В первые годы с соседями уживались мирно. Мама даже научила Паньку печь дешевое, но вкусное печенье на маргарине, и Панька частенько заходила к ним в гости: поплакаться о своей жизни, о давно ушедшей молодости, которую заела старуха-мать. Было время, когда родители, уходя на работу, оставляли Машу на Панькино попечение, и она сидела в соседской комнате, а баба Фрося угощала ее овсяным киселем.
Мирное житье закончилось лет пять назад, на Машиной почти уже взрослой памяти. Скандал начался изза коммунальной уборки. Тогда была Панькина очередь убирать места общего пользования: кухню, ванную, туалет и коридор. Не сменив воду после коридора, Панька принялась возить тряпкой по унитазу. Мама увидела и сделала замечание. Панька что-то буркнула, а мама как закричит: «Развели грязь! Привыкли, как у себя в деревне!»
