— Пошла своей дорогой.
— Она наверняка благодарна тебе за доброту, принцесса. Долго ты с ней говорила?
— Да, и у неё было что рассказать.
— Вижу, то, что она сказала, беспокоит тебя, принцесса. Возможно, те женщины были правы, и от неё стоило держаться подальше.
— Она вовсе не расстроила меня, Аксель. Просто заставила задуматься.
— Странное у тебя настроение. Ты уверена, что она не наложила на тебя никакого заклятия, прежде чем исчезнуть?
— Дойди до терновника, муж мой, и увидишь её на тропе, она ещё не успела уйти далеко. Надеется, что по ту сторону горы будут щедрее на подаяние.
— Ну, раз ничего плохого не приключилось, принцесса, я тебя оставлю. Господь порадуется твоей бесконечной доброте.
Но на этот раз жене явно не хотелось его отпускать. Беатриса схватила Акселя за руку, как будто для того, чтобы восстановить равновесие, а потом положила голову ему на грудь. Его рука словно непроизвольно поднялась погладить её спутанные от ветра волосы, и, опустив взгляд на жену, Аксель с удивлением обнаружил, что её глаза по-прежнему широко открыты.
— Странное у тебя настроение, странное. Чего та незнакомка тебе наговорила?
Беатриса задержала голову на его груди ещё на миг. Потом выпрямилась и отпустила его.
— Аксель, я тут подумала, и мне кажется, что в том, что ты всегда говоришь, что-то есть. Чудно, что все забывают друг друга и то, с чем имели дело только вчера или днём раньше. Нас всех словно поразила неведомая болезнь.
— Именно так, принцесса. Взять хотя бы ту рыжеволосую женщину…
— Оставь ты в покое рыжеволосую, Аксель. Мы не помним много чего другого.
Всё это Беатриса сказала, глядя в окутанную хмарью даль, но теперь она посмотрела в упор на мужа, и взгляд её был исполнен печали и острой тоски. Тогда-то — он был в этом уверен, — она и сказала:
— Знаю, Аксель, ты всегда этому противился. Но пришло время снова подумать об этом. Мы должны отправиться в путь, и откладывать больше нельзя.
— В путь, принцесса? Куда же?
— В деревню нашего сына. Это недалеко, муж мой, мы оба это знаем. Даже нашим медленным шагом идти туда не больше нескольких дней, за Великую Равнину и чуть на восток. И весна уже скоро.
— Конечно, принцесса, мы можем отправиться в путь. Это рассказ странницы натолкнул тебя на эту затею?
— Аксель, эта затея пришла мне в голову давным-давно, а рассказ той бедняжки убедил меня, что медлить больше нельзя. Сын ждёт нас у себя в деревне. Сколько ещё нам заставлять его ждать?
— Принцесса, весной мы обязательно подумаем о таком путешествии. Но почему ты говоришь, что я всегда ему противился?
— Сейчас мне не припомнить всего, что было между нами по этому поводу, Аксель. Только то, что ты всегда этому противился, а мне очень этого хотелось.
— Что ж, принцесса, давай вернёмся к этому разговору, когда у нас не будет срочной работы и соседей, готовых назвать нас лентяями. Я пойду. Скоро мы всё обсудим.
Но в последующие дни, даже если мысль о путешествии и приходила им в головы, супруги ни разу по-настоящему о нём не заговорили. Всякий раз, когда разговор поворачивался в эту сторону, им становилось до странного неловко, и вскоре между ними, как это бывает между мужем и женой, много лет прожившими вместе, установилось молчаливое согласие по возможности избегать этой темы. Я говорю «по возможности», потому что время от времени у одного из них возникала нужда — импульсивное желание, если угодно, — которой они были вынуждены уступать. Но любые их беседы в подобных обстоятельствах быстро заканчивались уклончивостью или плохим настроением. А когда Аксель напрямик спрашивал жену о том, что сказала ей странница у старого терновника, лицо Беатрисы мрачнело, и казалось, что она вот-вот расплачется. В итоге Аксель стал избегать любого упоминания о незнакомке.
Спустя какое-то время Аксель уже не мог вспомнить, с чего вообще начался разговор о путешествии и в чём было его назначение. Но этим утром, пока он сидел на предрассветном холоде, его память пусть и немного, но прояснилась, и многое вернулось к нему: рыжеволосая женщина, Марта, незнакомка в чёрных лохмотьях и другие воспоминания, которые мы оставим за пределами нашего повествования. И ему живо припомнилось, что произошло всего несколько недель назад — в то воскресенье, когда у Беатрисы отобрали свечу.
Воскресенье было для жителей деревни днём отдыха, по крайней мере, в том смысле, что им не приходилось работать в поле. Но скотину всё равно нужно было кормить, да и других дел хватало, поэтому священник смирился с невозможностью наложить запрет на всё, что можно было бы счесть трудом. Так что, когда в то самое воскресенье Аксель выбрался на весеннее солнце, проведя утро за починкой сапог, его глазам предстали соседи, рассевшиеся перед норой — кто на кусочках дёрна, кто на скамеечках или брёвнах — и коротавшие время за беседой, смехом и работой. Повсюду играли дети, а вокруг двух мужчин, мастеривших на траве колесо для телеги, собралась кучка любопытных. Это было первое воскресенье в этом году, когда погода позволила заняться подобным делом, и атмосфера была почти праздничная. Тем не менее, стоя у входа в нору и глядя мимо своих соплеменников туда, где земля уходила вниз к болотам, Аксель увидел поднимавшуюся хмарь и пришёл к заключению, что после полудня их снова накроет серая морось.
Аксель простоял так достаточно долго, пока его внимание не привлекла суматоха у ограждения перед пастбищем. Сначала он не нашёл в ней ничего интересного, но тут ветер донёс до его ушей нечто, заставившее его распрямиться. Потому что если зрение у Акселя с годами и ослабло, что немало его раздражало, то слух оставался ему верен, и в беспорядочных криках, доносившихся из толпы у забора, он разобрал голос Беатрисы, возвещавший о том, что она попала в беду.
Остальные тоже побросали дела, чтобы взглянуть, что происходит. Но Аксель уже спешил сквозь толпу, чудом огибая бродивших всюду детей или брошенные на траву предметы. Однако прежде, чем он успел добраться до маленького людского клубка, тот вдруг распался и из его сердцевины выпала Беатриса, обеими руками прижимая что-то к груди. По лицам окружающих было видно, что происходящее их в основном забавляет, но тут из-за плеча жены выскочила женщина — вдова кузнеца, умершего год назад от лихорадки, — с лицом, перекошенным от ярости. Беатриса отбивалась от своей мучительницы, сохраняя на лице суровую, лишённую всякого выражения маску, но, увидев спешившего к ней Акселя, расчувствовалась.
Теперь, когда Аксель об этом вспоминал, ему казалось, что лицо жены тогда прежде всего выражало огромное облегчение. Не то чтобы Беатриса верила, что с его появлением всё закончится благополучно, но его присутствие означало, что расстановка сил изменилась. Она посмотрела на него не просто с облегчением, а почти с мольбой и протянула ему предмет, который так ревностно защищала.
— Она наша, Аксель! Нам больше не придётся сидеть в темноте. Бери её побыстрее, муж мой, она наша!
Беатриса протягивала ему короткую, бесформенную свечу. Вдова кузнеца снова попыталась её выхватить, но Беатриса оттолкнула тянувшуюся к ней руку.
— Возьми её, муж мой! Вот эта девочка, малышка Нора, принесла её мне сегодня утром, она сама её сделала, поняв, что мы устали коротать ночи во тьме.
На это раздался новый взрыв криков и даже хохота. Но Беатриса продолжала смотреть на Акселя, и в её взгляде сквозили доверие и настойчивая мольба, и именно её лицо, каким оно было в тот миг, первым возникло у него перед глазами в это утро, когда он сидел, ожидая рассвета, на скамье у входа в нору. Как он мог это позабыть, ведь всё случилось не больше трёх недель назад? Как получилось, что до сегодняшнего дня он ни разу об этом не вспомнил?
Аксель протянул руку, но ему не удалось схватить свечу — толпа не давала ему до неё дотянуться, — и тогда он сказал, громко и уверенно:
— Не волнуйся, принцесса. Ты только не волнуйся.
Аксель понимал, как мало в этих словах было смысла, поэтому очень удивился, когда толпа затихла, и даже вдова кузнеца отступила назад. Только тогда он понял, что силу возымели не его слова, а появление у него за спиной священника.
— Что это за выходки в Божий день? — Священник широкими шагами прошёл мимо Акселя и свирепо глянул на разом примолкшую толпу. — Ну?
— Это всё госпожа Беатриса, сэр, — сказала вдова кузнеца. — Она раздобыла свечу.
Лицо Беатрисы снова превратилось в напряжённую маску, но она выдержала взгляд священника.
— Вижу, что это правда, госпожа Беатриса. Но ведь вы помните, что совет постановил, что вам с мужем запрещено жечь свечи у себя в комнате.
— Ни он, ни я в жизни ещё ни одной свечи не опрокинули, сэр. Мы отказываемся ночь за ночью сидеть в темноте.
— Таково решение, и вы будете ему подчиняться, пока совет его не отменит.
