— Раз с химии убегаешь и стекла бьешь, значит, мала.
— А вот и не убегаю! Я химию как раз люблю! — горячо возразила Ника. — А стекло разбила, потому что девчонки назвали нашу мать слепой!
— Но она действительно слепая, — немного помолчав, возразил брат.
— Это не их дело! — подскочила Ника. Раскладушка жалобно пискнула. — Она разве виновата, что так получилось?!
— Никто не виноват. Мама работала на вредном производстве. А твои девчонки — дуры.
Ника не ответила. Славик протяжно и звучно зевнул.
— Спи, — посоветовал он. — Вставили твое стекло.
Петрович за бутылку сделал как новенькое. Не придерешься.
— Спасибо, — отозвалась Ника в темноту. Ответом было ровное сопение брата. Он всегда засыпал мгновенно, едва донеся голову до подушки.
Никин сон теперь нарушился, отлетел за пределы комнаты. Она думала над словами брата. Когда с матерью случилось несчастье, в доме поселилось словосочетание «вредное производство». Как эхо звучало зловещее «Пластик». Нике было в ту пору около семи, она ни разу не была на работе у матери, и «Пластик» представлялся ей серым косматым чудовищем. Чудовище варило в огромном котле булькающую пластмассу. Люди, работающие на чудовище, должны были спешить туда чуть свет и помешивать пластмассу огромными ложками. Ника невзлюбила слово «Пластик».
Повзрослев, она поняла что «Пластик» — это огромный завод со светлыми цехами, душевыми и столовой.
Но детская ассоциация закрепилась. Ника для себя решила, что никогда не станет работать на заводе.
Тщательно роясь в своих детских воспоминаниях, Ника находила там мать — прежнюю, до того дня.
Обычно память подсовывала ей праздники. Мать очень любила праздники — шумные дни рождения, Новый год, майские, октябрьские и все остальные, что предлагал отмечать советскому народу висящий на кухне отрывной календарь.
По поводу предстоящего праздника мать затевала в доме уборку. Убиралась мать, пританцовывая и напевая. Казалось, вещи только и ждут, когда мать прикоснется к ним, лезут ей на глаза, просятся в руки. Сама она в старенькой кофточке и подоткнутой юбке была уже праздничной. Отец, заходя в комнату за чем-нибудь, украдкой посматривал на нее — любовался. Все в доме преображалось: доставались тарелки сервиза, ваза на высокой ножке — под фрукты, пузатая супница. Отец ставил в большой комнате раздвижной стол. Мать одним взмахом накрывала его скатертью.
Сколько раз Вероника украдкой пробовала обойтись с вещами подобно матери — не тут-то было. Стул обязательно падал, ваза резво выскакивала из рук, книги рассыпались. Ника путалась у взрослых в ногах, изнывая от желания быть замеченной и поучаствовать во всеобщей суете. Иногда ей доверяли натирать сухим полотенцем вилки и ложки. Славик не разделял ее энтузиазма. Вся эта кутерьма не занимала его, разве что пластинки подобрать для танцев. И он выбирал из стопки привычный набор: для тети Розы — «Синяя птица», для тети Тамары — «Самоцветы», для мамы — Алла Пугачева.
Первым приходил сосед Альберт со своей тихой как мышка женой Кирой — они приносили стулья.
Потом сразу приходили остальные гости, и все начинало крутиться по едва уловимому маминому знаку.
Мать искрилась весельем, ей шла суета застолья, как новое платье. Она, вероятно, заряжала ее, поднимала настроение и не утомляла.
Мать затевала то игру в фанты, то затягивала застольную песню, которую тут же подхватывали тетя Роза с тетей Тамарой, а за ними — все остальные. Мать могла вытащить всех любоваться закатом и прямо посреди двора выпалить частушку, с озорным вызовом глядя в пьяные глаза кого-нибудь из мужиков. Тут уж начинался дым коромыслом. Впрочем, эти обрывочные воспоминания оставались неясны, а с годами становились все более неуловимы. Более четким, выстроенным в памяти, остался ежедневный зимний путь в детский сад — темнота спящего в снегах поселка, мороз и колючий шерстяной платок, туго опоясывающий и колющий щеки.
Темноту, сопровождающую их с матерью ранним морозным утром до самого детского сада, Ника воспринимала как должное. А вот лимонный осколок луны, появляющийся изредка на темно-синем или черном фоне — как подарок доброго волшебника.
Поселок до сих пор плохо освещается, потому что находится на задворках, на самой окраине города. Ника в свои шесть лет, конечно, слышала от взрослых, что где-то в городе есть места, просто залитые светом. Что по ночам на некоторых улицах горят фонари, а витрины магазинов сияют разноцветными фонариками. Но представить такое трудно. Ее мир ограничен дорогой из дома в детский сад и обратно, огражден желтыми квадратами двухэтажных домов и горкой во дворе. Мир состоит из мороза, темноты и скрипа шагов. Мать торопится на завод, и Нике приходится живо семенить за ней, перебирая валенками. У мамы сапоги скользят по подмороженной за ночь дороге — мать то и дело теряет равновесие, с трудом удерживаясь на ногах. Двигаться приходится чуть ли не на ощупь. Впрочем, Ника знает наизусть все нюансы ежедневной дороги. Она с удовольствием сообщает:
— Забор с дыркой. А вот уже колонка. Барак с сараем. Почта! Мам, почти пришли!
Мать и сама видит, что пришли. Но на самом подходе, на повороте, мать не удерживается и падает навзничь, увлекая за собой Нику. Ника слышит глухой стук и валится на мать, как кулек с мукой — мягко и беззвучно. Зато мать охает от боли — ударилась. Она лежит на скользкой наледи, вытянувшись во весь рост.
— Мамочка, вставай. — Ника тянет мать за рукав, пыхтит. Та садится на льду, крутит головой.
— Подожди, дочка. Ударилась сильно, в глазах темно.
— Темно потому" что луны нет, мам. Вставай, я тебя поведу.
Но мать еще долго озирается и трясет головой. У Ники уже начинают мерзнуть ноги, и она хнычет.
Потом, в раздевалке, мать еще долго трет виски ладонями, а Ника не может справиться с пуговицами — руки замерзли.
Почему это незатейливое воспоминание отложилось в ее голове особенно ярко и зримо, Ника не задумывалась. Оно просто неожиданно всплывало во всех подробностях и чем-то неуловимым волновало душу.
Плавая в своих думах от впечатлений прошедшего дня к давним, осевшим где-то глубоко, Ника заснула. Сон ее поначалу не был окрашен сновидениями, но потом вдруг она ощутила себя в темноте. Ника узнала эту темноту и испугалась. Во сне она поняла, что это уже было, что темнота имеет границы, но где они проходят, никогда не угадаешь. Появилось предчувствие, что из этой темноты должно родиться что-то страшное, что уже возникало не раз. Ника начала лихорадочно искать выход из густой темноты, тыкаться от стены к стене в поисках двери. И спиной почувствовала то страшное, что ожидала. Оно появилось. Ника резко развернулась, но во сне это получилось медленно. Замыслы расходились с реальностью сна. В пространстве плавали две белые как мел руки, которые, перебирая пальцами, ощупывали темноту. Ника попыталась закричать, но крик ее выходил ватным, беззвучным, ноги сковывало тяжестью, она побежала, но белые руки проворно двигались в том же направлении. Комната вытягивалась до размеров коридора. Ника бежала, с трудом передвигая тяжелые свинцовые ноги.
…Она проснулась, мокрая от пота. Было еще рано, но свет уже заслонил собой тьму за окном и просочился в комнату. Ника лихорадочно попыталась ухватиться за что-то приятное, хорошее, чем можно заслониться от ночного кошмара. Она увидела руку брата, свисающую с дивана, — неровную, в выступающих по всему предплечью синих венах. Сразу вспомнила маленькую комнатку Юлии Юрьевны и хоровод волшебных кукол. «В пятницу, в три часа. Я буду тебя ждать».
* * *
Ника опоздала. Она взбежала на второй этаж клуба и сразу увидела Юлию Юрьевну. Раскрасневшаяся, тоненькая, вся какая-то миниатюрная, она несла по коридору ворох белых, пышных газовых платьев, которые окутывали ее облаком и скрывали с головой.
— Ника! Почему так поздно? Занятие уже кончилось…
— Я в магазине, в очереди простояла…
— Ну, помогай!
И это газовое облако обволокло Нику, от чего у той захватило дух. Платья благополучно прибыли в кабинет Юлии Юрьевны и легли на столы.
Ника подняла глаза и обомлела: тут кукол было еще больше, чем в квартире. Везде — на столах, полках, стеллажах — куклы. Да какие! В великолепных нарядах, паричках, с крошечными веерами и зонтиками. Так вот оно, царство Юлии Юрьевны!
— Раз уж ты пришла, то поможешь мне?
— Конечно!
— Тогда выбирай быстренько.
Юлия Юрьевна вывалила из коробки на пол ворох белых туфель.
— Я? Зачем?
— Сейчас будем спортсменов поздравлять; У нас одна девочка не пришла, заболела, выручишь?
Ника и пикнуть не успела, как Юлия Юрьевна вытянула из вороха платьев одно — с широким атласным поясом и прозрачными рукавами.
Ника, не споря, сбросила одежду и впрыгнула в белое облако платья. Юлия Юрьевна быстро застегнула пуговицы на спине, стала поворачивать девочку, не давая смотреть в зеркало. Она ловко пришпиливала, закалывала, подшивала.
