— Привет, ребята, вот так приятный сюрприз посреди недели и без предупреждения. Как дела? — с явной неохотой пробормотал Эммануэль, нерешительно вглядываясь в лица сыновей, ожидавших его у входа в дом. — Все хорошо?
— И хорошо, и нет, — немедленно отозвался Мика. — Хорошо, потому что жизнь продолжается, но в принципе плохо, потому что Идо не с нами, и по этому поводу мы с Йонатаном запоздало пытаемся восстановить хоть крупицу справедливости.
— Справедливости? — с опаской переспросил Эммануэль.
Мика, только и ждавший проявления интереса, поспешил подробно изложить список документов, что потребовал адвокат, а отец нервно поморгал, приподнял почти сросшиеся брови и осторожно произнес:
— Мика, помедленнее, я не понимаю, о чем речь, ты от волнения глотаешь слова, — тут его лицо на секунду приняло высокомерное выражение. — И кроме того, на иврите следует говорить «рецепты на лекарства», а не «рецепты от лекарств». Если уж ты занялся судами и диспутами с адвокатами, следовало бы выражаться правильнее.
Йонатан отметил, что начинаются исправления речи, а это значит, что отец погружается в пучину страха — зажигается желтая лампочка, со скрипом поворачиваются вокруг оси тяжелые ржавые ворота, и его отец, бросив ошеломленный взгляд в обе стороны, проходит мимо забора из колючей проволоки и проскальзывает внутрь.
Черно-серая борода Эммануэля испарилась в первый же вечер в квартире на улице Йордей-ѓа-Сира, будто он оставил ее всем тем камцам и бар-камцам[22], которые видели, как на праздновании Пурима в Беэроте ему было нанесено оскорбление, и ничего не сказали. Откровенно говоря, отец не был злопамятен, не умел мстить, мог только отступать и замыкаться, да еще постепенно терять резкость слуха — он, чья профессия заключалась в возвращении резкости зрения. И насколько же деяния моего отца — знак для меня[23], Йонатана сына Эммануэля Лехави, упустившего, как и отец, немало возможностей, внезапно уколола Йонатана промелькнувшая горькая мысль.
Иногда он скучал по отцовской бороде — благообразной и основательной, исчезнувшей за пару минут жужжания машинки, сделавшей лицо отца удивительно, даже слишком, молодым и светским. Лишь немногие седые волоски в его шевелюре напоминали, что, несмотря на моложавую внешность, отец уже разменял шестой десяток.
Возможно, в знак протеста против сбритой отцом бороды, а то и в знак траура по Идо, Йонатан сам решил отпустить бороду, точнее, жидкую бороденку, которая отказывалась расти по бокам, благодаря чему он вечно выглядел как студент ешивы первого года обучения. Он скучал и по отцу прежних времен: тот был весьма строгих правил и порицал всех «лайт-религиозных», халтурщиков и безбородых, исполнявших только подходящие им заповеди, задающих вопросы своему удобному раввину и вообще всегда делающих только то, что им удобно. Но с тех пор как отец переехал в большой город, он сдал позиции и даже начал плавать в общем бассейне. Важно подчеркнуть: упаси Боже, Эммануэль Лехави, которого в ешиве все считали Акивой Эйгером[24] своего поколения, не намеренно решил ходить в смешанный бассейн. Упаси Боже, он не решил ответить на укрепление религиозности Анат явным ослаблением собственной. Просто от постоянной усталости он каждое утро сразу после молитвы направлялся в ближайший бассейн, и что поделать, если таковым оказался городской бассейн на улице Эмек-Рефаим, где иногда попадались пожилые еврейки из Немецкой колонии[25], медленно проплывавшие мимо него.
Дело было в том, что в душе Эммануэля не осталось места для опасений, что о нем скажут: он пресытился перешептываниями после того, как поставили диагноз Мике — да и кому что-либо говорить? А если и находилось кому, то после ужасного случая с равом Гохлером и всего, что последовало за ним, его уже ничто по-настоящему не интересовало. Но Йонатана поражала и смущала усталость от строгого следования ѓалахе, овладевшая отцом, и он не мог поверить, что тот, кто два года был раввином поселения Беэрот, превратился в бритого обывателя, не чурающегося смешанного купания. Кто ему вообще позволил такие вольности, думал Йонатан, но спохватывался, стыдясь своих осуждающих мыслей — зачем влезает в дела отца?
— Я хочу подать в суд на Гейбла, — рассудительным тоном заявил Мика и разорвал перед отцом следующую бомбу: — Но для того чтобы подать на Гейбла в суд, нужно на первом этапе полторы тысячи долларов, иначе и начинать нечего. Мы сейчас пройдем по всем, по каждому родственнику с каждой стороны, и наскребем эти деньги. У Ривлиных точно будут средства. Нет других вариантов. Это еще одна причина, почему мы заявились к тебе посреди недели, — заключил он, и на лице его вдруг нарисовалась загадочная улыбка.
Йонатан переводил взгляд то на отца, то на брата, стоящих рядом с ним. Справа — испуганный отец, чьи глаза метались словно зверьки, пойманные лучом света, слева — взволнованный Мика.
— Раз так, может, поднимемся в дом, присядем в гостиной и спокойно все обсудим? — предложил отец с редкой для него инициативностью и нажал на кнопку вызова лифта, будто стоит тому приехать, как можно будет убежать в ванную и все останется позади. В мгновение ока они втиснулись в тесную кабинку, полную зеркал, и в облаке крепкого пота, напомнившего им об их кибуцнической[26] природе и смутившего всех троих, Эммануэль тихо проворчал:
— В этом городе можно тронуться умом, почему нельзя было сделать более просторный лифт? По паре сантиметров в каждую сторону, — и было бы совсем другое дело.
Мать встретила их с воодушевлением, стерев с лица даже тень меланхолии, чтобы не поддаться напряжению, внесенному этой троицей в дом.
От взгляда Йонатана не укрылись записки на холодильнике: «За пропитание Моше, сына Дины», «За выздоровление Ализы, дочери Ривки», «За удачное замужество в этом году Тамар, дочери Сигалит», причем «в этом году» дважды жирно подчеркнуто красным. Записки от ее множащихся «прихожан» усеяли весь холодильник, почти не оставив там свободного места.
Она уже забыла свою прошлую жизнь, когда была дизайнером интерьеров в строящемся Беэроте, и полностью превратилась в раввиншу Анат с улицы Йордей-ѓа-Сира. Многочисленные записки с просьбами служили подтверждением того, как усердно она отдает всю себя заблудшим, ищущим «удачного замужества в этом году» и робким невестам с их просьбами, чтобы она подготовила их к свадьбе и терпеливо обучила законам «семейной чистоты».
Йонатан осмотрел клееную мебель кухни, бросил взгляд на старые серые пластиковые жалюзи на балконе в гостиной, вновь и вновь цепляясь взглядом за фотографии Идо, которые мать развесила по стенам в комнате и расставила по многочисленным полкам. Он вдруг почувствовал себя чужим, как будто оказался здесь впервые. Стены в квартире были мягкого персикового цвета — мать сама их покрасила, а по углам комнаты расставила деревца бонсай, которые красноречиво свидетельствовали о ее прежнем занятии и стилевых предпочтениях.
— Будет сложно, — неохотно пробормотал Йонатан, когда все четверо уселись за пустым обеденным столом, покрытым клетчатой клеенкой, и бросил на родителей растерянный взгляд. — Так сказал адвокат, а он больше нас в этом понимает.
Эммануэль выжидающе смотрел на Анат. Та устало кивнула ему, затем посмотрела на Мику и произнесла:
— Мика, прежде всего хочу, чтобы ты понял: Гейбл не допустил никакой халатности. Идо получил лучшее из возможных лечение, они испробовали все, Гейбл был невероятно добросовестен, чуть ли не весь мир для нас перевернул. Он нам дал свой номер мобильного телефона, являлся всякий раз по моему зову, даже если было три часа ночи — дважды буквально в три часа ночи. Таких врачей просто не бывает. Во-вторых, хочу тебе сказать: сейчас я переживаю процесс глубокого принятия воли Господа. Мы понимаем, что этого хотел Господь, это должно было случиться, и мы ни в коем случае не сомневаемся в Нем и не вступаем в ненужные битвы с тем или иным Его посланником. Нам остается только помогать людям, которым тяжело, которые страдают, которые встречаются с тенью, а не светом: душам ищущим. Поверь, только так можно умножить заслуги Идо в вышнем мире. Не путем ненужных войн. Вот и все, цадик[27] ты наш.
