Вот тут черт дернул его за язык, и он намекнул, что в лагере у него была девчонка; что значит — «была», уточнять не полагалось, а подразумевать можно было все что угодно. Приятели с недоверием отнеслись к его словам: за все годы приятельства они ни разу не видели, чтобы он «дружил» с какой-нибудь девочкой в их дворах или в школе. В ответ они насмешливо похмыкали и переглянулись: заливает друг! Тогда он сказал, что она там работает и сейчас и, когда расставались, звала приехать.
— Можно и переночевать, — добавил он и, чтоб не видели, как краснеет, снова нажал рычаг колонки и склонился над хлынувшей струей: сделал вид, что ему жарко, и подставил под воду запылавшие щеки.
Отфыркался и еще более небрежно, сознавая, что ступает на все более зыбкую почву, предложил:
— Может, махнем?.
Он, кстати, был, пожалуй, сильнейшим велосипедистом в троице — не намного, но повыносливей приятелей, и об этом не было спору. Потому он добавил, что, мол, конечно, далековато, не знаю, дотянете ли? Этого оказалось достаточно, чтобы разжечь их самолюбие. Все трое сознавали, что планируют глупую затею. Шел десятый час утра, солнце припекало изрядно, а следовало вернуться в город, пересечь его от края до края, выехать на другой тракт и по нему, а затем по проселочным дорогам проехать еще километров сорок. Каждый был бы рад отступиться, признать, что его страшит такая поездка под палящим солнцем, но слово было сказано, и они стартовали.
Солнце пекло через волосы, прожигало кожу, и казалось: бедная головушка вот-вот закипит, что твой самовар. Пот обильно стекал со лба и заливал глаза. Как назло, когда вышли на нужный тракт, пошли бесконечные тягуны, местность поднималась незаметно, но очень долго, и конца не было этим проклятущим подъемам. После одного из них, дотянув до вершины, они, не сговариваясь, съехали в траву и попадали с седел.
Стало окончательно ясно, в какую авантюру они себя втянули. Еще не поздно было повернуть обратно. Все зависело от него. Сядь он сейчас в седло и поверни руль в обратном направлении, домой — приятели радостно поддержали бы его. Он лежал в куцей тени невзрачного куста, в жиденькой тени, насквозь пронизанной солнцем, покусывая сухую травку. Боевые кони валялись в траве в столь же обессиленных позах, что и их горе-всадники. Спицы и запыленные ободья горели тусклым огнем.
Он представил лагерь и подавальщицу. Он подкатит к заднему крыльцу столовой и лихо затренькает звонком. Она почему-то сразу догадается, что это он, выбежит, ахнет, окинет восхищенным взором его мужественную фигуру, задубевшее от пыли и жары лицо, а позади почтительно, как телохранители, встанут два верных друга. Она засмеется тихим смехом, как тогда, и облизнет губы… раз… другой… А может быть, поцелует его? Конечно, в шутку, потому что рядом, кроме друзей, могут оказаться посторонние, но и не в шутку. А целуя, шепнет на ухо что-то, обещающее близость и нежность.
А потом она устроит их ночевать. Где? А вот где: на сеновале, примыкающем к лагерной конюшне. Приятели без сил рухнут в мягкие пахучие вороха сена, в мгновенье уснут мертвым сном, а он будет ждать. Тихая августовская ночь встанет над сеновалом. Скрипнет дверь, раздастся шорох ее осторожных шагов. И снова, как в пионерской комнате, они найдут друг друга во тьме. Он шепотом окликнет ее, она, тихо посмеиваясь, сдувая с лица колкие былинки, слепо зашарит руками в темноте, пока не наткнется на него, и тогда охнет испуганно и прижмется, и они станут единым целым в душной, теплой, душистой тьме…
— Подъем! — скомандовал он, превозмог боль в икрах, впрыгнул в седло и выехал на тракт. Дальше до самого лагеря они гнали без остановок, молча, яростно, слыша свое и чужое дыхание, тяжелое, хриплое; он знал, что именно доказывает себе этой каторжной ездой, но и они что-то доказывали себе, вертя педали, ставшие пудовыми, и обливаясь потом.
Запах пригорелой каши встретил их и возвестил о финише рекордной гонки. Они въехали в покосившиеся ворота с выгоревшими флагами на столбах, подкатили к столовой. Он вдруг заробел остановиться у заднего крыльца и дать звонок. И едва понял, что не сделает этого, как понял, что не будет и всего остального. Он тормознул, слез, приставил машину к столовской стене. Приятели сделали то же самое. Они стояли, озираясь. Никто не приветствовал участников беспримерного велопробега. Не обращая на них никакого внимания, лагерный народ спешил на полдник, у входа в столовую росла толпа.
Он заглянул в низкое окно столовой и увидел подавальщицу. Она расставляла по столам стаканы с компотом, а затем пошла к дверям и открыла их. Толкаясь и крича, лагерное население врывалось в столовую. Подавальщица протиснулась наружу, чтобы пошире распахнуть дверь. Она спрыгнула с крыльца, подняла кирпич и приперла им распахнутую створку. Разгибаясь, она увидела велосипедистов. Взгляд ее, казалось, и не думал остановиться на них. Она, правда, чуть помедлила, но затем повернулась и скрылась в помещении. Тут же появилась вновь и понесла куда-то пустой поднос. Это вселило в него зыбкую надежду. Идти с подносом было, пожалуй, некуда. Разве что, вспомнил он, бывают больные, которые остаются в палатах, и им носят туда еду. Возможно, она идет к захворавшему пацану, чтобы забрать посуду. Но в мгновенье он сочинил другой сюжет: она вооружилась подносом, чтобы подойти якобы случайно, чтобы не показать его приятелям… или кому-то еще? — что идет именно к нему.
От столовского крыльца веером разбегались дорожки, выложенные битым кирпичом. Она выбрала ту, что вела вдоль стены, и вскоре поравнялась с героями велопробега. Тут она наконец соизволила узнать его. Более того, изобразила сильное удивление и произнесла: «Привет!», что по интонации означало не столько привет, сколько: «Откуда ты взялся?!»
Он не знал, что ответить. Ему пришло в голову спастись от позора и скрыть от приятелей, что это и есть она, отвести ее в сторону, будто бы навести справку и будто бы узнать от нее, что «его» девчонки по какой-то причине сегодня в лагере нет. Он безразличным тоном ответил: «Привет», показывая ребятам, что это, разумеется, не та, что звала в гости и предлагала переночевать. Но само это старательное безразличие, актерски исполненное бездарно, деревянным голосом, выдало приятелям его ухищрения. Он почувствовал: они поняли, и больше скрывать не имело смысла.
— Знакомься, — сказал он и назвал своих приятелей.
Она кивнула и продолжала стоять, поигрывая подносом. Она придерживала его, уперев в изгиб бедра: два пальца подпирали край подноса, остальные легонько барабанили по нему. Наступила минута такого же безнадежного позора, как тогда, в лесу, после того как вышли из пионерской комнаты. Язык у него припал к пересохшей гортани, он стоял дурак дураком, и все четверо молчали. Мимо шли парни, судя по возрасту, из старшего отряда этой смены, ему незнакомые, и сначала один окликнул подавальщицу, затем другой; а третий, высоченный красивый парень с приятным злым лицом, чмокнул губами воздух на довольно близком расстоянии от ее щеки, и она рассмеялась тем тихим смехом, какой он мечтал вызвать у нее наедине с собой.
Он боялся глядеть на приятелей, ожидавших, возможно, что встреча друга с «его» девчонкой окажется не совсем такой, как он намекал, и понимал, что и они не предполагали, что она окажется такой позорной. Мысленно он умолял ее сжалиться. Можно сказать, пронзал умоляющим взглядом. И, слава богу, она поняла. Она поняла, что о ней рассказано приятелям и, если она сейчас уйдет, он будет унижен и опозорен навеки.
— Голодные, небось? — спросила она. — Сейчас.
Она отправилась в столовую, все поигрывая пальцами по подносу и старательно повиливая бедрами. Вскоре появилась снова: поднос был уставлен стаканами с компотом и горкой высился крупно нарезанный белый хлеб.
Они сидели на траве возле столовской стены, пили сладкий до одури компот из сухофруктов, заедали пересохшим хлебом с жесткой, до угля пропеченной коркой. Ветер дул от фабрики, и они задыхались от запаха пригорелой каши. Разговор шел вяло, пустой, бессодержательный разговор. Он спрашивал у нее, кто остался на новую смену из его отряда, о вожатых, о директоре. Ему было неинтересно спрашивать, ей неинтересно отвечать. К тому же, когда она поставила поднос на траву и шутливо произнесла: «Прошу к столу!» — приятели моментально уселись вокруг подноса, как завороженные, потянулись к компоту — пить хотелось зверски, и он тоже вынужден был последовать их примеру и сел. А она осталась стоять.
Он предложил ей сесть рядом, но она словно не расслышала, и вот они разговаривали, довольно нелепо глядя друг на друга. Он глядел снизу вверх, и взгляд соскальзывал на ее стройные, до черноты загорелые ноги, овеваемые выгоревшей цветастой юбкой. Они прислонилась к стене и задником стоптанной тапочки непринужденно почесывала одной своей прелестной ножкой другую. Этого ей показалось мало, и она наклонилась и принялась скрюченными пальцами расчесывать икры, загар шелушился и срывался из-под ее крепких ноготков. В том, что она эдак вот стоит и чешется, было еще одно унижение: как она выглядит перед ним и его приятелями, ей безразлично. На вопросы она отвечала невпопад и смотрела не ему в глаза, а все куда-то вниз, и в конце концов ему стало казаться, что она посматривает на поднос и ждет, чтобы он поскорее освободился.
