– А почему ты сама не объяснишься с ними?
– Джо, ведь мне всего девятнадцать лет. Я ничего не умею. Мне всегда говорили, что работать мне не придется и специальные знания мне не нужны.
– У меня хватит денег на двоих.
– А что, если мы не получим разрешения на брак?
Я вспомнил голубую иволгу, которая когда-то жила у нас дома. Я выпустил ее из клетки, и она вылетела на пыльный двор,- через пять минут ее сцапала кошка. И я внезапно понял, что не имею права требовать, чтобы Сьюзен променяла свой дом на дешевую комнатенку и выматывавшую душу работу в магазине или на фабрике, пока ей не исполнится двадцать один год. Если Сьюзен придется стоять весь день за прилавком, сложив губы в вечную улыбку, мечтая лишь о том. чтобы дать отдых усталым ногам, если Сьюзен придется на фабрике выслушивать приказания старшей, которая будет отчаянно ненавидеть ее за молодость, красоту, интеллигентную речь, хорошие манеры и сумеет найти тысячи мелких способов отравлять ей жизнь,- то мне снова придется пережить чувство, охватившее меня двадцать лет назад, когда я увидел растерзанное тельце иволги и ясно понял, что во всем виноват только я.
– Не тревожься, девочка,- сказал я.- Мы найдем способ, как пожениться.
– Они обычно ни в чем мне не отказывают,- сказала она.- Во всяком случае, папа.
Они совсем не злые, Джо, право, не злые.- Внезапно она прильнула ко мне и покрыла поцелуями мое лицо.- О господи, я до того люблю тебя, что ты и представить себе не можешь…
Ее объятия были такими бурными, что у меня перехватило дыхание, как после трудной партии в теннис.
Когда я просунул руку под ее блузку, она застонала, и я почувствовал, что она дрожит.
– Джо, Джо, Джо! – Она была где-то далеко от меня, куда я не мог за ней последовать, хоть и понимал, что должен быть с ней.- Я люблю тебя, Джо. Я так люблю тебя, что готова распластаться на земле, чтобы ты мог ходить по мне. Если захочешь, ты можешь разрезать меня на кусочки, я слова не скажу.- Она прижала мою руку к своей груди.- Я хочу, чтобы ты сделал мне больно. О господи, до чего ты красив. У тебя такие чудесные глаза – как у Иисуса…
Я почувствовал, что желание вдруг угасло во мне. Ее слова звучали в моих ушах, и я понял, что никогда не смогу от них избавиться. Они были романтичны, но за ними скрывалась страсть, пугающая своей силой.
– Я люблю тебя,- сказал я.- Мне хотелось бы целовать тебя всю, все твое тело покрыть поцелуями.
– А может, оно тебе не понравится,- сказала она.
– Понравится.- Я положил руку ей на колено.
– Нет. Прошу тебя, не надо.
– Разве ты меня не любишь?
– Я для тебя на все готова, но я боюсь.
Я отодвинулся от нее. Этим всегда кончались наши объятия, и я не знал, жалеть или радоваться. Дрожащей рукой я зажег спичку и закурил сигарету.
– Ты меня больше не любишь? – спросила она жалобно.
– О господи, Сьюзен, как ты наивна! Я тебя слишком люблю – в этом вся беда.
Неужели ты этого не понимаешь?-Я протянул к ней руку.- Из чего, ты думаешь, я сделан?
– Из улиток, ракушек и зеленых лягушек,- сказала она.- Вот тебе!
– А ты – из конфет и пирожных и сластей всевозможных*,- сказал я. Напрасно было объяснять ей, что нервы не выдерживают, когда игра вдруг обрывается в самую критическую минуту. К тому же мне хотелось, чтобы она оставалась сказочной принцессой.- Быть может, и в самом деле лучше подождать,- сказал я.- Но я хочу тебя, по-настоящему хочу. Ты понимаешь, чтo это значит?
***
* Из английского детского стихотворения «О мальчиках и девочках». Перевод С.
Маршака.- Прим. ред.
***
– Ты в этом уверен, Джо? Совершенно уверен?
– Я люблю тебя и хочу жениться на тебе, и хочу, чтооы у нас были дети,- сказал я.
Порыв ветра растрепал ее волосы, и прядь их, шелковистая, черная, пахнущая апельсиновой водой, легла мне на лицо; мне хотелось, чтобы она накрыла меня совсем и похоронила, хотелось заснуть под ней, чтобы не спорить с самим собою, не лгать, не идти на компромиссы, не планировать свое будущее, как воздушный налет на Рур.
– Я тоже этого хочу,- сказала она.- Вчера ночью мне приснилось, что у нас родился ребенок. Он был такой же белокурый, как ты, и все время смеялся, и мы очень гордились им. Но… Впрочем, неважно.- Она нежно погладила меня по голове.
– Что неважно?
– Ты сочтешь меня дурочкой.
– Честное слово, нет. Клянусь душой.
– У тебя нет души, Лэмптон,- возразила она.- У тебя вместо нее кусок кирпича.
– Что поделаешь, другой у меня нету.- Я начал щекотать ее, и, взвизгнув, она попробовала вырваться из моих объятий.- Я буду щекотать тебя до тех пор, пока ты мне не скажешь.
– Жестокий,- сказала она.- Как ты мучишь бедненькую Сьюзен.
– Скажи.
– Я подумала,- шепнула она,- что ты не будешь любить меня, когда я… когда я буду ждать ребенка.
Я прижал ее к груди и тихонько покачал.
– Глупенькая Сьюзен. Беременная женщина угодна богу. Я только еще больше буду любить тебя и буду бесконечно горд, потому что ведь это будет мой ребенок.
– Какой ты хороший! – воскликнула она, чуть не плача.- Какой ты хороший и как я люблю тебя!
Именно этого я и добивался, и я поздравил себя, словно посторонний зритель. И в то же время, как ни странно, я говорил искренне, и мне не трудно было произносить эти слова, чувствуя рядом ее молодое крепкое тело. Но слова эти предназначались для другой, так же как эта ночь, и этот новый, преображенный луною Уорли, и этот легкий ветерок, казавшийся дыханием трав, деревьев и реки в долине,- мне не жаль было сказать эти слова Сьюзен, но еще раньше они предназначались для другой.
Фрак для городского бала я взял напрокат. Он сидел на мне не очень хорошо, так же как и рубашка, которую я купил специально для этого случая. И все же, остановившись у входа в Институт Алберта, я чувствовал себя бесконечно счастливым. Из зала доносилась музыка; свет, вырывавшийся из окон и дверей, озарял блестящие темно-зеленые листья лавров, окаймлявших подъездную аллею, оркестр играл грустный, утонченный, немножко чувственный фокстрот неопределенного периода,- почему-то, когда входишь в бальный зал, всегда слышишь именно такую мелодию. Зал был украшен воздушными шарами и гирляндами из цветной бумаги, повсюду стояли цветы и папоротник в горшках,- ежегодный городской бал был большим событием, и «Курьер Уорли» отводил на него добрых две полосы. В воздухе стлался голубоватый табачный дым, пахло духами, пудрой, свежим бельем и женским потом; голоса гостей то становились громче, то затихали, словно это был один человек, которого только что заверили в том, что жизнь на этом участке земного шара в течение бдижайших нескольких часов будет очень приятной. «Не сомневайтесь,- уверенно и бодро выговаривал голос,- я собираюсь отлично повеселиться».
Почти все советники были уже здесь, как и все служащие муниципалитета; они казались мне совсем незнакомыми – все эти мужчины в черных фраках с белыми манишками и дамы в сильно декольтированных платьях, открывающих плечи и грудь, которые большинству, решил я, глядя как завороженный на необозримые веснушчатые прелести секретарши Кларка, лучше было бы прикрывать понадежнее.
Я увидел Джун: она стояла неподалеку от оркестра с Тедди Сомсом. На ней было платье из зеленой тафты, обнажавшее спину и грудь,- Тедди, как и следовало ожидать, смотрел не на ее лицо. Я подошел к ней и только было хотел заговорить, как они закружились в вальсе. Я попробовал пригласить других девушек, но добился лишь обещания потанцевать попозже: на городском балу все танцы расписываются заранее, а мне еще ни разу не приходилось бывать на таких балах. Хойлейк дал мне не очень удачный совет: о партнерше как раз следовало позаботиться заблаговременно. А иначе, мрачно подумал я, уныло кружа в вальсе очкастую библиотекаршу с какими-то удивительно тусклыми пепельными волосами, приходится довольствоваться категорией № 10. Уж лучше было бы пойти в один из леддерсфордских дансингов и завязать знакомство с какой-нибудь не слишком обремененной предрассудками фабричной работницей.
Я направился в бар и, тщетно стараясь поймать взгляд официанта, обнаружил еще один недостаток в подобных светских развлечениях: тут надо либо разоряться на виски, либо накачиваться пивом. Пока я пытался подозвать к себе официанта, манишка у меня на груди расстегнулась, и я почувствовал, что медленно краснею. В ту же минуту я увидел Сьюзен. С ней был Джек во фраке – во фраке, сшитом у собственного портного,- и в белом галстуке. Запонки у него, конечно, были золотые, а белый платок, торчавший из нагрудного кармашка,- шелковый. Он смеялся, обнажая белые зубы. Я с удовольствием выбил бы их,- меня удержала только мысль, что сначала он успеет выбить мои. На Сьюзен было серебристое платье – достаточно строгое и вместе с тем достаточно кокетливое, лишь слегка обнажавшее ее худенькие и вместе с тем округлые плечи и молодую крепкую грудь, которую – не без тайного злорадства подумал я – мне приходилось видеть куда более обнаженной, чем этому богатому ослу, что стоит сейчас рядом со Сьюзен.
