О боже. Ну почему я не приехала раньше! Одно только слово, одно-два слова. Как это было бы важно. И для нее, и для меня.
Шаги. Кто-то идет.
Мужчина. Улыбается приветливо. Воротничок-ошейник. Викарий. Явно настроен поговорить. Вот-вот о чем-нибудь спросит. Обернись. Нацепи улыбку. Соберись.
— Позвольте спросить, вы знали Розамонд?
Письмо от Tea пришло в конце марта с утренней почтой. Из отцовской пристройки звуковым фоном доносились хорошо поставленные радиоголоса, но больше тишину в доме ничто не нарушало, и лязг почтового ящика прозвучал с неожиданностью взрыва. Джилл подошла к двери, зажав половинку тоста между испачканными маслом пальцами; в привычном ворохе банковских уведомлений и счетов за мобильную связь она сразу углядела письмо. Голубоватый конверт, надписанный корявым, чуть ли не детским почерком. Толстый конверт: судя по всему, в него вложили листов пять, если не больше.
Джилл удивилась, что письмо пришло так скоро. Всего неделю назад ей позвонил преподобный Тоун с поразительным, но долгожданным известием: промозглым будним днем он шел домой через кладбище и столкнулся там с высокой, худой, изможденной с виду женщиной лет шестидесяти. Похоже, жизнь ее потрепала. Она стояла у могилы Розамонд и горестно смотрела на надгробие. Викарий разговорился с ней — беседа получилась отрывистой и неловкой, однако преподобный выяснил, что перед ним не кто иная, как Tea, дочь Беатрикс, недавно возвратившаяся в Англию после многолетнего пребывания за границей. Тоун зазвал ее к себе, напоил чаем и рассказал все, что знал о тяжелой болезни и смерти Розамонд. Tea слушала очень внимательно — завороженно даже, а услыхав, что Джилл назначена исполнителем последней воли Розамонд, поинтересовалась, как ее можно найти.
— Я не осмелился дать ей ваш телефон, — сказал викарий. — Но взял ее адрес. Хотите, я вам его продиктую? Ей не терпится с вами связаться.
Джилл написала Tea на следующий же день; рассказала о кассетах, которые она прослушала вместе с дочерьми (правда, умолчала о том, чем они заканчиваются), и посетовала, что до сих пор не сумела разыскать Имоджин. Но теперь, с появлением Tea, Джилл имеет все основания надеяться на успешное завершение поисков.
Свалив остальную почту на рабочий стол в кухне, Джилл уселась читать письмо. Солнце сверкало на домашней утвари, на неубранной после завтрака посуде, преломившиеся лучи проворно набрасывались на стеклянные панели теплицы, устроенной за кухонным окном. На траве перед домом толстым слоем лежала белая искристая роса, весеннее утро упорно отказывалось баловать теплом. Джилл собиралась принять душ и одеться потеплее, но решила, что с этим можно подождать. Ножом для масла она вскрыла конверт и принялась читать, жадно глотая строчку за строчкой.
Спасибо (так начала Tea) за Ваше очень подробное и милое письмо.
Я была рада узнать, что портрет Имоджин сохранился. Мне бы хотелось взглянуть на него, если позволите, в любое удобное для Вас время.
Известие о пленках, оставленных Розамонд, меня потрясло. Если Вы их прослушали, значит, теперь Вы все знаете. Разве что в письме Вы спрашиваете об Имоджин. Что ж, хотя бы с этим я могу Вам помочь.
Постараюсь быть краткой. Но сначала, пожалуй, расскажу о моей жизни — с того момента, когда мы с Розамонд поссорились и прекратили общаться.
Освободившись из тюрьмы, я совершила огромную ошибку, выйдя замуж за очень жестокого и властного человека. Звали его Дерек Рамси, и прожила я с ним около десяти лет. Он увидел в газете мою фотографию, сделанную во время следствия, и написал мне в тюрьму. Рамси принадлежал к небольшому и довольно эксцентричному ответвлению мормонской церкви, и моя история задела какие-то струны в его душе. Он напридумывал кучу теорий, почему я так поступила с Имоджин, но все они сводились к одному: в девочку вселился Сатана, поэтому то, что с ней произошло, — своего рода наказание, которое она заслужила. Я тогда пребывала в беспросветном отчаянии, меня угнетало чувство вины, оттого, наверное, мне удалось убедить себя в правоте Рамси. Его злобные чудовищные вымыслы позволили мне перевести дух, и, думаю, только благодаря этому я смогла жить дальше.
Шли годы, и наша совместная жизнь становилась все невыносимее. Искра независимости, человечности, должно быть, всегда тлела во мне, и пусть медленно, но она разгорелась и в конце концов обратилась в пламя. Я бросила мужа и больше никогда с ним не встречалась.
Все это время меня держало на плаву жгучее, всепоглощающее желание снова увидеть Имоджин. Когда я ушла от Рамси, ей исполнилось шестнадцать лет. Я не хотела врываться в ее новую жизнь. Я лишь хотела посмотреть на нее — как ей живется, счастлива ли она?
Когда-то Розамонд дала мне адрес ее новой семьи, туда я и отправилась. Выяснилось, что они давно переехали, но, к счастью, новые жильцы знали куда — в Торонто.
Я сочла это добрым знаком. Моя мать тоже перебралась в Канаду, и, хотя я много лет ничего о ней не слышала, я все же подумывала навестить ее. Казалось, сама судьба (не Бог — в него я больше не верила) настойчиво тычет пальцем в Канаду и велит мне ехать туда. Я взяла билет на самолет и улетела.
Прибыв в Торонто, я поселилась в мотеле на окраине города, а уже на следующий день взяла машину напрокат и поехала в пригород, где жила семья Имоджин. Я припарковалась прямо напротив их дома. Конечно, это было рискованно, ведь мне было запрещено не только видеться, но даже приближаться к дочери. Было воскресное утро. Я простояла перед их домом несколько часов, пока наконец они все не вышли и не сели в машину. Вы наверняка помните, что я не видела мою дочь с тех пор, как ей исполнилось три года, и я боялась, что не узнаю ее. Но белая трость послужила отличной наводкой! Впрочем, и без трости для слепых в ее руке я бы ни на секунду не усомнилась: это Имоджин. Она выросла высокой и красивой, светлые волосы были подстрижены в каре, и двигалась она очень непринужденно. Там было еще двое детей — два мальчика помладше — и большой коричневый ирландский терьер, вокруг которого они все страшно суетились. Нетрудно было догадаться, что эта семья живет дружно и счастливо.
На следующий день с раннего утра я уже была на своем наблюдательном посту и увидела, как Имоджин вместе с матерью садится в машину. Пристроившись им в хвост, я доехала до школы, где Имоджин высадили. Оказалось, она учится в обычной школе, расположенной почти в центре города, а не в специальном заведении для слепых. В тот день я поджидала ее у выхода из школы, но Имоджин забрала мать, и возможности поговорить мне не представилось. В любом случае, я понятия не имела, что я ей скажу! На следующий день повторилось то же самое. Но на четвертый день, в среду, мне повезло: Имоджин вышла из школьных ворот одна и направилась к автобусной остановке, находившейся в сотне метров от школы. Я двинула следом и села вместе с ней в автобус. Меня изумило, как легко она со всем справляется, как точно знает, где у автобуса двери и на какую высоту нужно поднять ногу, чтобы взобраться по ступенькам. Пассажиры брали ее за локоть, пытаясь помочь, но вряд ли она нуждалась в чьей-то помощи.
В автобусе было полно народу. И какой-то мужчина уступил Имоджин место. Когда она села, я обнаружила, что стою в проходе совсем близко от нее. Так продолжалось минут пятнадцать, пока мы обе не вышли. Это было невероятное ощущение — снова находиться рядом с моей ненаглядной дочерью. Когда мы выходили из автобуса, я взяла ее за руку и помогла спуститься. Я до нее дотронулась! А она сказала: «Спасибо, мадам». Уж не знаю, как она догадалась, что я женщина, а не мужчина.
От остановки Имоджин зашагала к зданию университета, выстроенному в том же стиле, что и древние колледжи Оксфорда или Кембриджа. На крыльце перед входом ее ждал парень — студент, наверное, лет девятнадцати-двадцати. Они поцеловались. Я заметила, как она пробежала пальцами по его лицу, вокруг подбородка и вниз по шее. Парень был очень хорош собой, и, похоже, Имоджин это «видела» на ощупь. Парень взял ее под руку, и они отправились в ближайший парк, Северный королевский парк, так, кажется, он называется. Сперва я шла следом на приличном расстоянии, но потом мне стало неловко — словно я шпионю за ними. К тому же я сильно разволновалась, когда дотронулась до нее в автобусе и услышала ее голос. Сердце билось как сумасшедшее. Поэтому я вернулась в мотель, мне надо было отлежаться.
В четверг мать опять забрала Имоджин из школы. Но в пятницу после занятий Имоджин снова села в автобус, а я, конечно, за ней.
На этот раз мне повезло. На свидание со своим парнем Имоджин явилась раньше времени и, очевидно, решила дожидаться его не на ступеньках университета, но на скамейке в парке. На ней было пальто из ткани в елочку и голубые джинсы; прислонив трость к скамейке, она откинула голову назад, наслаждаясь ощущением солнечного тепла на коже и легким ветерком. Стояла чудесная осень — бодрящая, сухая. По лицу Имоджин блуждала улыбка. Как я жалела, что она не может увидеть листья на деревьях и на траве, ведь они были такими красивыми — все оттенки зеленого, желтого, красного, коричневого, какие только можно вообразить. По опавшей листве носилось множество крупных серых белок, почему-то я их запомнила.
