Вы скажете, что Моше — отнюдь не бездомный и убитый украинский еврей. Я этого и не говорю. Я хочу провести другую аналогию.
Моше был похож на Николая Бухарина. Посреди революции, рядом с магазином косметики “Американа” на Пентонвилл-роуд, Моше исповедовал слепой оптимизм.
— Послушай, я ничего не понимаю, — сказал Моше. — Я люблю тебя.
Один раз он действительно это уже сказал, но Моше было нетрудно повторить это еще раз. Это был его главный козырь. Главный, неопровержимый факт. Поэтому Моше сделал паузу. Он помолчал, чтобы произвести впечатление. Он молчал и слегка пожевывал свою нижнюю губу.
— Я тоже тебя люблю, — сказала Нана.
— Тогда зачем нам расходиться? — спросил Моше.
Он слегка пожевывал свою нижнюю губу.
У Наны зазвонил телефон. Моше бросил на него взгляд. Нана бросила на него взгляд. Она ответила.
— Привет, — сказала она, — нет, нет, я. Да, завтра. Ну, в общем. Да, конечно. Точно. Пока-пока.
Моше рассматривал витрину магазина косметики “Американа”. В витрине были выставлены орудия маниакальных страстей. Даже в этот кризисный момент Моше заинтересовался рекламой:
Парики В стиле Унисекс Афро и Европа
Моше изучал парики, раскинувшиеся на полистироловых головках манекенов. Тут были Синди и Эдна, Симона и Роза. Все несимпатичные. Отрезанные “хвостики” были развешаны по цвету. В витрине также лежал пластиковый пакетик с “Ресницами Натуральными”, раскрашенными в радужные цвета. Даже в этот кризисный момент в Моше взыграл домохозяин. Моше всегда поражало, что люди платят деньги за такие вот вещи.
Он сказал:
— Но ты же… Ну то есть если ты так решила. Ты, значит, меня больше не любишь.
— Нет, нет, это не так, — ответила Нана. — Я тебя люблю, я тебя всегда буду любить.
— Так не бывает, — сказал Моше.
Мне так жаль Нану. Мне очень жаль этих славных людей. Нане было слишком трудно объяснить, почему она хочет уйти. Ей было слишком трудно рассказать обо всех своих грустных думах.
Тут дождь перестал.
Моше стал еще печальней. Ему нравился эффект, создаваемый дождем. Моше нравилось, что в контексте film noir[9] дождь обозначал грусть. Дождь, думал Моше, правильная погода для печалей.
Что ж. Давайте вернемся к Николаю Бухарину. Я перемотаю пленку, с 1920 до 1930-го.
К началу 30-х Бухарин начал немного беспокоить Сталина. Многие считали, что Бухарин любит Сталина меньше, чем полагается. Они утверждали, что Бухарин террорист и заговорщик.
Разумеется, такое положение дел не устраивало Бухарина. И он позвонил Сталину.
— Здравствуй, Коля, — сказал Сталин. — Не волнуйся, все в порядке. Конечно, я не верю, что ты враг.
— Но как вы могли, — пискнул Бухарин, — как вы могли подумать, что я пособник террористических групп?
Сталин решил, что это просто восхитительно. Он разогнул скрепку и сказал:
— Спокойно, Коля, спокойно. Разберемся.
Надо сказать, мне нравится телефонная манера Сталина. Я уже говорил это, и еще раз повторю. Сталин был телефонным гением.
В 1938 году Сталин отдал Бухарина под суд за государственную измену.
Вот еще одна точка, в которой жизнь политика Николая Бухарина становится похожа на жизнь моих героев — Наны и Моше.
На показательном процессе 1938 года Бухарин совершил ложное признание. Он признал себя виновным “за всю совокупность преступлений, совершенных право-троцкистским блоком, независимо от того, знал ли я или не знал, принимал или не принимал прямое участие в том или ином акте”.
Разумеется, Бухарин утверждал, что это его ложное признание на самом деле истинно. В этом суть любого истинно ложного признания. Раньше Бухарин вел себя, как Моше. Теперь он вел себя, как Нана.
Разрыв с любимым человеком напоминает показательный процесс. И там и тут налицо показные проявления правосудия и рассудка. Тот, кто идет на разрыв, берет на себя всю ответственность. Он или она лжесвидетельствует. Делает ложные признания.
Стоя перед магазином косметики “Американа”, Нана сделала ложное признание.
— Может. Ну. Может, я просто тебя больше не люблю. Может, ты прав. Тебе будет лучше с Анджали, — сказала Нана. — Вот. Мне надо быть с Папой. Все станет проще. Может, ты прав.
Мне жаль Нану. Правда, жаль. Врать не очень-то приятно. Но Моше мне жаль куда больше. Пусть Нане было по-человечески трудно рвать с Моше, да и самой ей было несладко, но по крайней мере это было ее собственное решение. Ее мучительное и иррациональное решение. Моше было труднее. Его поставили перед фактом. Он был несчастен. Он был одинок. Он вдруг оказался в одиночестве. Моше был в отчаянии.
Он мог думать только об Анджали. И от этих мыслей он не чувствовал себя менее одиноким.
— Что, — сказал он, — что ты сказала про Анджали?
— Что я сказала, — ответила Нана. — Что сказала, то сказала. Тебе будет лучше с Анджали.
— Но я не хочу Анджали, — сказал Моше. — Я хочу тебя.
Крохотный треугольный заусенец, прямо рядом с ногтем среднего пальца на левой руке Наны, зацепился за синтетическую нитку, торчащую из подкладки кармана брюк. Нана не обратила на это внимания. Она смотрела на профессиональный клеевой пистолет “Джаззи” в витрине “Американы”. Интересно, подумала она, для чего нужна эта штука.
— По-моему, — сказала Нана, — все-таки тебе надо быть с Анджали.
— Я не хочу быть с Анджали, — сказал Моше, — я хочу быть с тобой. Это ты привела Анджали. Не я. Я этого не хотел.
Моше испытывал боль и смятение.
— Это ты ее хотела, — сказал он. — А у меня из-за нее были только проблемы. Это я. Это я должен был уйти давным-давно.
Разумеется, Моше иногда думал о том, чтобы уйти. Но только как о гипотетической возможности. Он любил Нану. Он хотел остаться с ней навсегда. Но я понимаю, зачем он это сказал. Я понимаю, почему ему хотелось объявить свою декларацию независимости. Он пытался поднять себе настроение. Он пытался не чувствовать себя униженным.
Потому что когда от тебя уходит девушка, это унизительно. Это одно из самых неприятных ощущений.
— Нана, — сказал он, — мне пора. Тебе тоже надо идти. Тебе пора к зубному.
Несмотря на то что Моше кажется сейчас спокойным и благородным, внутри у него было совсем неспокойно. Честно говоря, для него это было катастрофой. Он был ужасно расстроен. Он не имел ни малейшего представления, что говорить дальше. И среди всей этой неразберихи он волновался о том, что Нана опоздает к стоматологу. Потому что он заботился о Нане. От чистого сердца.
— Я люблю тебя больше всего на свете, — сказал он.
Наступила пауза.
— Тебе пора, — сказал наконец Моше. И ушел.
Стоматолога Наны звали доктор Готлиб.
Доктор Готлиб принимал пациентов на Кэвендиш-сквер. Это звучит так, будто он принимал пациентов только из высших классов общества. В общем, так оно и было. Его приемная находилась по соседству с Харли-стрит. Но Нана ходила к доктору Готлибу не поэтому.
Доктор Готлиб начинал свою практику скромным мелким дантистом в поликлинике в Эджвере. Теперь он стал известным частным дантистом в центре Лондона. Но он сказал, что по-прежнему будет лечить Нану. Потому что он был другом семьи. Он сделал это ради Папы.
В приемной доктора Готлиба стоял аквариум и лежали журналы. Нана выбрала журнал “Отдохни” за 1998 год. Журнал “Отдохни” был захватанный и липкий. Нане было все равно. Она начала читать журнал. Очень скоро ее глаза заслезились.
Нана читала реальную историю женщины по имени Мэнди, которая влюбилась в мужчину по имени Алан. Вскоре выяснилось, что Алан страдает смертельной болезнью — моторной невропатией. И у Наны потекли слезы. Она плакала, потому что Алан и Мэнди решили бросить вызов смерти. Они решили завести ребенка. Ребенок будет памятью об Алане. Рассказ заканчивался сценой у постели умирающего Алана.
Я показала ему конверт. Достала из него свидетельство.
— Это звезда, — сказала я. — Ее назвали в честь тебя и Джеймса.
Звезда имени Алана и Джеймса Уилсонов.
Алан улыбнулся.
— Ты расскажешь ему обо мне?
Я кивнула.
Я держала его за руку, когда он ушел.
Ему было 48. Джеймсу было 14 недель.
Доктор Готлиб вошел, когда Нана громко рыдала в окружении безгласных тропических рыбок.
— Нина, — сказал доктор Готлиб, — Нина.
Нана подняла на него глаза и вытерла лицо обратной стороной ладони.
— Нет, ничего, — сказала она, — просто, просто…
— Все нормально? — спросил доктор Готлиб.
— Да, да, все в порядке. Нормально.
— А как папа?
Нана, в расстроенных чувствах, забыла, что доктор Готлиб был не в курсе Папиной болезни. Она плакала. Она всхлипывала. Она попыталась сказать ему. Она пыталась произнести что-то вроде:
