Четыре трупа плывут во Флоридском проливе. Это семья из Карденаса. Они украли лодку у рыбака. Она перевернулась сегодня рано утром. В следующий четверг лодка с гаитянами выйдет из залива Гоневес. У них есть номера телефонов друзей из Майами и сбережения родственников. Они доплывут до Тропика Рака и утонут в море.
Я привезла с собой альбом и коробку с кистями и красками, в основном акварельными. Мне хотелось взять с собой гитару, но мама сказала, что здесь негде играть. Она набила наши чемоданы дешевыми кроссовками и синтетической одеждой из латинских магазинчиков на Четырнадцатой улице. Я хочу сделать несколько набросков с абуэлы Селии, может быть, даже напишу ее портрет на подвесной плетеной скамье. Думаю, ей это понравится.
Мама выпрыгивает из такси и бежит мимо разросшихся кустов, мимо засохшей папайи и вверх по трем ступенькам крыльца. Я следую за ней. Пол покрыт расписным кафелем с блеклыми бутонами и вьющимися виноградными лозами. Его месяцами не мыли. Там, где отвалилась плитка, виден цемент. Софа покрыта пыльной, траченной молью мантильей. У задней стены стоит белесое пианино, рядом с ним заржавевший холодильник.
Мама оглядывает спальню, где она жила вместе с тетей Фелисией, теперь пустую. Только в стенном шкафу висит вечернее платье с оборками. Она проходит через холл в комнату абуэлы. На кровати постелена вязаная кружевная скатерть. На ночном столике – фотография Вождя. Мама отворачивается от нее с отвращением.
Я нахожу абуэлу, она неподвижно сидит на своих качелях. На ней поношенный купальник, распущенные волосы прилипли к голове, ноги чем-то изрезаны. Я опускаюсь перед ней на колени и прижимаюсь щекой к ее щеке, соленой от морской воды. Мы крепко обнимаем друг друга.
– Dios mio, что с тобой? – увидев нас, вскрикивает мама и убегает, чтобы вскипятить на плите воду и приготовить горячую ванну.
У абуэлы нет одной груди. Остался шрам, похожий на пурпурную застежку-молнию. Мама прикладывает палец к губам и бросает на меня взгляд, который предупреждает: «Притворись, что ничего не замечаешь».
Мы моем абуэле голову и прополаскиваем волосы кондиционером, затем вытираем насухо полотенцами, как будто это может как-то ей помочь. Абуэла ничего не говорит. Она подчиняется маме, как на торжественной церемонии. Мама расчесывает ей волосы частым гребнем. «Ты могла умереть от воспаления легких!» – причитает она и включает фен, который вырубает свет в гостиной.
Я замечаю бабушкины жемчужные сережки; тонкие золотые дужки искусной работы продеты через мочки ушей. В жемчужинах прячутся голубоватые тени, их гладкая поверхность таит прохладу. Когда я была маленькой, я гладила эти жемчужинки кончиками пальцев и прислушивалась к ритму бабушкиных мыслей.
– Я плавала ночью, – шепчет мне абуэла Селия, когда мы остаемся одни. Она смотрит в сводчатое окно над пианино на волны, как будто желая показать мне точное место. Затем сжимает мне руку. – Я рада, что ты помнишь, Пилар. Я всегда знала, что ты вспомнишь.
Мама застилает кровать абуэлы новыми простынями и покрывалом из овечьей шерсти, которые мы привезли из дома. Я помогаю абуэле переодеться в новую фланелевую ночную рубашку, а мама тем временем готовит бульон и пудинг из растворимой тапиоки. Абуэла Селия пробует по ложке того и другого, проглатывает таблетку витамина С и проваливается в глубокий сон.
Я укрываю абуэлу покрывалом и ищу в ее лице сходство с собой. С тех пор как я видела ее последний раз, волосы у нее поседели. Родинка, когда-то черная, посветлела. Руки покрылись светло-коричневыми пятнышками из-за больной печени.
Я знаю, что снится бабушке. Ей снятся убийства в далеких странах, беременные женщины, растерзанные на площадях. Абуэла Селия ходит между ними, немая и невидимая. Соломенные крыши дымятся в утреннем воздухе.
– Как ты можешь верить в это дерьмо? – Мама хватает фотографию Вождя с бабушкиного ночного столика Она вставлена в рамку из старого серебра прямо поверх абуэло Хорхе, чьи голубые глаза выглядывают из-за армейского кепи Вождя. Мама идет к берегу океана в шелковом платье и чулках, ее плиссированная юбка раздувается, как парус. Она кидает фотографию в море. Две чайки ныряют за ней, но поверхность воды уже пуста. Горизонт постоянно меняется, словно яркая линия буев.
Я думаю о путешествии к старым колониям. Океанские лайнеры плывут в Африку и в Индию. Женщины на борту в черных перчатках до локтей пьют чай из фарфоровых чашек. Желая побыстрей увидеть землю, они наклоняются через палубное ограждение.
Может быть, маме стоило бы приплыть в Гавану морем. Сесть на корабль в Шанхае и постепенно, волна за волной, пересечь Тихий океан. Обойти мыс Горн, затем плыть вдоль бразильского побережья и остановиться в Порт-оф-Спейн, чтобы посмотреть там карнавал.
Куба – своеобразный изгнанник, думаю я, остров-колония. Мы можем прилететь туда получасовым чартерным рейсом из Майами, но все равно никогда ее не достичь.
* * *
Потом, пока абуэла Селия спит, мы с мамой идем прогуляться до угла Калье-Мадрид. Мама останавливает крестьянина, торгующего стеблями сахарного тростника. Она выбирает один, и продавец, ловко орудуя мачете, очищает его от листьев и кожуры. Мама жует стебель, пока не добирается до сладкого сахарного сока.
– Попробуй, Пилар. Правда, он не такой сладкий, как раньше.
Мама рассказывает, как она стояла на углу и рассказывала туристам, что у нее умерла мать. Иностранцы ее жалели, покупали ей мороженое и гладили по голове. Я стараюсь представить маму тоненькой, дочерна загорелой девочкой, но все, что я могу увидеть, – это миниатюрную копию теперешней тучной женщины в бежевом платье и подобранных в тон туфлях-лодочках. Она выглядит настолько устрашающе, что могла бы остановить рейсовый скоростной автобус на Лексингтон-авеню.
Внезапно у меня возникает желание узнать, как я умру. Думаю, я предпочла бы самосожжение, возможно, на сцене, со всеми моими картинами. Я определенно хочу уйти до того, как стану слишком старой, прежде чем кому-нибудь придется вытирать мне задницу или возить в инвалидном кресле. Не хочу, чтобы моя внучка вынимала мне вставную челюсть и клала ее в стакан с водой, где растворяются шипучие таблетки, как я делала это для абуэло Хорхе.
Мама что-то говорит, но я почти ее не слушаю. Я представляю абуэлу Селию под водой, она стоит на рифе, и крошечные блестящие рыбки проносятся перед ее лицом, как вспышки света. Прилив колышет ей волосы, глаза у нее широко открыты. Она зовет меня, но я не слышу. Может быть, она разговаривает со мной во сне?
– Ты только посмотри, в чем здесь ходят. Думаешь, они могут подобрать одежду со вкусом? – Мама выражает свое недовольство громко, так, чтобы все слышали.
Я оглядываюсь по сторонам. Женщины на Калье-Мадрид одеты в обтягивающие блузки без рукавов. Они носят брюки-стрейч и pacuelos,[59] сочетая горошек и полоски, клетку и цветочный рисунок. Мужчина в темных очках накачивает сдувшуюся шину. Пара ног в потертых брюках высовывается из-под «плимута» 55 года. Шикарные автомобили величественно, словно лайнеры, проплывают по улице. У меня такое чувство, будто я вернулась назад во времени и вижу своего рода кубинскую версию молодой Америки.
Я думаю о «Гранме», американской яхте, которую Вождь нанял в 1956 году в Мексике, когда пытался вторично свергнуть Батисту. Какой-то судовладелец из Флориды ошибся в слове «Grandma»,[60] и вот что получилось: родился миф, переименована провинция, издается коммунистическая газета.
А что, если бы лодка называлась «Барбара Энн», или «Сластена», или «Дэзи»? Изменилась бы история? Мы все каким-то образом связаны с прошлым. Взять хотя бы меня. Мое имя – это название лодки Хемингуэя.
Мама говорит все громче и громче. Во рту у меня пересохло, как в детстве, когда мы вместе с ней ходили в универмаг, чтобы вернуть какой-нибудь товар. Четыре или пять человек собрались на почтительном расстоянии. Ей просто нужна аудитория.
– Посмотрите на эти старые американские машины. Они держатся на скрепках и резинках и все равно работают лучше, чем новые русские. Нет, вы послушайте! – взывает она к слушателям. – Вы могли бы иметь кадиллаки с кожаными салонами! Кондиционеры! Автоматические окна! Вам не нужно было бы чинить их в жару! – Она возмущенно поворачивается ко мне: – Посмотри, они еще и смеются, Пилар! Идиоты! Они не понимают ни слова из того, что я им говорю! Только и знают, что талдычат: компаньеро да компаньера. У них мозги промыты, вот что!
Я увожу маму от растущей толпы. Язык, на котором она говорит, давно устарел, как и идиомы, которые она употребляет.
* * *
Я лежу на детской кровати тети Фелисии. Мое дыхание совпадает с дыханием мамы, с ритмом волн снаружи. Когда я была маленькой, мама спала чутко и нервно, как магнитное поле, реагирующее на малейшие раздражители. Она всю ночь металась и ворочалась на постели, как будто ей снились борющиеся привидения. Иногда она с плачем просыпалась, держась за живот и выкрикивая название какого-то места, которое я не могла понять. Тогда папа гладил ее по голове, и она снова засыпала.
