У деда Чубатого прекрасная коллекция закатов и восходов. А я этим похвастаться пока не могу: засидевшись допоздна над какой-нибудь интересной книгой, просыпаюсь поздно. Не жаворонок я – сова. Зато зимой беру реванш: солнце всходит поздно, около десяти часов. Красным боком оно медленно вспарывает белёсую мглу у горизонта, вокруг него искрится цветная дымка. И когда в редакцию приходил дед Чубатый, чтобы проверить, жарко ли топится печь, я начинал разговор так: «А восход-то видели?»
Чубатый, как правило, его не видел: в это время он колдовал у печи, носил уголь или чинил что-нибудь из казённой мебели. Работа есть работа. Если Лёша по совместительству моторист, то Чубатый – истопник, дворник и завхоз в одном лице. Коллекция зимних закатов у него была беднее моей.
Кстати, дед когда-то на самом деле носил густой, задорный чуб, который и оправдывал его фамилию. Говорят, за этот роскошный клок волос его не раз таскала бабка: слишком горячая кровь текла в жилах деда! Ревность старухи поутихла лет пять назад, но чувства бдительности она не теряла: если Чубатого долго не было дома, она непременно отправлялась на его поиски и устраивала небольшой скандальчик. И, говорят, основания для того у неё всегда находились.
Когда-то Чубатый в одиночку ходил на медведя, сам чёрт ему не брат, да и сейчас, постарев, он был ещё крепок и легко, без натуги носил, бывало, тяжеленный мотор от лодки. Знал он места, где водилась кунжа – пятнистая лососевая рыба, и без улова никогда не возвращался. А если ехал по ягоду, то через каких-нибудь два-три часа возвращался с полными вёдрами смородины или брусники…
Но плантации брусники, через которые проходил наш путь, деду Чубатому, пожалуй, и не снились. Приземистые, плотные кустики были сплошь усыпаны зелеными с красноватыми подпалинами шариками: вот-вот ягода поспеет!
К вечеру мы добрались до Старого посёлка. О том, что здесь когда-то жили люди, напоминали лишь высокие заросли полыни и редкие, полуразрушенные срубы. Над каждым кустиком полыни стоял нимб из жёлтой пыльцы. Поэтому комаров тут мало: запах этого растения они не переносят.
Лёша сбросил свою поклажу и тут же побрёл, путаясь в высокой траве, к одинокой лиственнице. Она была однобокой: густые ветви росли только с южной стороны, а на северной лишь кое-где торчали кургузые сучья. Вокруг дерева поднимался густой кустарник.
Лёша подошёл к лиственнице, потрогал ствол, а потом, раздвинув кусты, посмотрел вперёд и, обернувшись, поманил меня пальцем. Я решил, что он опять увидел какое-нибудь животное и зовёт меня полюбоваться им. Но мой взгляд обнаружил лишь какое-то сооружение, полускрытое зарослями чозении. Лишь только хорошо вглядевшись в него, можно было понять: это остов старой, почерневшей от времени юрты.
В полыни я нащупал ногами бревно и постукал по нему носком сапога. Поднялась и тут же осела кучка тяжёлой древесной пыли. Видимо, здесь когда-то стояла крепкая изба. И всё, что от неё осталось, – полусгнившие брёвна. Странно, что ей дали разрушиться. Дерево на Севере – большая ценность, и если люди решаются перенести село в другое место, то непременно перевозят крепкие срубы с собой. Остаётся лишь фундамент да несколько нижних брёвен над ним: обычно они страдают от сырости, грибка и поэтому никакой ценности не представляют.
Вслед за Лёшей я проломился через кусты и очутился на маленькой полянке. Юрта была полуразрушенной: остроконечная дырявая крыша сползла набок, деревянные подпорки подгнили и потому старая ровдуга54 висела на них склизкими серыми клочьями.
Лёша что-то искал под топчаном, который полукругом опоясывал юрту изнутри. На нём лежало какое-то истлевшее тряпьё, проросшее мхом и бледной лебедой.
– Не могу найти, – сказал Лёша. – Дед говорил, что дощечки лежат под топчаном…
От сырости и затхлого, прелого воздуха юрты щекотало в носу. И ещё пахло чем-то горелым. Присмотревшись, я увидел: на середине сгнившего настила, там, где когда-то, должно быть, находился очаг, лежала кучка седого перла. Тут же, поваленная набок, топорщилась жестяная, проржавевшая мелкими дырками печь.
– Странно, – заметил я. – Пепел свежий. Совсем недавно тут горел костёр.
Лёша растерянно озирался по сторонам. Наконец, он снял со стены какую-то чёрную дощечку.
– Вот дедовы спички, – рассеянно сказал он, продолжая осматривать юрту. – Сохранились, надо же!
– Спички?! Это всего-навсего дощечка!
– Ну да, – иронично прищурился Лёша. – Погляди внимательно: на ней ряд углублений, видишь? В вот специальная узкая дуга из оленьего рога, на ней должен быть ремешок, но, видно, истлел. В дырочку кладётся мох, вставляется сухая ольховая палочка – её-то и вращают с помощью дуги и ремешка…
– А! – догадался я. – По принципу лучкового сверла! Примерно такие «спички» ты сам придумал…
– Предки придумали, – Лёша усмехнулся. – Мы лишь усовершенствуем их идеи..
Он снова присел на корточки, внимательно осмотрел остатки костра, нахмурился:
– Боюсь, мы опоздали. Я, как вошёл, сразу понял: тут кто-то ночевал. Вот и банка из-под тушёнки. Остатки в ней еще даже не заплесневели…
Он пнул закопчённую банку и нагнулся к кучке пепла. В нём валялось несколько полусгоревших веток и каких-то деревяшек.
– Сколько раз говорил себе: поеду, посмотрю дедову юрту, найду те дощечки! И всё некогда – то работа, то рыбалка, то друзья-приятели! – сокрушался Лёша. – Дед до последнего своего дня жил здесь, в Старом посёлке. Не хотел перебираться в Каменный. Когда заболел, мой отец к нему переехал. Похоронили его, как велел, – на костре. Было у стариков такое поверье: душе человека легче уйти к людям вместе с дымом…
Тут Лёша вытащил какую-то обгоревшую дощечку. Огонь не тронул только небольшой уголок, потемневший от копоти.
– Ах, чёрт побери! Не может быть!
Я подошёл к Лёше, заглянул через плечо: в уголке дощечки проступали какие-то значки, напоминавшие геометрические фигуры. Честное слово, у меня дрогнуло сердце, и я бестолково сказал:
– Надо же! Твой дед знал геометрию?
На самом деле я подумал о другом: это, наверное, как раз и есть те самые письмена. Но боялся сглазить.
Лёша держал чёрную дощечку осторожно, его пальцы чуть-чуть дрожали. Он пытался рассмотреть значки, я тоже пробовал уловить в них какой-нибудь смысл, но тщетно: они походили, скорее, на случайные, ради забавы сделанные рисунки. Мы насчитали шесть фигурок, нашли какие-то странные крючковатые линии – дальше ничего нельзя было определить: полную надпись, если, конечно, это была всё-таки надпись, съел огонь.
Отложив находку в сторону, мы обшарили все уголки бывшей юрты, но ничего достойного внимания не обнаружили. Впрочем, Лёша нашёл ещё грубую глиняную чашу и несколько латунных пуговиц. Что и говорить, негусто!
Расстроенные, мы всё-таки развели костер и вскипятили чай со смородиновыми и брусничными листьями. За ним Лёша разговорился.
Говорят, жил среди эвенов простофиля, – рассказывал он. – Охотился плохо, рыбачил плохо. Только одно умел делать хорошо: спать. И тогда старики отдали ему на сохранение эвенскую азбуку. Думали: положит её простофиля в кукуль, будет спать – никуда азбука не девается. Так оно и было: простофиля день спит, другой, третий, встанет – поест, чего ему принесут, и снова на боковую. На беду завелась в его юрте мышь. Нечем ей поживиться у лентяя – сам впроголодь живёт, хорошо, добрые соседи не забывают покормить. Только он мышке ни крошки не оставлял – совсем она отощала, кости да кожа! Добралась зверушка до азбуки и давай её глодать. Благо, она была завёрнута в нерпичью шкуру. Вместе с ней – и не подавилась, во как оголодала! – мышь и съела азбуку. Не скоро люди хватились, что азбуку-то у них тю-тю. А спохватились поздно – одно и осталось: руками помахать, на лежебоку покричать. Но кричи не кричи, а делать нечего: н вернуть письменности, придуманной мудрыми стариками. Вот так лентяй прошляпил нашу азбуку.
– Лёша, я специально брал в библиотеке том эвенских сказок. Мы их на страничке для детей в газете пересказывали. Помнишь? Но подобных историй даже в той книге не было. Первый раз слышу такую быль…
– Если бы мы приехали сюда раньше, то, может, нашли бы дощечки в сохранности. А вдруг да оказались бы они письменами? Не зря придумали старики легенду.
– Не пойму, кому пришло в голову разжигать костёр прямо тут, в юрте?
– Мало ли людей бродит теперь по тундре. Может, какой-нибудь рыбак кипятил чай. Или туристы-экстрималы И сюда они стали доходить! Как же, нетронутый, девственный край, тундра! – Лёша рассердился и сгоряча сплюнул. – Так их растак за леву ногу! Ты когда-нибудь видел в тундре следы вездехода или трактора?
– И не раз! После них остаётся глубокая колея – трудно не заметить.
– То-то и оно: глубокая! Не год и не два травой зарастает. А почему? Особая в тундре земля: сверху – тонкий слой почвы, дальше – мерзлота. Нарушишь покров – и растительность долго не восстановится. К тому же, мхи и карликовые деревца растут десятилетиями, прежде чем станут взрослыми. Тундре особый транспорт требуется.
