Слова эти были, как он понял, самим свершением. Легкое и чистое касание зубов у самой яремной жилы заставляло его силу исходить вовне, и это наполняло отшельника блаженной легкостью. Тут пантера подпихнула его, странно съежившегося и помягчевшего, с блаженно помутившимся взглядом, под свое огромное тело, к соскам, которые распирало сладким молоком. Он пил и смеялся от счастья, что жертва принесена и принята и что он возрождается к жизни столь удивительным образом: не сослагательным, как в стихе, а повелительным наклонением.
И вот стала сама Черная Нарджис, Черная Пантера гор и Голубая Лилия долин, рядом с Галиеном, опершись о плечо сиррского брата тонкой смуглой рукой, а другую протягивая библскому брату.
Выступила как бы тенью, и образ ее ткался по мере того, как велся рассказ о ней — кем? Галиеном, самим Эшу или самой судьбой в лице Нарджис? Ибо ее история теперь стала иной, не вполне такой, как рассказывал об этом Галиен.
От него, правда, остался эпический тон, прерываемый по временам ехидными репликами самой восхваляемой особы.
Нарджис была аманатом из маленькой страны Хассен, граничащей с Сирром, где обосновались потомки ирландских террористов и исламских фундаменталистов, погибших за правое дело. Поскольку первые были в основном мужчинами, а вторые — женщинами, некогда, лет двести назад, произошло обоюдное замирение по причине неизбежности брачных уз, однако воинственные традиции сохранились во всей полноте. Юных женщин в этой малой земле воспитывали почти как амазонок, юных мужчин — как их охранителей (хотя в бережении нуждались только совсем маленькие девочки — лет до шести-семи).
Две волны предков схлестнулись и затихли во всех прочих потомках, но в Нарджис и подобных ей — сложились и преумножились.
(Ты ведь не думаешь, Эшу, добавила Нарджис, что Библом и Сирром замкнулась вселенная? В ней еще много чудес).
Во многих странах считается, что лучшая охрана для владык — женская, подобно тому как это было в Дагомее и Индии, а лучшая женская стража выходит из страны Хассен. У себя в земле девушки, предназначенные к выводу из нее (по большей части незаконные отпрыски и сироты, до кого нет дела их дальней родне), бывают обучены куда серьезней тех, кто остается, и с детства приучаются к тому, чтобы полагаться не на мужчин, а на самих себя и более ни на кого. Там же, куда они являются, им запрещено вступать в брак с местными уроженцами, которые могут быть проводником зла и опасности для владык. Все это изначально замыкает круг пантер и толкает их в объятья друг к другу.
Ты спрашиваешь, можно ли назвать любовью то, что не несет в себе плода и не является причиной зачатия? Но ведь ребенок — не единственный исход любви, даже если он рождается от любви, что бывает редко.
Детское прозвище этой Серебряной Вазы с Голубой Хризантемой было Фалабелла, имя карликовой боевой лошадки, потому что воевать она начала много раньше, чем достигла обычного роста и силы, и еще потому, что почетное имя для женщины в стране Хассен обыкновенно включает в себя имя кобылы. Так, одну из прародительниц тамошних жен называли Кинчем, в честь великолепной венгерской самки арабских кровей.
Волосы Нарджис от рождения были седые с легчайшей голубизной, а кожа — такая смуглая, что она казалась ожившей статуэткой из бенинской бронзы или не виданного на этой земле черного эвкалипта.
(«Особенно когда побреюсь, — добавила тут Нарджис, — а то белый пух по всему телу».)
Ее прекрасные волосы были заплетены в семьдесят семь косиц (которые произрастали на голове квадратно-гнездовым способом), на стройных ногах, неутомимых в беге, ловко сидели остромодные сапожки на каблуке (приходилось натягивать их аж до самого горла), а посредине шла широкая перевязь с мечом хорошей стали, а не дубовым, как бокэн ее друга. (А кроме них, на теле не замечалось вообще ничего, итожила Нарджис.)
Ростом она была по плечо обоим братьям: поскребышек, остаток, ядовитая капля на дне бокала.
(«Я ведьменыш, чего не сказал наш сентиментальный романтик, — объяснила она. — Дьявольский буро-красный налет, и еще с плесенью, который был на безымянном младенце, которого подбросили на нейтральную территорию, там смыли, но черный цвет кожи от того еще укрепился и проявился. Меня и в Хассене, и, наверное, в вашем Библе одинаково считали вражьим семенем. Оттого и выросла неукладистой по характеру».)
Линия, разделившая былую целостность, то же, что и линия будущего соединения, далеко не всегда пряма и тем более не напоминает классическую ян-инь. Чаще всего она извилиста и зазубрена, тем самым доказывая не столько единство оригинала, сколько общность символа и диабола, то есть соединяющего и разделяющего начал, и неразличимость в человеческом существе границ между мужским и женским. В самом деле, нежно вылепленные черты лица Гала как бы отвердели в чертах Нарджис. О ней еще говорили: она, похоже, настолько женщина, что не соизволяет ею казаться.
(«Я не из тех жен, что всю жизнь тратят на ублажение и окормление своего сопостельника, — говорила Нарджис. — И носятся потом с плодами брака, будто эти навозные детеныши сотворены из чистого золота».)
Гала и Эшу оба читали у Ариосто — или Итало Кальвино — про доспех Бритомартис, который делал ее воином, проявляя и выводя наружу ее внутреннюю воинственность. У Нарджис было иное ядро, чистейшей и незамутненной женственности, которое не было нужно ей в те времена, когда ее числили колдовским отродьем. Такой она и прибыла в Сирр в свите некоего юного вельможи, аманата, так сказать, первой степени.
Именно Галиен занимался Нарджис, когда она только что прибыла в Сирр. Этакая низкорослая девчонка; он нависал над нею, как вопросительный знак над восклицательным, как Лам над Бет. Темная лошадка со спутанной войлоком гривкой, говорил он. И еще по пословице: умывается в серебряном тазу — обтирается рукавом, щеголяет шелковым платочком — сморкается в щепоть.
Боевыми искусствами владела Нарджис куда лучше, чем женским рукоделием. Всю жизнь она инстинктивно стремилась к совершенству, и те сферы, где совершенство было для нее труднодоступно, сразу становились и недоступны, и наглухо отгорожены. То же было и с мастерством женского очарования и обольщения.
Она как-то рассказала, что в ее земле Хассен есть такая одежда для первосвященника, где по обводам по недосмотру выткан любовный стих, так что попы отказались служить в ней Богу. Прочесть о наготе значило для них облечься в наготу перед лицом Всевышнего. Почему Бог и любовь, Бог и открытость оказались них несовместимы? Разве любящая дуща не нага и так — и не открыта вся Господу?
И вот мудрецы Сирра выдумали для нее — или скрытно увезли из страны Хассен — подобный хиджаб из черного атласа с широкой золотой каймой, подобный кисве, что накидывают на Каабу в день величайшего ее праздника, или палатке-бейту: из стройных рядов таких бейтов выложен истинный стих. Покров, который всё скрывает и всё выявляет. Хиджаб этот обладал таким свойством: когда в него укутывалась женщина, она становилась прекраснее всех иных жен настолько, насколько тайна прекраснее яви.
По кайме, составляя ее, протек тот самый стих, строка Хафиза, поэта-хранителя истины:
«Когда одежды совлекает
красавица с мускусной родинкой,
это луна, подобной которой нет по красоте».
О том, как этот стих украшал когда-то священную одежду христиан, один их поэт сказал следующие слова:
Беглянку гарема, капризницу,
За что в наказанье Гафиз
Вздумал запрятать в ризницу,
Скрыть под подолом риз?
Алмазом стекло музейное
Режет, вдруг объявясь,
Клинопись золотозмейная,
Сабель дамасских вязь.
— Так оно и было, ручаюсь. Ведь для мастеров Сирра пустяковое дело — украсть одеяние из церкви или музея и перекроить так, чтобы из него вышло предназначенное. Причем украсть так, что незаконный владелец ничего не заметил и отныне, и вовеки веков, — заметила при этом Крыса. — А затем украсить им ту, для кого этот стих был предназначен с самого начала. Надо вам сказать, что многие стихи, пускай и не такие уж складные, не в пример Хафизу, имеют одно магическое свойство — действуют как разрыв-трава: рушат препоны и выпрастывают скрытое. Алгоритм, так сказать, всеобщего и тотального освобождения.
— И просто дают той, кто ими украшается, прелесть, не сравнимую ни с чем, — ответил Галиен. — Оттого, что лучшая красота — угадываемая, а в глубине своей любая жена — красавица и колдунья.
— Так вот, — продолжал он, — когда сшили покрывало для Нарджис и она впервые, почти в шутку, облеклась в живое золото, от нее остался лишь кусок темной кожи лба и огромные блестящие глаза лани — но не кошки, как нам всю жизнь казалось. Она стала тайной и загадкой, явив лучшее, что в ней было. А сняв хиджаб, обнаружив себя снова, показалась нам чуть более женственной и беззащитной, чем раньше. Таково сиррское колдовство, основанное на стихе, замкнутости и молчании. И красота Нарджис, до сей поры обитавшая в теле скрыто, как бабочка обитает в куколке, прорастала во тьме черного и золотого кокона, чтобы развернуть свои крылья боевым стягом. Чтобы вырваться из неволи узким листом травы, отточенным наподобие клинка, мечом лилии из перезимовавшего, спящего клубня, жаждущим выбросить бутон. Страшная сила дана изначально любой женщине и стократно — моей Нарджис!
