Вот из-за поворота показался человек высокого роста. Одет он был слишком тепло — толстая ватная куртка, жёлтые ватные штаны, наползающие сверху на валенки с галошами почти до самой земли, отчего ноги человека были очень похожи на слоновьи; на голове ушанка. За плечами его висел рюкзак. Всё это было такое грязное, словно человек спал прямо где-нибудь возле дороги или в лесу. А почему, собственно, нет, если это был самый обыкновенный. кто? нищий? бомж? калика перехожий? и то, и другое, и третье. Шёл человек очень медленно, никуда не торопился. Дороги уже просохли, снега давно нет, идти — одно удовольствие. Человек опирался на единственный старый костыль, очевидно, прошедший со своим хозяином немало. Костыль был под левым его плечом и при ходьбе отбрасывался несколько в сторону, описывая плавную дугу. Правая рука человека была свободна, и из кулака вился слабенький сизый дымок.
Когда человек подошёл ближе, стало видно, что он уже очень стар. Может, лет семьдесят ему, или сто. Но как-то вот шёл, и даже довольно бодро.
Он поравнялся с домом, где в открытом окне сидел Илья, и, увидев его, прищурил слезящиеся от яркого весеннего солнца глаза. Илья зачем-то снял очки и сказал:
— Здравствуйте.
— Здравствуй, сынок, — ответил человек, продолжая внимательно разглядывать его. Нескольких передних зубов у него не хватало, и он шепелявил. Борода и усы, сросшиеся в единый густой конгломерат, вокруг рта были словно обожжены.
— Тепло уже нынче, — сказал Илья, чтобы что-нибудь сказать.
Человек выставил костыль вперёд, опёрся на него руками и грудью. Сделал затяжку, выпустил дым и кивнул.
— Да, тепло. Весна, благодать. а воды попить дашь, сынок? Что-то упарился я нынче.
— Воды? — переспросил Илья. — Подождите, дедушка, я сейчас.
Он внезапно исчез из поля зрения человека — всего лишь аккуратно слез на пол и взял курс на кухню. Воды принести ему не составляло труда, но на это требовалось чуть больше времени, чем понадобилось бы обычному тридцатитрехлетнему мужчине.
Когда он вернулся с ковшом чистой колодезной воды, человек по-прежнему стоял под окном, опираясь грудью на костыль, и курил свою спрятанную в кулаке сигаретку. Илья подал ему через окно ковш; человек принял его чрезвычайно бережно. Отпил несколько больших, жадных глотков и остановился отдышаться.
— А как зовут тебя, парень?
— Илья.
— Хорошее имя, хорошее, — сказал человек и стал снова пить — на этот раз неторопливо и сосредоточенно, Илья подумал уже, что придется нести ему ещё ковш. — А ты что это ползаешь-то?
— Да ничего особенного, — сказал Илья. — Ноги не ходят.
— С детства? — спросил человек, утирая обожжённый рот и не отдавая ковш назад. Впрочем, воды там было ещё достаточно.
— Так точно, — весело сказал Илья. — Ну, а вы-то куда путь держите? В Приозёрск, что ли?
— В Приозёрск, — согласно кивнул человек, — оттуда, говорят, до Валаама доплыть удобнее всего. На Валаам пробираюсь, сынок. Всю Россию, понимаешь, пешком исходил, все святые места. Везде побывал, а вот там ещё нет. А в Приозёрске, говорят, причал есть.
— Понятно, — сказал Илья. — Здесь многие идут и едут в Приозёрск, на Валаам. — Этот разговор начал слегка утомлять его, но человек что-то и не думал отдавать ему ковшик с водой.
— Значит, зовут тебя Илья, и ноги не ходят с детства. А ведь ты не здешний, парень?
— Не здешний, — согласился Илья, несколько удивившись этому вопросу.
— А мама у тебя есть?
— Есть.
— И зовут ее?..
— Зовут ее Света.
— Света, — кивнул человек. Он глубоко вздохнул и спросил с каким-то ворчливым подозрением: — И ведь она не родная мать?.. А тебе сейчас годика так тридцать три, наверно…
Илья чуть не свалился с подоконника от неожиданности.
— Ну да. А почему вы знаете?
— Вот где привёл Господь увидеться, — пробормотал человек негромко. — Не зря я сюда столько лет шёл, не зря.
— Откуда вы знаете? — повторил Илья.
— Тут, понимаешь ли, долгая история. Когда-то давно я одного там убил. Ну и отсидел. В общем, много там было всякого за десять лет. А потом меня выпустили, и я пошёл пешком по Руси… Впрочем, это всё неважно. На-ко вот, Илюша, испей водицы, — человек перекрестил ковшик с остатками воды и протянул его Илье.
— Спасибо, я не хочу, — содрогнулся Илья, только представив себе, как пьёт воду, в которую опускались эти растрескан-ные больные губы и грязные бродяжьи усы.
— А ходить ты хочешь? — очень тихо и очень серьёзно спросил человек.
Илья молча посмотрел на него.
— Ходить хочу, — так же тихо и серьёзно ответил он наконец. — Только не надо шутить со мной, дедушка. Я знаю, что этого не будет никогда.
— Не тебе это решать, милый, не тебе. Пей.
И, поскольку Илья не двигался с места, человек жестко сказал:
— Пей!!
Приказу, заключавшемуся в его голосе, Илья почему-то не смог противостоять. Он поднял ковш и, давясь и проливая воду себе на грудь, осушил его. Гипнотизёр какой, что ли.
— Я ведь тебя вот таким маленьким знал, — сказал человек, раздвигая руки, как рыбак, показывающий пойманную им щуку не очень большого размера. Он улыбался и одобрительно притопывал, словно собираясь прямо здесь пуститься в пляс. — Мать у тебя хорошая женщина была, очень хорошая.
Илья слышал и не слышал его. Все его внимание сейчас было сосредоточено на нём самом. Он чувствовал, как его ноги, начиная от бёдер, стали медленно гореть. Пламя распространялось, словно по венам вниз тёк горящий спирт.
— Что это такое?..
Не вода это была, а напалм, замедленно думал Илья, совершенно подпавший под власть странного старика.
— А расскажи-ка мне, Илюша, чем ты хочешь в жизни заниматься?
— Я хочу людей учить, — сказал Илья, послушно выдавая старику свою главную тайну. — Я документы подал в пединститут. Мама Света не знает ещё.
— Молодец! Вовремя! Всё вовремя! Вот и будешь людей учить, Илюша! Будешь! Это самое главное. Только не бойся. Главное — не бояться.
Ноги горели уже так, будто кто-то расцарапал их и посыпал молотым красным перцем.
— Что ты сделал со мной, старик?..
— Не бойся, Илюша, всё будет хорошо! А ну-ка, попробуй пошевелить пальцами.
Илья перевел пьяный взгляд на пальцы своих босых ног, которые он совсем недавно массировал с такой безнадёжной энергией, и увидел, что они зашевелились.
— А согнуть можешь? — спросил бродяга, которому с улицы не было видно.
Илья осторожно подтянул к животу ногу, послушно согнувшуюся в колене — сначала правую ногу, потом и левую.
— Вот видишь, сынок, красота-то какая!
Илья неожиданно разревелся.
— Я боюсь, я не хочу. давай, делай обратно! Мне и так здесь хорошо!.. — крикнул он, томясь, с какой-то чуть ли не смертной мукой в голосе.
— Обратно ходу нет, — сказал старик. — Говорю же, главное — не бояться. Ты ж хороший парень, чего тебе бояться? Хотел людей учить — вот, в институт пойдёшь. настоящая жизнь начнётся, парень.
Ноги у Ильи горели всё сильнее.
— Хватит сидеть-то, — сказал старик. — Вставай. Принеси мне ещё воды. А то выпил всё.
— Что ты сделал со мной, старик?..
Пошатываясь, Илья встал на ноги и схватился за стену. По этой стене он и двинулся опять на кухню. А когда вернулся с полным ковшом обратно, старика на улице не было. Как сумел он исчезнуть столь быстро на своём потёртом костыле — этой загадки Илья никогда не разгадал.
А ноги-то у него пошли, пошли.
И однажды ночью, молниеносно сбежав с горы, он сильно оттолкнулся ногами от края обрыва, долго летел, и, наконец, тугой пятнистой щукой вошёл в привычное, сладостное, податливое тело реки.
В России имя Николай особенно популярно. Кажется, половину мужиков зовут так — хотя бы по отчеству. Посмотри в лицо любому славянину, прикинь, как могут его звать. И первое, что приходит в голову — Николай, Коля. Приглядевшись повнимательнее, решишь: нет, наверное, Дмитрий. Или Алексей. А потом выяснится, что действительно, Коля. И дни Николы зимнего и летнего в народе считаются настоящими праздниками.
Колька Мологин работает на заводе давно. Почти всю жизнь, если не считать детского сада и восьми классов школы. Теперь ему уж за пятьдесят, голова седая, а он по-прежнему трудится в том же цеху, на том же прессе, что и в первый день. Он не хочет, чтобы что-то вокруг менялось, ведь люди предпочитают жить одинаково, пока это их хоть немного устраивает. Если какой-то мужик вдруг увольняется, найдя место, где платят больше или лучше условия, Колька считает это почти предательством. Он вычёркивает такого человека из списка своих знакомых.
Перестройка и последующие реформы никак не отразились на его трудовом распорядке. Он приходит в цех часом раньше остальных, переодевается, медленно движется по центральному проходу, оглядывая всё вокруг. (Его тяжелый профиль механически поворачивается из стороны в сторону. Отвесный лоб, прямой нос дают впечатление какого-то мощного волжского утёса, возможно, того самого, на который забирался Стенька Разин. Зато сразу под носом следует провал, нижняя челюсть у Кольки втянута слишком внутрь, и мужики посмеиваются над ним, не понимая, как же он ест — пища обязательно должна вываливаться обратно в тарелку или на живот. За такой необычный профиль Мологин получил на заводе прозвище Колун.)
