— Вы, должно быть, Элис? — спросил он и протянул руку для приветствия.
— Совершенно верно.
Как он меня узнал?
Представившись, он объяснил нам с отцом свою миссию — обеспечивать наше сопровождение в течение суток — и предложил взять у меня чемодан. На ходу он рассказал, где мы остановимся, и добавил, что Гейл встретится с нами в вестибюле гостиницы, за столиком кафе:
— Собирается обговорить с вами показания.
— А как вы меня вычислили? — не утерпела я.
Мэрфи не моргнул глазом:
— По фотографиям.
— Если это те фотографии, о которых я думаю, очень жаль, что вам показали меня в таком неприглядном виде.
Папа занервничал и приотстал.
— Такую красивую девушку узнаешь по любой фотографии, — сказал Мэрфи.
Он проявлял деликатность. Знал, как отвечать, о чем говорить.
Сидя за рулем служебного автомобиля, Мэрфи по пути в гостиницу заговаривал через плечо с моим отцом, когда у светофоров и на поворотах они встречались взглядом в зеркале заднего вида.
— Следите за спортивными событиями, мистер Сиболд? — спросил он.
Отец не следил за спортивными событиями.
Мэрфи попробовал завести речь о рыбалке.
Отец напряг все силы, но мало что смог из себя выжать. Вот если бы Мэрфи вставал в пять утра, чтобы полистать Цицерона, у них была бы какая-то точка соприкосновения.
Под конец речь зашла о Мэдисоне.
— Он сейчас в изоляторе, — сказал Мэрфи. — Я, кстати, могу к нему наведаться, сказать «спасибо, дружище», потрепаться по-свойски, а потом уйти. Это даром не пройдет: сокамерники заподозрят в нем стукача. Только скажите — я так и поступлю с этим гадом.
Уже не помню, что я ответила — кажется, вообще ничего. Я видела, как отец весь съежился, и про себя отметила, что сама за прошедший год научилась воспринимать такие вещи спокойно. Мне нравились молодые люди типа Мэрфи. Сообразительные. Без сантиментов.
— Насильников там не любят, — пояснил Мэрфи моему отцу. — Бывает, достается им по первое число. Больше всего ненавидят педофилов, но и насильников не жалуют.
Отец немного оживился, но, похоже, струхнул. Его коробили такие разговоры. По многолетней привычке он либо сам направлял беседу, либо вообще в ней не участвовал. Одно то, что он внимательно слушает, уже казалось невероятным.
— Представьте себе, мою девушку тоже зовут Элис, — сказал Мэрфи.
— Неужели? — Отец проявил интерес.
— Истинная правда. Мы уже довольно долго вместе. Когда я услышал, что вашу дочь зовут Элис, у меня возникли хорошие предчувствия насчет этого процесса.
— Да нам и самим нравится это имя, — сказал отец.
Я рассказала детективу, как папа сначала хотел назвать меня Хепзиба. Лишь благодаря бурным протестам моей матери эта идея заглохла.
История ему понравилась. Он рассмеялся, и мне пришлось повторять имя, пока он его не затвердил.
— Ну анекдот, — ухмыльнулся Мэрфи. — А ведь могли бы остаться с таким имечком.
Доехав до центра, мы свернули на главную улицу. Стоял май, в половине восьмого было еще светло, но магазины уже закрылись. Мы проехали мимо универмага «Фоулиз». Вывеска курсивом и потемневшие от времени латунные решетки на дверях и окнах подействовали на меня как бальзам.
Впереди слева я увидела тенты отеля «Сиракузы». Он тоже всплыл из благополучного прошлого. В стилизованном под старину вестибюле царило оживление. Мэрфи зарегистрировал нас у стойки администратора, показал, где находится ресторан, и обещал приехать за нами в девять утра.
— Как раз успеете поужинать. Гейл придет попозже, около восьми. — Он протянул мне синюю папку. — Вот материалы, которые, по ее мнению, вам полезно просмотреть.
Отец искренне поблагодарил его за сопровождение.
— Не стоит благодарности, мистер Сиболд, — сказал Мэрфи. — Поеду теперь к своей Элис.
Мы занесли чемоданы в номер и спустились в кафе. Есть мне не хотелось, но в горле пересохло. Устроившись за маленьким столиком возле стойки бара, мы заказали джин с тоником.
— Маме не обязательно об этом знать, — предупредил отец.
Это был его любимый напиток — джин с тоником. Когда мне было одиннадцать лет, я видела, как он выпил целый кувшин — с расстройства, что президент Никсон ушел в отставку. Сейчас отец пошел звонить маме: она сказала, что они с сестрой и бабушкой будут с нетерпением ждать вестей.
Пока его не было, я заглянула в синюю папку. Сверху лежал протокол моих показаний на предварительных слушаниях, ранее мною не читанный. Изучая этот документ, я прикрыла его папкой, чтобы ни молодые бизнесмены, ни более солидного возраста коммивояжеры, ни единственная среди присутствующих женщина, тоже деловая, не видели, какую бумагу я держу в руках.
Вернулся отец. Чтобы меня не отвлекать, он вытащил небольшую книжицу на латыни, привезенную из дому, и углубился в чтение.
— Это не улучшает аппетит!
Я подняла глаза. Передо мной стояла Гейл. Она указывала на синюю папку. Поскольку ей до ожидаемых родов оставалось всего три недели, на ней были мягкие брюки, просторная синяя футболка и кроссовки. На носу поблескивали очки, в которых я ее раньше не видела. В руках был портфель.
— Вы, наверное, доктор Сиболд, — сказала она.
«Очко в пользу Гейл», — подумала я. Когда-то она от меня узнала, что отец имеет ученую степень и любит, чтобы ему говорили «доктор Сиболд».
Отец поднялся для рукопожатия:
— Можно просто Бад.
Он предложил ей что-нибудь выпить. Она попросила только стакан воды, и когда папа пошел к стойке, Гейл села рядом со мной и откинулась на спинку кресла.
— Господи, да вы на последнем сроке! — воскликнула я.
— Это точно. Уже подготовилась к родам. Дело забирает Билли Мастин, — сказала она, имея в виду районного прокурора, — потому что судья начинает психовать от одного вида беременной женщины.
Она засмеялась, а меня передернуло. В роли адвоката обвинения трудно было представить кого-то другого. Она, а не районный прокурор приехала в нерабочее время, чтобы лишний раз обсудить детали. Она была моим спасательным кругом, и мысль о том, что ее вроде как наказывают за беременность, представлялась мне очередным проявлением женоненавистничества.
— Между прочим, доктор Хуса, твой гинеколог, тоже в положении. На восьмом месяце. Пэкетт на стенку полезет. Кругом сплошные животы. От нас так просто не отмахнешься.
Тут вернулся отец. Гейл извинилась, что вынуждена перейти к разговору о низких материях.
— Мы с Биллом предполагаем, что адвокат ответчика будет строить защиту на импотенции.
Отец внимательно слушал, играя двумя луковичками на дне своего коктейля «гибсон».
— Как он собирается это доказать? — спросила я, и мы с Гейл засмеялись — представили, как в суд приходит врач и удостоверяет этот факт.
Гейл описала три типа лиц, склонных к совершению насилия.
— По имеющимся данным, Грегори попадает в самую распространенную категорию — силовую. Еще бывают насильники-психопаты, а самая страшная категория — насильники-садисты.
— И о чем это говорит? — спросила я.
— Силовые насильники обычно не способны поддерживать эрекцию и могут получить ее только после полного физического и психологического подавления жертвы. Им свойственна и некоторая степень садизма. Нам показалось существенным, что он возбудился лишь после того, как поставил тебя на колени и принудил к оральному сексу.
Если я и косилась в сторону отца, то лишь для того, чтобы заставить себя забыть о его присутствии.
— Я ему наплела с три короба: какой он сильный и все такое, а когда он потерял эрекцию, сказала, что это не его вина — просто я в этом деле ничего не смыслю.
— Правильно сделала, — сказала Гейл. — От этого он решил, что подавил волю жертвы.
В общении с Гейл я могла быть собой и говорить что угодно. На протяжении нашей беседы отец сидел рядом. Иногда, чувствуя его интерес или непонимание, Гейл включала его в беседу жестом или кивком. Я спросила ее, какой срок светит Мэдисону, если его вина будет доказана.
— Тебе известно, что ему предложили сделать чистосердечное признание? Тогда он мог бы рассчитывать на смягчение приговора.
— Впервые слышу, — ответила я.
— От двух до шести; но он отказался. На мой взгляд, его защитник чересчур самонадеян. Кто отказывается от признательного заявления, к тому суд подходит с более суровой меркой.
— А сколько он может получить по максимуму?
— По обвинению в изнасиловании — от восьми лет четырех месяцев до двадцати пяти.
— До двадцати пяти лет?
— Да, но он имеет право на условно-досрочное освобождение после восьми лет и четырех месяцев тюрьмы.
— В арабских странах преступникам отрубают руки и ноги, — вставил мой отец.
Гейл, чьи предки жили в Ливане, усмехнулась:
