А через месяц Иван увидел, как эта венгерка целуется с полицейским в три раза старше себя, спрятавшись за толстым буком в парке. Так что ненависть к полиции зародилась в душе Ивана очень рано.
А теперь он размышлял, присутствует ли на его похоронах хоть один полицейский.
Гроб снова везли по гладкой поверхности – опять асфальт. Ага, мы на площади Маршала Тито, ну, по крайней мере, она так называлась раньше. А сейчас-то как? Иван не мог вспомнить. Он никогда не обращал внимания, как новые лидеры изменяли старые названия. Слева от себя Иван ощутил присутствие окружных контор, где клерки пили дымящийся кофе, тасовали карты, сплетничали, пялились в окно, пока простые граждане ждали и кашляли в цементных коридорах, изобиловавших плевательницами, рядом с которыми обычно сидел старый, страдающий туберкулезом курильщик, и из его потрескавшегося рта стекала желтая слюна.
Иван представил себе картину: белые полосы, бегущие вниз по зданию от ласточкиных гнезд: мимо плывут лица из прошлого; люди прислоняются к будкам полицейских, засунув руки в карманы; тощие пьянчуги с незастегнутыми ширинками, пошатываясь, идут вдоль стены, напевая частушки про Тито и партию; свадьбы рассаживаются по коляскам, запряженным лошадьми под звуки аккордеона и тамбурина, а крепкие лошади поднимают хвосты, чтобы уронить дымящуюся зеленую лепешку на мостовую, румяная невеста с лицом как помидор и белый яйцеголовый жених отправляются домой, чтобы врать друг дружке и жить долго и счастливо.
А я еду в маленькой тележке, чтобы лечь на супружеское ложе с личинками мух и умереть.
Катафалк снова въехал на булыжники – улица Николы Тесла. Иван мысленно увидел голубой дом начальника полиции, и те ступени, на которые он свалился голый. И даже теперь ему было стыдно. Но полицейскому стоило бы стыдиться сильнее, что после убийства Петра он имел наглость баллотироваться на государственный пост. С другой стороны, что характеризует политика лучше, чем доказательство его готовности совершить убийство?
Слева тянулось здание из красного кирпича с толстыми дверями – кинотеатр «Первомай», где Иван посмотрел свой первый фильм: черный поезд несется вперед, становясь все больше и больше. Иван в ужасе от того, что поезд сейчас врежется в зрителей, выбежал из зала и удивился, не увидев дыры с той стороны здания, куда въехал поезд.
Позднее Иван научился проникать в кинотеатр через подвал. Он взбирался по груде дров, а потом через дырку в экране смотрел на перевернутое изображение. Раздражительный сторож, не выпускавший сигарету изо рта, высушенный, как соленая сельдь, следил за Иваном, пытаясь поймать сорванца раньше, чем тот успеет выскочить в зрительный зал и раствориться в темноте.
Дальше шел городской парк, где жаркими весенними днями Иван принимал раз в месяц ванну в турецких бассейнах, больших и овальных. Иван засовывал член в дырку в стенке огромной лохани, и от бурлящей воды испытывал головокружительные оргазмы. Размягченным ногтем большого пальца он отковыривал куски краски на стекле, чтобы потом подглядывать за обнаженными купальщиками с улицы. В их городок приезжало много одиноких женщин принимать минеральные ванны и лечиться от бесплодия.
А слева жужжал городской рынок: крестьяне и ремесленники продавали живых цыплят, гусей, кроликов, индюшек, чеснок, арбузы, шерстяные носки, ковры, башмаки, медные горшки, тулупы из овчины. Вокруг толпились покупатели, внимательно рассматривали товар, громко торговались, хлопали друг друга по плечу, пожимали руки, разворачивали купюры, звенели монетами.
Иван задремал, но его напугал громкий хлопок. Катафалк переехал через железнодорожные пути, подпрыгнув четыре раза. Иван вспомнил, как деформировалось колесо велосипеда, когда он на большой скорости врезался в рельсы, съехав с горки, а сам Иван свалился, ободрал колени, локти, лоб и нос.
Чешский оркестр снова заиграл печальную мелодию, ухватив саму суть скорби, но упустив все остальное. Печаль овладела Иваном, вытесняя страх, словно собирались хоронить не его, а кого-то другого, и он прислушивался к сдавленному хлюпанью трубы.
Но его печаль была скорее апатией, чем эмоцией. Он устал от эмоций. Ты, что он больше не был подвержен страстям, казалось еще одним поводом опечалиться еще сильнее, но Иван так и остался в состоянии меланхолии.
Лошади везли катафалк вниз по крутому склону, так что «будущий труп» соскользнул, и ноги уперлись в дерево. Когда голова перевесила и стукнулась о противоположную стенку, Иван понял, что повозка миновала вершину холма. Ветки кустов задевали колеса, а деревья – металлический каркас.
Повозка поскрипывала и дрожала на неровной дороге, ведущей к кладбищу. В гробу было душно, хотя в нем и образовалась трещина, когда жена Ивана и доктор бурно занимались сексом. Иван слышал монотонные завывания. Даже если люди рыдали из страха перед собственной смертью и свежей могилой, ему все равно это нравилось. Иван не ревновал из-за того, что они жалели себя, а не его. В конце концов, эта могила станет его домом, как только его плоть растает в грязи, они с могилой станут единым целым.
Катафалк остановился, и гроб скользнул вперед. Лошади захрапели, словно это их собирались скинуть в яму.
Иван ощутил неравномерные волны. Должно быть, его несут на плечах несколько мужчин разного роста. Интересно кто? Он никогда не носил гроб на похоронах, но помогал дотащить тело Петра, еще не подвергшееся трупному окоченению, до машины «скорой помощи». Ивана укачивало. Ему показалось, что он слышит стук о дерево – это гроб положили на дощатый помост над открытой могилой, а потом под днищем гроба пропустили веревки. Пустота под ним выпила из его кровеносных сосудов остатки надежды. Засасывающий вакуум ужаса втягивал его в темную дыру в его воображении, в антиматерию. У Ивана похолодело внутри.
Гроб опускали в могилу рывками, а веревки издавали жужжащий звук, словно лезвие пилы врезалось в дерево. Это жужжание проникало сквозь дерево, и оно вибрировало, как и кожа Ивана. Гроб накренился сначала в одну сторону, потом в другую. Внезапно Иван ощутил ускорение, какое чувствуешь, когда скоростной лифт едет вниз. Кровь прилила к выступающим частям тела – носу, глазам, губам, члену, коленям, пальцам ног. Гроб врезался в дно могилы.
Иван представлял себе, как все рыдают снаружи, но не был уверен. Такая категория, как «снаружи», переставала существовать. Сначала было тихо, а потом на крышку гроба посыпались комья земли. Они ударяли по дереву, сперва громко, а потом все тише и тише, по мере того как над Иваном вырастал холм. Потом слышны были лишь гулкие удары сбрасываемой лопатой земли, становившиеся все приглушеннее, словно гроза, бушующая где-то вдалеке, поэтому удары грома доносились до него, словно тихое ворчание, через целый океан земли.
А потом стало тихо. Гробовая тишина. Ни звука. Ничего.
Во время похорон Иван видел себя осколком, отколовшимся от мира, но все еще болтающимся на волоске. А теперь все связи с внешним миром были утеряны. Снаружи не доносились звуки жизни, чтобы можно было отрицать смерть внутри, никаких подпрыгиваний на рельсах, чтобы навеять цепочку воспоминаний.
Даже если бы истерический паралич отступил, Иван не смог бы позвать на помощь, его все равно никто не услышал бы.
Может, я и впрямь умер. Наверное, я умер уже давным-давно. Я ведь и раньше об этом думал, но никогда до конца не верил. А теперь, как я могу верить в то, что жив? Может, мертвые так и продолжают существовать, не веря, что они мертвы. Может, смерть – это состояние абсолютного скептицизма. Может, я проведу целую вечность, разрываясь между двумя полюсами, смерти и жизни, двумя версиями одной иллюзии.
В гробу стало влажно. Иван забылся бы, если бы не холод. Он дрожал бы, если бы мускулы могли сокращаться. Он дрожал мысленно. А потом ощутил воду на дне протекающего гроба. Иван проклинал Сельму за то, что она приобрела самый дешевый гроб, какой только смогла найти. Но, возможно, именно плохое качество гроба продлило ему жизнь, если он все-таки был жив. Воздух проникал через трещины, пока гроб везли на кладбище. Но теперь он задохнется.
Вползет ли сюда племя червей и обгложет ли меня? Но как черви могут жить в холодной, влажной земле? Черви, пожирающие застывшие трупы, – это всего лишь плод больного воображения. Да, конечно, личинки мух пожирают тела, валяющиеся в грязи после битв или похороненные летом в неглубоких могилах, но не в промерзшей почве. Здесь нет никаких червей.
Однако в том, что он сгниет. Иван не сомневался. Он принес с собой полный комплект аэробных и анаэробных бактерий. Они будут питаться им и размножаться по всему его телу, начиная с кончика носа и до кончиков ногтей на пальцах ног, с ушей через полые трубки, кишки и волокна – горло, шею, трахею, пищевод, кишечник, прямую кишку, кровеносные сосуды и нервы. У него намокла спина. Нет, «пыль к пыли» здесь не подходит. Скорее, грязь к грязи.
