«Вот только ревности нам не хватало», — отвечала Татьяна слишком уж легко и слишком весело.
Гере не стало легче. Очень скоро, не вытерпев и дня разлуки, он явился на Лесную за полночь, не предупредив о том Татьяну, сам не зная, с кем, как и в каком виде он рассчитывал или, верней сказать, страшился ее застать, — и никакую не застал: ее не оказалось дома.
Прождав ее, туда-сюда шатаясь по Лесной, до десяти утра, Гера отправился в университет, где глухо спал на лекции, потом на семинаре, за что был с семинара удален. Были еще и день и ночь шатаний по Лесной впустую, а на другой день Татьяна объявилась, и оказалось, что все это время она провела в Боткинской больнице, где ей вырезали воспалившийся аппендикс. Татьяна показала Гере свежий шрам. Гера поцеловал шрам и как мог мягко попенял Татьяне за то, что слишком долго оставался в страхе и неведении.
Татьяна объяснилась мягко, как могла: «Мне сначала было больно, так больно, что — не до звонков кому-нибудь, пусть даже и тебе, и хорошо еще, что я сама сумела вызвать „скорую“; потом — палата, операция… Ну, даже если б я тебя побеспокоила звонком оттуда, что бы тебе это дало?»
Гера ответил гордо и обиженно: «Мне — ничего бы не дало, кроме возможности думать о тебе, переживать и волноваться, ведь мы с тобой не чужие, и, может быть, чтобы я мог цветочки тебе в палату принести!»
Татьяне тогда быстро надоел весь этот разговор: «Но ты же меня отлично знаешь, — сказала она, еле сдерживаясь, — я не люблю все эти срезанные флоксы и тюльпаны, я эти мертвые букеты не терплю».
«А я бы, — все не унимался Гера, — я б выкопал тебе огромный куст живой сирени да и вкопал бы его прямо под окнами твоей палаты».
«Никогда больше мне не говори, будто мог бы сделать то, чего бы никогда не сделал, — сухо ответила Татьяна, заканчивая разговор. — Какой-такой куст сирени ты бы выкопал и где? С чего бы ты и как вкопал его под окнами моей палаты? Слова впустую, ради слов, и ты это отлично знаешь, мне просто нестерпимы…»
Потом все было хорошо и даже лучше прежнего, но Гера возымел привычку следить за нею и подкарауливать ее по вечерам у выхода из метро «Новослободская».
Однажды она видела его, но не подала виду. Таясь, он шел за нею до Лесной и, лишь когда она вошла в подъезд, позвонил ей с мобильного: «Ты уже дома? Значит, я могу прийти?»
Другой же раз, дождливым утром, когда он по привычке шел за ней по Долгоруковской, потом и по Большой Садовой, она не выдержала, обернулась и, не стыдя его, попыталась его все же убедить: «Пойми, у каждого из нас должна быть, ну, не знаю, как тебе сказать, своя полянка с живой травкой, на которой иногда так хорошо полежать с закрытыми глазами в одиночку. Ты за мной ходишь как привязанный, и мне начинает казаться, что у меня отняли мою полянку с моей травкой, и вот скажи теперь, зачем мне это нужно?»
Лил дождь. Гера молчал.
«И почему ты не в университете? Разве зачеты у тебя еще не начались?» «Похоже, начались, — ответил Гера, — но ты не беспокойся, я их сдам».
После того как он не сдал два первых зачета, отец спросил его: «Все дело в этой девушке?»
«Нет, нет, — испуганно ответил Гера, — просто я думал не о том, я, понимаешь, не на том сосредоточился; ты знаешь, так бывает». — Он был доволен, что, и соврав отцу, он не совсем ему соврал.
«Нам с матерью хотелось бы поговорить с твоей подругой. — Отец застал его врасплох. — Ты ведь не будешь против?»
Гера был против, но он не мог быть против. Он передал Татьяне от родителей приглашение на ужин, и, к удивлению его, Татьяна согласилась без заминки, притом не выказав ни радости, ни беспокойства.
Тот ужин выдался почти без слов. Отец ел и разглядывал Татьяну, мать почти не ела и глядела в свою тарелку, Гера не ел, переводя глаза с отца на мать и с матери на Татьяну; Татьяна аккуратно, ровно ела и улыбалась всем…
«Вы, Танечка, студентка?» — спросила наконец мать.
«Нет, уже нет, — ответила Татьяна. — Была когда-то, но не получилось».
«Вот и у Геры, — встрял отец, — что-то в последнее время не очень получается».
«Я знаю», — со спокойным сожалением ответила Татьяна.
Отец спросил ее: «А чем вы заняты?»
Она ответила: «Прямые продажи».
«Да, да, — ободрительно сказал отец, — это требует ума и опыта; я начинал с прямых продаж: поставлял „Орбит“ в универсамы и кафе».
Татьяна сочла нужным уточнить: «Нет, я — не в магазины и не „Орбит“. Я — из рук в руки и — глаза в глаза».
«Посуда?» — с пониманием спросил отец.
«Была посуда, но мне надоело: и тяжело таскать, и фирма нас не уважает. Теперь все больше разные диковинные мелочи, но удивительно полезные… Вас, кстати, не интересуют тайские леденцы из сои от лишнего веса?»
«Будет вес, будет и интерес, — горделиво усмехнулся отец, щелкнув себя по животу, и в самом деле никуда не выдающемуся. Отодвинул от себя тарелку и приступил к главному. — Пока нас вот что интересует. Что так довлеет над нашим сыном, что он завалил два зачета подряд?»
«Я думаю, неправильные мысли», — ответила Татьяна.
Отец сказал нетерпеливо: «Какие мысли там неправильные, а какие правильные, это никто и никогда не разберет, и сейчас это дело десятое. Первое дело для нас сейчас — это понять, что так над ним довлеет».
«Я и сама не слишком понимаю». — Поглядывая искоса на Геру, Татьяна попыталась прекратить неприятный ему разговор.
Отец настаивал: «Ну так давайте думать вместе, что над ним довлеет».
«Давайте, — вроде бы сдалась Татьяна — и сухо атаковала: — Я думаю, что правильно по-русски говорить „довлеть чему“, а не „довлеть над“. „Довлеть“ — значит удовлетворять чему-то там и быть достаточным, а вовсе не „давить“, как это, может быть, вам слышится… Я думаю, что Гера такой, какой он есть, вполне себе довлеет и я ему вполне довлею. Я думаю, что он вполне себе достаточен и удовлетворен нашими отношениями. А вот зачеты — тут вы правы: зачеты нужно пересдать».
Гера весь вечер промолчал.
Как только Татьяна ушла, настояв на том, чтобы никто ее не провожал, отец у него спросил: «Эта твоя дистрибьюторша, она у тебя — что?»
«Не дистрибьюторша, а коробейница», — поправил Гера отца.
«Пусть коробейница, — не стал тот спорить. — Она у тебя что, еврейка?»
«Ах, прекрати, о чем ты говоришь! — раздраженно вступила в разговор мать. — Да и при чем тут это!»
«Сейчас, по-моему, одни только евреи озабочены, как правильно, а как неправильно говорить по-русски, — хмуро сказал отец. — Правильно я с нею говорил или неправильно — мне главное сейчас не это, а чтобы она верно поняла мои вопросы».
«Она и поняла», — примирительно сказала мать.
«Может, она и поняла, — не сдавался отец, — но не ответила».
«Она ответила, — закончил Гера разговор. — И не волнуйтесь вы, я пересдам эти дурацкие зачеты».
Гера был убежден, что никогда не передаст Татьяне ни слова из того, что наговорил ему отец после ее ухода, но не удержался и рассказал ей все при первом же свидании.
«О евреях и о языке — занятное наблюдение, — бесстрастно отозвалась Татьяна и пообещала: — Над этим я подумаю».
И все потом — или не все — четыре дня, которые они не виделись, Татьяна думала, а когда встретились на пятый день, она уже бесстрастной не была: «Вот я подумала, и я бы уточнила. Я бы поправила твоего отца. Мы все здесь до того уже дошли, что каждый из нас, кому небезразлично слово и даже Слово — с большой буквы, в его первоначальном смысле, каждый из нас в толпе всех прочих, к Слову равнодушных и глухих, становится как бы евреем, то есть становится евреем в первоначальном, вечном смысле, то есть становится изгоем в любой толпе (поскольку он принадлежит к народу Слова, народу священников) — гонимым и непонятым, презренным и оболганным, вызывающим смех, ненависть и брезгливость. Все те немногие, что сохранили верность Слову в его извечном смысле, — уже поэтому евреи, даже когда они не жалуют евреев сами…»
Татьяна была подавлена, и Гера постарался ее немного приободрить: «Не так уж мало тех, кому небезразлично… То есть таких — немало. Мне так кажется».
«Мало таких или немало таких, а все равно будут рассеяны по миру… Да и уже рассеяны, даже и те, кто никуда еще отсюда не уехал».
Татьяна замолчала. Они шли по набережной Воробьевых гор, и Гера не знал, что сказать. Все же сказал, завистливым взглядом провожая толпы беззаботных пассажиров на прогулочном речном трамвайчике: «Ты только не подумай, что отец мой, если евреев помянул, — то самое… Он не то самое, он у меня нормальный».
«То самое, то самое, — ответила Татьяна убежденно, но без злобы, — мы все — то самое. Это — как герпес, которым все заражены с рождения, который переходит к нам, когда мы только появляемся на свет, который, чтоб ты знал, неизлечим. Он в нас сидит — и все, и вылечить его нельзя. Нужно лишь избегать обострений. И нужно средства знать, чтобы избегать обострений. Сегодня этих средств — полно, и обострения постыдны. Когда на морде лихорадка и эта морда лихорадку ту не лечит, а гордо бередит ее на глазах у других, это и гадко, и постыдно… Я — не о твоем отце. Это у него было совсем маленькое обострение, из-за меня… Я думаю, оно прошло. А если не прошло, скажи ему, что я еврейка… Вообще-то я татарка из Чувашии. Я из Алымовки — есть там такая татарская деревня».
