Дочку Васи Строкотова обнаружили на старом фабричном сенокосе, в камышах. Поблизости несколько дней паслось совхозное стадо.
– Эй, тебя касается! – раздраженно крикнул младший Разводов. – На твоих глазах ребенка задушили, идол!
Сугибин глубоко затянулся, выпустил дым и стряхнул пепел в тарелку.
Мужики начали подниматься со своих мест, грохоча стульями и посудой.
– То телята наши пропадают, то дети! – с привизгом проговорил Витька Фашист, маленький и злой мужичонка. – А потом поди дознайся!
– Вот и дознаемся, – с угрозой подхватил старший Разводов. – Вот он сейчас и ответит…
Пастух оказался в плотном кольце разгоряченных водкой мужчин, у которых явно чесались руки посчитаться с ним за старое (поговаривали, что Сугибин ворует скот и продает литовцам-перекупщикам) и просто поставить на место гордеца.
Аккуратно загасив папиросу, Сугибин взял с тарелки обглоданную баранью ногу и с хрустом перекусил ее своими страшными зубами.
Феня испуганно ойкнула.
Отшвырнув обломки кости, пастух встал, сплюнул на пол и с презрительной усмешкой обвел мужиков желтым взглядом. Разводовы попятились, сбив с ног пьяненького печника Сергеюшку. Витька Фашист с ворчанием посторонился.
Когда за пастухом закрылась дверь, мужчины тихонько разбрелись по местам, и никто при этом не грохал стульями или посудой.
– Кажись, он меня двинул, – пробормотал Фашист, потирая скулу. – Или нет?
– А ты догони да спроси, – посоветовал Леша Леонтьев. – Герой…
– Ну вы и люди, – изумленно прошептал В Шинели.
Его услышали все – и промолчали.
– Вот это мужчина! – восхищенно проговорила Феня. – Настоящий Сталин! Сиськи дыбом!
Колька Урблюд залихватски рванул гармошку и что было мочи завопил:
Если б я имел коня,
это был бы номер!
А если б конь имел меня,
я б, наверно, помер!..
После того случая Фенины попытки разговорить надменного Сугибина стали еще настойчивее. Всем остальным ухажерам была дана безоговорочная отставка.
Упорнее других держался учитель биологии по прозвищу Шибздик – плюгавый очкарик с грудью, которую Буянихина дочка называла «впуклой». Шибздик донимал завсегдатаев Красной столовой учеными разговорами. Впрочем, это ему еще простили бы, – хуже было то, что учитель любил правду. А поскольку в столовке драться было не принято, Урблюд предложил решить дело спором. Условились: если Шибздик не ответит на Колькин «биологический вопрос», – учитель выкладывает десятку и убирается вон навсегда; если же после этого Колька не ответит на Шибздиков вопрос, – с Урблюда рубль. Учитель биологии согласно кивнул.
– Какая животная взбирается на дерево на шести ногах, а спускается на двоих? – спросил Урблюд.
Лицо учителя из красного сделалось оранжевым и погасло до желтого, после чего слегка позеленело.
Глядя на него своими синими глазами, Урблюд повторил вопрос. Шибздик беспомощно открыл и закрыл рот, в котором бессильно шевельнулся фиолетовый язык.
Выигранную десятку Колька небрежно бросил на стойку.
Феня безжалостно открыла три бутылки водки для честной компании.
Под смех и подначки мужиков Шибздик натянул пальто и направился к двери, но все же не удержался и спросил:
– Ну и какое же это животное?
Урблюд вытащил из нагрудного кармана мятую рублевку и с невозмутимым видом протянул Шибздику.
Именно тогда и треснул фаянсовый ангел, стоявший на буфете, – от хохота, уложившего мужиков на пол и разбудившего сытых свиней во всех окрестных сараюшках…
Ежесубботнее молчание Сугибина становилось все невыносимее. Он по-прежнему не обращал внимания на Феню, чем все больше уязвлял ее самолюбие.
– А зря ты вокруг него приплясываешь, – заметил однажды дед Муханов. – В старину в трактирах музыкант посылал с шапкой по кругу мальчонку, которому в другую руку всовывали живую муху – ее нужно было живой и вернуть. Если мальчонка возвращался с дохлой мухой, его тотчас били: ясно, что по пути деньги крал. Поняла? Сугибину твоему никогда не удалось бы вернуться с живой мухой.
Феня отмахивалась от предостережений.
В тот вечер, когда пастух, как обычно, жестом потребовал свою порцию водки и пива, Феня по пути из кухни в зал заскочила в туалет и помочилась во вторую кружку. Залпом выпив водку, Сугибин хватанул «пива» – и тотчас сообразил, что на самом деле было в кружке. Впервые мужики увидели его разъяренным.
Не успев даже сорвать с себя фартук, Феня бросилась бежать. Сугибин кинулся следом.
В изложении множества рассказчиков, подчас противоречивших друг другу, дальнейшие события развивались следующим образом.
Пока Феня металась по лабиринту сараюшек вокруг Красной столовой, пастух неторопливо шагал от сарая к сараю, вбивая каблуки в землю. Почуяв его приближение, свиньи вдруг испуганно замирали, а Феня, забившаяся было под ворох мешков или за штабель досок, ни с того ни с сего выскакивала из укрытия и мчалась не разбирая дороги. Пастух не спешил. Наконец он загнал Феню в тупик. Сунув руки в карманы плаща, он холодно наблюдал за женщиной, прижавшейся спиной к двери сарая. Его молчание стало невыносимым. Феня попыталась придать лицу гордое выражение и даже было отважно двинулась пастуху навстречу, но в двух шагах от него вдруг упала на колени. Как утверждал дед Муханов, Сугибин силой взгляда поставил ее на колени. Пастух никак не отреагировал ни на Фенину улыбочку, ни на ее лепет. Он чего-то ждал. Феня вдруг поняла, что ни одна свинья в этом запутанном лабиринте не осмеливается подать голос в страхе перед Сугибиным, – и тут-то она и обоссалась. Но и этого очевидного доказательства пастуху было мало. Выдержав паузу, он извлек из кармана большой складной нож и протянул его Фене. Разводов-младший клялся и божился, что Феня, действуя словно во сне или под гипнозом, сама открыла нож и отсекла себе мизинец, при этом не сводя взгляда с сугибинского лица. Вот так просто открыла нож, опустила левую руку на подвернувшийся чурбачок и не глядя отмахнула себе палец. Нож выпал из ее руки. Она обернула руку подолом платья, но пастух даже не взглянул на ее пышные белые ляжки. Подняв нож, он тщательно обтер лезвие, сложил и убрал в карман и только после этого что-то сказал Фене. Она кивнула. Не заходя в столовку, Сугибин вскочил на каурого и ускакал.
– Доигралась, – сказал Леша Леонтьев, хмуро глядя на ее забинтованную руку. – Думала, зря тебе про него говорят? Дыма без огня не бывает. Думать надо… Голова тебе зачем?
Феня подняла лицо от тарелки и тихо-тихо ответила:
– Я ею ем.
Свадьбу сыграли в Красной столовой. Сугибин был настроен миролюбиво и даже продемонстрировал искусство обращения с кнутом, в котором ему не было равных.
Кнут этот был сплетен из узеньких сыромятных ремешков. Говорили, что заспорившего с Сугибиным Коляню Лошакова старший пастух убил одним ударом своего «змея-горыныча», как он называл кнут. Доказать, правда, это никому так и не удалось. Рассказывали также, что Сугибин однажды в лесу при помощи своего страшного орудия лишил Наденьку Фуфыреву слуха и девственности, а также двух пальцев на правой руке. Впрочем, ее матушка-алкоголичка при этом всегда уточняла, что глухой и беспалой Наденька родилась, а девственности лишилась задолго до встречи с пастухом.
Размяв руку и «змея-горыныча», Сугибин под восхищенные крики подпивших мужиков одним ударом оставил от залетного воробья лишь горстку перьев, оторвал хвост пробегавшей собаке и перерубил надвое сидевшую на заборе кошку.
Феня родила дочку Верочку, которую В Шинели прозвал Веточкой. Он по-прежнему каждый вечер проводил в Красной столовой, не вмешиваясь в разговоры и не откликаясь на приглашения к выпивке. К нему привыкли, как привыкли к треснувшему фаянсовому ангелу на буфете или жалобной книге над Фениной головой. Его занимала одна Веточка. Она забиралась к нему на колени, и они подолгу о чем-то разговаривали. Старик называл ее своей подружкой. Глядя на них, Феня иногда с трудом удерживалась от слез. Но стоило ей бросить взгляд на свой обрубленный мизинец, как сердце ее вновь обращалось в ком мерзлого коровьего дерьма, по ее же собственным словам.
– У меня нет сердца, – сказала она старику, – у меня там ком мерзлого коровьего дерьма.
– Так не бывает, – возразил он. – Переезжай ко мне, будем жить втроем – ты, я и Веточка. С Сугибиным ты не живешь, а умираешь.
– Откуда тебе знать, что такое любовь? – с горечью откликнулась Феня.
– Я знаю, – сказал он.
Он жил пепельной жизнью. По утрам, шаркая подошвами своих огромных башмаков, он подметал Семерку и больничный двор. Ребятишки дразнили его, швыряли камнями и плевали, и, если они уж слишком донимали, только тогда В Шинели останавливался, медленно поворачивал к мучителям свое пепельное лицо и с печалью в голосе спрашивал: «Разве можно так мучить человека? Не надо, пожалуйста…» (И двадцать, и тридцать лет спустя я вспоминал этот взгляд умирающего животного и его тихий, исполненный невыразимой муки голос: «Пожалуйста…») На досуге он вырезал ножиком деревянные фигурки, которые со временем становились Веточкиными куклами. Изредка Феня с дочкой заглядывала к старику за новой игрушкой и всякий раз прибирала его комнатенку, стараясь придать ей жилой вид. И всякий раз старик предлагал ей уйти от Сугибина, который, это знал весь городок, раз в неделю непременно избивал жену – для порядка.
