Тут появилась старшая Надька и извиняющимся тоном сказала Даниле уходить.
— А этот? — кивнул на Никиту озверевший мужик.
— А он пришел снимать швы (об этом Надьке сообщила Леля).
Швы-то уже были уже сняты, но Надька была не в курсе. Швы сняла Леля в процедурной поздно ночью, в свое прошлое дежурство. И впервые в жизни Никита изнасиловал сопротивляющееся женское существо. Кричать и звать на помощь Леля не решилась, Никита ведь пришел в больницу тайно, он был посторонний. Леля плакала, когда он жестоко драл ее на полу, отворачивалась от его поцелуев и сбежала сразу же, как только он отвалился.
Никита же, как он потом откровенно рассказал, испытал все, что полагается в качества приза победителю — страсть, ярость при сопротивлении, наслаждение, гордость, затем тревогу. Тревогу за Лелю, как ни странно, рассказывал Никита с упоением, — девочка была совершенно не готова, она билась, боролась как могла, и пришлось впрямую двигаться к цели безо всяких там ласк, а просто стащить с дамы брюки даже не до конца и во всем этом вслепую пробить своим орудием дорогу, навалившись на испуганную дичь.
— Тебе-то явно было очень больно, так шипят именно от боли. Девушка ты, что ли?
В темноте ничего не было видно. Он сразу погасил свет, когда Леля сняла с него швы, тут же встал как был, без брюк, щелкнул выключателем, неожиданно и мгновенно набросился, прыгнул, ловко поймал у дверей свою жертву и смял, опрокинул. Да.
Данила ждал их у выхода из корпуса напрасно. Никита с Лелей ушли другим путем, через подвал и приемный покой.
Никита поехал с ней в Сергиев Посад и двое суток провел в постели со своей Лелей в убогом домишке, чистеньком, но таком бедняцком, что Никита даже и представить себе не мог, что так можно жить: половики самотканые (на полу), печь в кухне и печь в комнате, железная коечка с ватным одеялом, диван столетней давности, стол с лавкой и табуретками. Икона в углу, под рукомойником ведро, вода в бочке в сенях, а вообще-то в колодце, Господи. Одежда на стене за печью на гвоздях. Правда, старинный дубовый шкаф с книгами имелся, и книги были хорошие, все классика, даже на английском и французском что-то оказалось.
Они поехали в Москву на день раньше Лелиного дежурства и подали заявление в ЗАГС. Леля делала все, что указывал ей Никита, а он, в свою очередь, ничего не говорил маме и сестре, боялся.
Леля боялась его смертельно, вот в чем было дело.
Через три месяца они расписались, было лето. Никита жил у Лели как в раю: они ели свою молодую картошечку, свои укроп, лук. Леля скрывала от Никиты, что беременна.
Оказалось, что Леля очень здорово управляется с огородом, а Никита, вооружившись литературой, построил теплицу. Они гордились, что никто им не помогает. Никита ездил в Москву на работу три раза в неделю и возвращался с последней электричкой усталый, потемневший. Мать и сестра, так понимала Леля, грызли его за то, что он не помогал им с бабушкой, и в каждый свой поход в Москву он вынужден был обрабатывать ее пролежни как человек, знакомый с биологией. Один раз у него вырвалось: «Да пропади она пропадом, эта бабина квартира!»
Леля даже предложила ему свои услуги, она в этом знала толк, все-таки хирургическая медсестра. Но Никита окрысился: «Не лезь не в свои дела, договорились?»
Она поняла, что он скрывает ее от родственниц.
Что касается неродной тетки, соседки Лели, то она затаилась, она явно боялась Никиту. Еще в самый первый раз, когда они вдвоем приехали в Сергиев Посад, Леля коротко сказала, что те кусты смородины — это ее кусты и что тетка перенесла забор. Никита выразительно посмотрел однажды на тетку, которая шла с колодца. Этого тетке было достаточно.
Вскоре Никита, вооружившись лопатой, перенес изгородь обратно и еще даже подальше.
Тетка как мышь сидела на своей половине.
Зато у них теперь была смородина, да какая крупная! Тетка за прошедшие лета удобряла ее на совесть.
Веселый Никита пил чай со своей собственной тертой смородиной. Он явно гордился этим подвигом.
глава третья. Семейная жизнь
Видно было, что Никита боится знакомить Лелю с матерью и сестрой — кто она такая, деревенщина — и в то же время он всегда дико ее ревновал, вплоть до того что не хотел оставлять Лелю одну. Несколько раз он проговаривался, что будто бы видит каждый раз Данилу на станции, когда садится в электричку ехать в Москву на работу.
— Я туда — он сюда, да? — испытующе глядя на своего ангела, вопрошал Никита.
Поэтому он не сообщал Леле, когда ему надо ехать в институт. Встал, оделся, умылся и исчез! А куда — это не тебе знать.
Данила ведь явно раньше возил зимой в Сергиев Посад Лелю на своем драндулете.
Кроме того, воспаленному мозгу Никиты представлялись во всех подробностях Лелины дежурства в больнице.
— Как, угощали шоколадом опять? — спрашивал Никита. — Что не возишь домой? Сама слопала?
Один раз Никита потребовал от Лели, чтобы она перешла в другую больницу. Так просто, не объясняя. И тут Леля ответила совершенно серьезно, что в другое место ей неловко устраиваться на четвертом месяце беременности.
— Как… на четвертом…? — пролепетал Никита.
Она промолчала. Вообще молчаливая оказалась у Никиты жена.
— А с какого дня? — нелепо спросил Никита.
Она опять не ответила.
— А аборт?
Даже рта не раскрыла. Гордо так стояла у окна, раскладывая недозрелые помидоры.
— А как же тут зимовать с ребенком?
Она ничем ему не возразила.
Охотник и убийца подняли свои головы под шкурой молодого современного ученого. Никита готов был уничтожить Лелю за такое предательство.
— Ребенок! На кой шут ребенок! Где взять деньги? Мать и сестра вообще сойдут с ума.
Никита исчез и не появлялся неделю. Леля и не искала его, только выглядела гораздо более усталой на своих дежурствах, а приходилось работать больше: двое были в отпуске. Надька, старшая сестра, велела колоть Леле витамины и сама выписала ей их из аптеки. Надька ее видела насквозь, хотя Леля и не плакала. Леля подумала, что ее муж ушел от нее, но ровно через неделю он явился к концу ее дежурства точно в девять утра, и они поехали в Сергиев Посад молча.
— Бабушка умерла, пока то, се, пока похоронили, — сказал он только.
Вид у Никиты был ужасный: темное лицо, красные глаза, запах водки. Убийца, преступник мог так выглядеть. Какая-то вроде улыбка, как гримаса, застряла на его лице, причем он не смотрел Леле в глаза. Два дня лежал за печкой, вставая только по нужде и выпить водки (привез с собой в портфеле).
Леля уехала на работу, приехала — опять голубка нет в гнезде. Не объясняя ничего, явился через три дня прямо в Сергиев Посад. Снова лежал и пил.
Что творилось с ним, Леля не знала, спросить не решалась (дед ее выучил не лезть не в свои дела) и вообще боялась Никиты. Он стал нападать внезапно, валил на пол, драл как Сидорову козу, как в тот первый раз. Это был уже известный его способ, своего рода отклонение, поэтому Леля даже из комнаты старалась выходить лицом к нему. Такие дела его безумно раздражали:
— Что ты мне кланяешься, как барину? Ты будь самостоятельной! Ишь, раба любви!
Ничего человек не понимал.
Иногда он наматывал на руку ее косичку, которую она обычно заплетала на ночь, и смотрел в лицо. Леля закрывала глаза.
— Чего не смотришь на меня, любишь?
Она молчала.
— Каждая самка есть хищная тварь, которая пожирает самца, когда появляются дети. Ты меня съедаешь, поняла?
К зиме стало тяжелее, надо было колоть дрова, а Никита этого не хотел делать ни при каком раскладе. Не хотел и все.
Леля жила так, как жила бы одна, то есть колола дрова, топила печку два раза в день, таскала воду из колодца, стирала, убирала, готовила.
С получки купила как обычно у соседей недорогой свинины (недорогой потому что лечила хозяина, делала ему уколы) — и закатала на зиму пять трехлитровых банок тушенки и десять литровых. Есть хотелось всегда. Худая была Леля, живот не появлялся.
Кстати, эту тушенку Никита сожрал за месяц. Ел, не мог остановиться, крякал: «О, пальчики оближешь, сделай еще такую мне».
Чавкая, сопел, радовался, раздобрел, перестал охотиться на Лелю, все происходило тихо, в кровати. Успокоился вроде бы.
Но денег не давал.
А Леля и не просила. Картошка есть, моркошка, бочка капусты, бочка помидор, замариновала чеснок, огурцы, яблоки есть, хлеб она брала у раздатчицы в больнице, что не доели больные, якобы для поросенка. Мяса вот не было.
Вдруг он одним прекрасным вечером сказал:
— Так, ну что, дело сделано, воду пролили, назад не соберешь. Все, надо жить, собирай свои манатки, поедем в Москву.
— Куда?
— У меня же это… бабушкина квартира. Поехали.
Приехали.
Запах страшный стоял в этой берлоге. Все текло — кран на кухне, в ванной, текло в унитазе в туалете, потолок был просто черный.
