А невинная Эля, лукаво улыбаясь, открыла ротик, она поет, полуобернувшись к вам: как невесту родину мы любим!.. И вы не можете не подпевать. Губы у вас сложены в трубочку: береже-е-ем, как ласковую мать!
А Коллектива, глядя на трибуну мавзолея, продолжает: молодым везде у нас дорога! Старикам везде у нас почет!
И фотограф все еще пятится раком, гримасничает и щелкает, щелкает, щелкает Феликсом Эдмундовичем Дзержинским. Вот они – дюжина фотографий. Смотрите! Щелкает фотограф, вспоминайте, вспоминайте, гражданин Гуров, Феликсом Эдмундовичем Дзержинским, что весьма символично и мрачновато, в чем я усматриваю совершенную иронию и понимаю ее как полное удовлетворение Дьявола самим собой и его издевательство над еще живой толпой, восславившей палача номер два, да еще причислившей его к лику святых…
Вспоминайте! Поддайте еще, поддайте, но не надирайтесь в сардельку. Я хочу, чтобы меня понимали. Вспоминайте!.. Вы поете, вас разрывает от крика: убью! фотограф снова щелкает. Отвлекшись от вас, он направил объектив «ФЭДа» на мавзолей, взял немного ниже и левей, и вот вам, пожалуйста, – еще одна случайность: дядя в коверкотовом плаще с мельхиоровыми пуговицами и цигейковым воротником. фигура нелепа. Руки длинны. Рыло искажено тошнотой (от вида одураченной толпы) и фанатической страстью мщения. Но коллеги принимают это выражение лица за усталость: всю ночь допрашивал Рука, всю ночь, а вот вышел-таки на парад и демонстрацию. Фуражка на мне тогда плохо сидела и жали хромовые сапоги… Жали…
Узнаете меня, гражданин Гуров? Узнаете жертву свою, но и палача своего? Ну, не странно ли все это? Может, у нас с вами одна случайность на двоих, или обе наши случайности, взявшись иногда за ручки, погуливали себе на пару по космосу наших судеб? Стоит дядя, стоит Рука, стоит и не поет «широка страна моя родная». Он смотрит на Лобное место, на белую каменную плаху, выросшую рядом с Храмом Божьим.
Храм заброшен, но крепок и, говорят, только мистический ужас перед страшной карой удержал Сталина и маршала Ворошилова от претворения в жизнь дерзкого плана. Храм, гордо встававший на пути танковых, конных и пушечных колонн, раздваивавший своевольно и их, и монолитную толпу демонстрантов, гордый храм, ужасно раздражавший этим вождей, должен был быть снесен… Вожди, вздохнув, старались не смотреть вслед нехорошо раздвоенным, покидавшим площадь войскам и толпе, и раздражителя как бы не существовало.
Храм стоял, и Рука смотрел на его радостное, многоцветное, счастливое, непостижимо сложное и бессмертное как характер, как личность ночного своего подследственного, Существо… Христо… Август?… Павел?.. Иван?.. Збигнев?.. Лазарь?.. Не помню… Он преподал мне, палачу, урок жизни, он, будучи невинным, мудро принял страдание тюрьмы, простил меня, палача, перед гибелью, он помолился за всех и за каждого… А я думал: говно я поганое, а не граф Монте-Кристо, если я не могу спасти невинного. Не желтого, не зеленого, не белого, не красного, а просто невинного… Говно поганое, и даже не собачье! Вот кто я!..
А белая, каменная плаха, в отличие от храма, была проста. Круг из белого камешка. Крепкая, на липкой крови, кладка. Стою я на ней, как положено, в красной рубахе, топорище ручищей поглаживаю, чуб на глаза надвигаю, чтоб пострашнее мне быть и позагадочней. Палач привлекателен вроде бляди прекрасной, от которой тоже теряют голову люди. А вокруг – море голое, и над ними белые транспаранты с черными буковками:
«Позор кучке авантюристов, вовлекших народы Российской империи в кровавый эксперимент!» «Господа! Оказывается, учение Маркса не всесильно!» «Крестьянское спасибо – за землю!» «Будь проклят рабский, низкооплачитваемый труд!» «Да здравствует свобода, возвращенная народу!» «Слава Богу!» Поглаживаю ручищей топорище. По одному выводят их на Лобное место. В кителях они, в гимнастерках, в косоворотках и пиджаках. И совершенно очевидно, что каждый – бандюга нового типа. Не содрогающийся при воспоминании о пролитой крови, о скверне души, подлейших злодействах и суде людском, а угрюмо насупившийся, жалкий, трясущийся от бессмысленного страха, не видящий света ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем. Вот Каганович, не без подмоги, голову на плаху мою кладет. Я ему шепчу на ухо: метрополитен теперича будет имени Соловья-разбойника… Поднял топор, содрогнулись души, и чувствую, что заревела бы толпа от восторга и очищения, если бы сейчас не казнь свершилась, а Высочайшее если бы помилование было явлено отвратительным, злобным, ничтожным злодеям…
Но уж – хуюшки! Толпа пожалеет, да палач не простит! Я не прощу! .. А-ах! .. Не за что ухватить голову Кагановича, чтобы показать ее народу: лыс разбойник с большой железной дороги. Молотова привели… Привет, говорю, тебе от Риббентропа! Ты знаешь, говорю шепотом, склонившись к его уху, что за дружок у тебя в Берлине?.. А-ах! .. Этот тоже лысый. Ворошилова с Буденным рядом я положил. Высший, говорю, класс сейчас толпе покажу. Лучше такому говну, как вы, отрубить головы, чем в случае войны, по ничтожеству полководческому, вы сотни тысяч солдатиков в землю положите. А-ах! .. И вот наконец сам, не спеша, и трубочку покуривая, к плахе подходит.
– Спасибо тебе, – говорит, – Вася. Спасибо. Спас ты меня. Было дело под Полтавой. Я тебя в люди вывел, меч чекистский в руку твою вложил, а теперь от этого горе-меча сам погибну. Спасибо. Делай шашлык из Сталина!
– Ничего, – отвечаю, – Иосиф Виссарионович, другого не поделаешь. Сами виноваты. Пришла пора вас убрать. А если не убрать, то и представить страшно, до чего вы доведете Россию своей дружбой с фюрером. Гражданская война конфеткой покажется по сравнению с Отечественной, а коллективизация – шоколадкой. Сколько можно крови из страны выпущать?.. Война ведь, война, страшней которой не было вовек у народа, дышит на вас гладом, мором, нашествием Зверя, а вы за табачным дымком и не чуете смертельной беды? Да и колхозы лично мне надоели. Хватит, в общем, гулять по буфету. Умирать вам не страшно, вы по части Смерти – большой ученый! Будьте здоровы, дорогой и любимый Иосиф Виссарионыч, друг вы наш и учитель! Чао! А-ах! .. Узнаете на снимке, гражданин Гуров, дядю в коверкоте, мельхиоре, с мечом золотым на рукаве? Я это, я! И в этот момент вы, Эля и Коллектива проходите как раз мимо меня, мимо белой моей каменной плахи, мимо Лобного места, а фотограф пятится, гримасничает, и Коллектива машет ручкой Сталину, не глядя в вашу сторону, и поет «бережем, как ласковую мать», и это ее последний снимок… Через три дня Коллективы Львовны не станет…
Где моя папочка? Вот моя папочка! И вот медицинское заключение о смерти мадам. Кровоизлияние в мозг… Насту пила мгновенно… Тра-та-та… Подпись… С врачом вы, конечно, не были в дружеских отношениях? .. Вы не заручились предварительно его поддержкой? .. Вы не обдумывали тщательно план убийства?.. Вы не реализовывали его совершенно цинично и артистически? .. До смерти Коллективы Львовны вам и в голову не приходило жениться на Электре? .. И наконец, черная и розовая жемчужины достались вашей молодой семье по прямому наследству, как и многое другое, из реквизита арестованных, сосланных и казненных, к чему Коллектива имела прямое отношение? Я имею в виду аресты, доступ к реквизиту и распределение ценностей между урками…
Выпьем. Наливайте. Помянем Коллективу Львовну… Лимончика попрошу… Спасибо. Но насчет царства небесного не знаю. Думаю, мадам в другом месте, где и нас с вами ждут-ожидают…
Значит, я слышу от вас только «нет!». Третью жемчужину – белую – вы не преподнесли на черной бархотке доктору, давшему заключение о смерти? Нет. Хорошо. Нет – так нет. Пошли, позагораем, старый нильский крокодил! Анаконда вы моя прожорливая! .. Акула тигровая! .. Крыса!
Значит, вы убеждены, что ваша позиция в этой нашей партишечке предпочтительней?.. Ничью предлагаете. Вы, может быть, мысленно и проклинали эту бабу, и смерти ей всячески желали, но лично покуситься на чужую жизнь вы – ни-ни. Да и медицинское заключение не туфтовое, подпись не подделана, доктор Вигельский, приведи я его сейчас за рога в это стойло, откажется от подозрений в два счета. На наличие в этом деле всяких корыстных мотивов вам начхать… Мотивов может быть миллион. Без прямого доказательства вашего участия в убийстве сей миллион – не миллион, а старая гандошка… Затем, срок давности истек. Истек… Ничью предлагаете?.. Нелегка моя позиция. Нелегка. Разрешите мне еще немного помозговать над ней?.. Я очень уж выиграть хочу. Прямо зубы чешутся! .. А вот на кой хрен мне так хочется выиграть, я вам не отвечу. Партишечка продолжается… Я вам забыл рассказать, извините, но не могу отделаться от той мизансцены на Красной площади, как после Сталина подводят ко мне Вышинского. Вот кто похож был на крысу! Серая мордочка с белыми глазами. Казнить даже тошно такую крысу. Ну, говорю, сучара, ну, фурункул хронический, клади крысиную свою голову на плаху, испогань место казни и руки такого палача, как я! .. А он и говорит:
