В пять минут седьмого Тертулиано Максимо Афонсо остановил машину перед домом по другую сторону дороги. Автомобиль Антонио Кларо стоял уже там у стены, рядом с входной дверью. Между обеими машинами разница была в целое механическое поколение, Даниел Санта-Клара никогда бы не поменял свой автомобиль на нечто, подобное Тертулиановой колымаге. Калитка была открыта, дверь дома тоже, но окна оставались затворенными. Внутри кто-то есть, с дороги его почти не видно, но из дома доносится звучный голос, четко выговаривающий слова, голос актера: заходите, будьте как дома. Тертулиано Максимо Афонсо поднялся по четырем ступенькам крыльца и остановился на пороге. Входите, входите, повторил голос, не стесняйтесь, хотя, как я вижу, вы не тот человек, которого я ждал, я думал, что из нас двоих артист это я, но я, как видно, ошибся. Не говоря ни слова, Тертулиано Максимо Афонсо со всеми предосторожностями снял бороду и вошел. Вот истинный драматический эффект, вы напоминаете мне тех персонажей, которые внезапно появляются на сцене со словами, а вот и я, как будто это может иметь какое-то значение, произнес Антонио Кларо, выходя из полумрака на свет, лившийся в открытую дверь. Какое-то время они стояли, разглядывая друг друга. Медленно, будто с трудом поднимаясь из глубин невозможного, огромное изумление преобразило лицо Антонио Кларо, лицо же Тертулиано Максимо Афонсо, который знал, что ему предстоит увидеть, нисколько не изменилось. Я тот, кто вам звонил, сказал он, я приехал, чтобы убедить вас, что не собирался вас разыгрывать, утверждая, что мы абсолютно одинаковые. Да, действительно, пролепетал Антонио Кларо голосом, уже совершенно другим, чем у Даниела Санта-Клары, я предполагал, поскольку вы на этом настаивали, что между нами имеется известное сходство, но, признаться, не готов к тому, что я сейчас вижу, вы просто мой портрет. Вы убедились, теперь я могу уйти, сказал Тертулиано Максимо Афонсо. Нет, нет, я попросил вас войти, теперь прошу вас остаться, давайте сядем, поговорим, дом немного заброшен, но диваны в порядке, да и выпить найдется, вот только льда нет. Я не хочу затруднять вас. Пустяки, мы бы приняли вас гораздо лучше, если бы здесь была моя жена, но вы представляете себе, что бы она сейчас почувствовала, она бы растерялась намного больше, чем я. Судя по тому, что в свое время довелось испытать мне, я в этом не сомневаюсь, за последние недели я пережил такое, что и худшему врагу своему не пожелаю. Садитесь, пожалуйста, что вы предпочитаете, виски или коньяк. Я почти не пью, налейте мне чуть-чуть коньяку, самую капельку. Антонио Кларо принес бутылки и рюмки, налил коньяку гостю, себе немного виски без воды, потом сел по другую сторону маленького стола. Не могу прийти в себя от удивления, сказал он. Я уже прошел через это, ответил Тертулиано Максимо Афонсо, теперь я только спрашиваю себя, что же будет дальше. Как вы это открыли. Я же вам сказал, когда говорил с вами по телефону, что увидел вас в фильме. Да, да, помню, я сыграл там дежурного администратора. Именно. Потом вы видели меня в других фильмах. Да. А как вы до меня добрались, ведь имени Даниел Санта-Клара нет в телефонной книге. Сначала мне пришлось вычислить вас в списках второстепенных актеров, имена которых приводятся без указания исполненной ими роли. Действительно. Это заняло какое-то время, но я добился своего. А зачем вы взяли на себя такой труд. Думаю, на моем месте любой человек сделал бы то же самое. Да, наверное, случай совершенно необыкновенный. Я позвонил людям, носящим фамилию Санта-Клара, которых нашел в телефонной книге. И они вам сказали, что не знают меня. Да, но один из них вспомнил, что я уже второй, кто спрашивает о Даниеле Санта-Кларе. До вас обо мне спрашивал еще кто-то. Да. Какая-нибудь почитательница. Нет, это был мужчина. Странно. Еще более странно, что, как мне сказали, он явно старался говорить измененным голосом. Почему измененным. Не знаю, не имею ни малейшего представления. Возможно, вашему собеседнику показалось. Возможно. А как же вы все-таки на меня вышли. Написал в кинокомпанию. Меня удивляет, что они дали вам мой адрес. Не только адрес, но и ваше настоящее имя, Я думал, вы узнали его от моей жены во время первого телефонного разговора. Нет, я получил его от кинокомпании. Насколько мне известно, они сделали это впервые. Дело в том, что в своем письме я посвятил целый абзац рассуждению о значительности вклада в киноискусство второстепенных актеров. На такое рассуждение реакция должна была бы быть скорее всего отрицательной. Но я получил нужную мне информацию. И вот мы встретились. Да, встретились. Антонио Кларо выпил глоток виски, Тертулиано Максимо Афонсо пригубил коньяк, потом они посмотрели друг на друга и сразу отвели взгляд. Во все еще открытую дверь лился слабеющий свет вечера. Тертулиано Максимо Афонсо отодвинул свою рюмку и положил на стол кисти обеих рук с растопыренными пальцами. Сравним, сказал он. Антонио Кларо сделал еще глоток виски и тоже положил руки перед собой, сильно прижав ладони к столу, чтобы унять их дрожь. Кажется, Тертулиано Максимо Афонсо сделал то же самое. Руки были абсолютно одинаковыми, каждая жилка, каждая складочка, каждый волосок, каждый ноготь повторялись так, словно были сделаны по единому образцу. Единственным отличием было золотое обручальное кольцо на безымянном пальце левой руки Антонио Кларо. А теперь сравним родинки, которые у нас на правом предплечье, сказал Тертулиано Максимо Афонсо. Он встал, снял пиджак, бросил его на диван и до локтя засучил рукав рубашки. Антонио Кларо тоже встал, но прежде чем снять пиджак, закрыл дверь и зажег свет. Когда он вешал пиджак на спинку стула, послышался глухой стук. Это пистолет, спросил Тертулиано Максимо Афонсо. Да. Мне казалось, вы раздумаете брать его с собой. Он не заряжен. Он не заряжен, это всего лишь три слова, он не заряжен. Хорошо, я вам покажу его, раз вы мне не верите. Как вам будет угодно. Антонио Кларо извлек пистолет из внутреннего кармана пиджака и показал его Тертулиано Максимо Афонсо: вот он. Быстрым точным движением он вынул пустую обойму, отодвинул казенную часть и открыл патронник, тоже пустой. Вы убедились, спросил он. Убедился. Надеюсь, вы не подозреваете, что у меня есть еще один пистолет в другом кармане. Это было бы слишком. Это было бы необходимо, если бы я задумал от вас избавиться. А почему актер Даниел Санта-Клара вдруг захотел бы избавиться от преподавателя истории Тертулиано Максимо Афонсо. Но вы же сами ткнули пальцем в рану, спросив, а что будет дальше. Я хотел уйти, но вы попросили меня остаться. Да, потому что ваш уход ничего бы не решил, все оставалось бы по-прежнему, где бы вы ни находились, здесь, у себя дома, на уроках в школе, в постели с женой. Я не женат. Вы всюду оставались бы моей копией, или моим двойником, моим вечным отражением в зеркале, в которое я бы не смотрел, это, наверное, невыносимо. Пара выстрелов решила бы данную проблему до того, как она возникла. Да. Но пистолет не заряжен. Нет, не заряжен. И у вас нет другого, в другом кармане. Нет. Итак, мы вернулись к началу, мы не знаем, что будет дальше. Антонио Кларо уже засучил рукав рубашки, но они стояли далеко друг от друга, родинок не было видно, когда они подошли к свету, родинки появились, четко очерченные, совершенно одинаковые. Это напоминает научно-фантастический фильм, сочиненный, поставленный и исполненный клонами по воле какого-нибудь сумасшедшего ученого, сказал Антонио Кларо. Мы еще должны посмотреть шрам под коленкой, напомнил Тертулиано Максимо Афонсо. Думаю, не стоит, все и так слишком ясно, руки, лица, голоса, у нас все одинаковое, нам осталось только догола раздеться. Он налил себе еще виски, посмотрел на жидкость в рюмке, будто из нее могла появиться какая-нибудь идея, и внезапно спросил: а почему бы и нет, да, почему бы и нет. Это было бы смешно, вы же сами сказали, что и так все ясно. Почему смешно, мы, актеры кино, да и театра тоже, только и делаем, что раздеваемся, то до пояса, а то и совсем. Но я не актер. Не хотите – не надо, а я разденусь, мне это нипочем, я привык, и если наше сходство распространяется на все тело, то вы увидите себя, глядя на меня, сказал Антонио Кларо. Он одним движением стащил с себя рубашку, разулся, снял брюки, белье и, наконец, носки. Он стоял совершенно голый, и полностью, с головы до ног и с ног до головы, он был Тертулиано Максимо Афонсо, преподавателем истории. Тертулиано Максимо Афонсо подумал, что ему не следует отставать, он должен принять вызов, он встал с дивана и тоже начал раздеваться, по причине стыдливости и отсутствия привычки его движения были не такими свободными, но, сняв с себя одежду и чувствуя себя несколько смущенным, он превратился в киноактера Даниела Санта-Клару, единственное отличие составляли ступни ног, потому что он не снял носки. Они смотрели друг на друга молча, понимая абсолютную ненужность слов и испытывая, наряду с удивлением, неясное чувство приниженности и утраты, как если бы их шокирующая одинаковость лишила каждого из них какой-то части его собственной индивидуальности. Первым оделся Тертулиано Максимо Афонсо. Он стоял с видом человека, готового уйти, но Антонио Кларо сказал: сядьте, прошу вас, есть еще один вопрос, который мне хотелось бы прояснить, я вас долго не задержу. Что за вопрос, спросил Тертулиано Максимо Афонсо, неохотно садясь. Я имею в виду дату нашего рождения, а также его час, сказал Антонио Кларо, он вынул из кармана пиджака бумажник, а из него удостоверение личности и протянул его через стол Тертулиано Максимо Афонсо. Тот бросил на него беглый взгляд и вернул, сказав: я родился в тот же год, месяц и день. Вы не обидитесь, если я попрошу вас показать мне ваше удостоверение личности. Нисколько. Документ Тертулиано Максимо Афонсо оказался в руках Антонио Кларо, задержался там на десять секунд и возвратился к хозяину, который спросил: теперь вы удовлетворены. Нет еще, надо сравнить также час нашего рождения, давайте напишем его на бумажке, каждый на своей. Зачем. Чтобы тот из нас, кто заговорит вторым, не поддался искушению уменьшить минут на пятнадцать время, заявленное первым. А почему нам должно захотеться уменьшить, а не увеличить это время. Потому что увеличивать его не в интересах того, кто заговорит вторым. Бумажка ничего не решает, я могу написать, что родился в первую минуту дня, хотя на самом деле это не так. Но вы бы солгали. Конечно. Любой из нас, если захочет, тоже может слукавить, если мы решим назвать время нашего рождения вслух. Вы правы, это вопрос честности и доверия. Внутри у Тертулиано Максимо Афонсо все задрожало, он с самого начала ждал, что наступит такой момент, но он не думал, что сам предложит сорвать последнюю печать, выявить единственное различие между ними, он заранее знал, каким будет ответ Антонио Кларо, и все-таки спросил: а почему нам так важно узнать точное время нашего появления на свет. Потому что тогда мы узнаем, кто из нас, вы или я, является двойником. И что же нам даст это знание. Не имею ни малейшего представления, но мое воображение, мы, актеры, тоже не совсем его лишены, говорит мне, что вряд ли очень приятно жить, понимая, что ты являешься всего лишь двойником кого-то другого. И вы все-таки готовы рискнуть. Готов. И не слукавите. Думаю, этого не потребуется, ответил Антонио Кларо, улыбаясь заученной улыбкой, в которой пластический рисунок губ и зубов выражал одновременно доброжелательность и коварство, наивность и наглость. Потом он прибавил: конечно, если хотите, мы можем бросить жребий, кому из нас говорить первому. Не надо, я начну, вы же сами заявили, что это дело чести и доверия, сказал Тертулиано Максимо Афонсо. Так в котором же часу вы родились. В два часа дня. Лицо Антонио Кларо выразило сочувствие, и он сказал: я родился на полчаса раньше, или, если уж быть хронометрически точным, моя голова вылезла наружу в тринадцать часов двадцать девять минут, я очень сожалею, мой дорогой, но я уже находился в этом мире, когда вы вошли в него, следовательно, дубликат вы. Тертулиано Максимо Афонсо одним глотком выпил остатки коньяка, поднялся и сказал: я приехал на эту встречу из любопытства, оно уже удовлетворено, я ухожу. Не торопитесь, подождите, давайте еще немного поговорим, если у вас нет других дел, мы могли бы вместе поужинать, здесь неподалеку есть неплохой ресторан, при вашей бороде это совершенно безопасно. Спасибо за приглашение, но я не могу его принять, нам уже почти нечего сказать друг другу, думаю, вас не интересует история, а я на ближайшие годы полностью излечился от кино. Вы огорчены тем, что не родились первым, что я оригинал, а вы копия. Не то чтобы огорчен, я бы, конечно, предпочел, чтобы это было не так, но не спрашивайте меня почему, я все-таки еще не все потерял, а даже выиграл некую маленькую компенсацию. Какую же. Дело в том, что ваше первенство не принесет вам никакой пользы, вы не сможете хвалиться тем, что из нас двоих вы оригинал, а я копия, если я не буду тут же присутствовать для необходимого доказательства и сравнения. Я не собираюсь всюду кричать об этой невероятной истории, я киноактер, а не ярмарочная диковина. А я преподаватель истории, а не патологический урод, находка для тератологии. Значит, в этом мы с вами заодно. Да, и у нас нет никакой причины, чтобы встречаться еще. Я тоже так думаю. Мне только остается пожелать вам успеха в исполнении роли, которая не принесет вам никакой выгоды, поскольку при отсутствии публики вам некому будет аплодировать, и пообещать, что я, как ваш двойник, останусь недоступным для более чем законной любознательности ученых и не менее законной охоты журналистов до сплетен, ведь они этим живут, думаю, вы когда-нибудь слышали, что законы рождаются из обычаев, в противном случае, можете мне поверить, никогда бы не появился знаменитый кодекс царя Хаммурапи. Мы должны держаться подальше друг от друга. В таком большом городе это будет нетрудно, и потом наша профессиональная жизнь относится к таким разным сферам, я бы никогда не узнал о вашем существовании, если бы не злополучный фильм, а вероятность того, что киноактер стал бы интересоваться учителем истории, настолько мала, что даже почти не имеет математического выражения. Как знать, вероятность нашего существования практически была равна нулю, но вот мы здесь. Попробую заставить себя считать, что никогда не видел того несчастного фильма, да и других тоже, что все случившееся было долгим мучительным кошмаром, в конце концов, я докажу себе, что в факте существования двух одинаковых людей нет ничего особенного, единственное, что меня сейчас беспокоит, так это предположение, что если мы родились в один день, то в один день и умрем. Не понимаю, с какой стати вы обеспокоились этим именно сейчас. Смерть всегда кстати. Вам, видимо, не дает покоя какая-то болезненная навязчивая идея, когда вы мне позвонили, вы сказали то же самое, и тоже некстати. Тогда я сказал, не подумав, у меня само собой вырвалось, так бывает. Но сейчас не тот случай. Вас это беспокоит. Нисколько. Но, может быть, вы станете беспокоиться, если я поделюсь с вами мыслью, которая только что пришла мне в голову. Какая еще мысль. А вот какая, если мы такие одинаковые, как мы теперь убедились, то, согласно соединившей нас таким образом логике, вы должны умереть ровно на двадцать девять минут раньше меня, и в течение тридцати одной минуты копия займет место оригинала, сама станет оригиналом. Желаю вам счастливо прожить тридцать одну минуту абсолютной и исключительной личной неповторимости, другого времени у вас для этого просто не будет. Спасибо за такое милое пожелание, поблагодарил его Тертулиано Максимо Афонсо. Он аккуратно приложил бороду, осторожно прижал ее кончиками пальцев, руки у него уже не дрожали, он попрощался и направился к выходу. Вдруг он остановился, обернулся и сказал: простите, я забыл нечто очень важное, мы сравнили все, кроме одного. Чего же, спросил Антонио Кларо. Анализа ДНК, идентичности нашего генетического кода, чтобы не оставалось уже никаких сомнений. Об этом нечего и думать. Да, вы правы, ведь тогда нам пришлось бы вдвоем явиться в генетическую лабораторию, чтобы у нас отрезали кусочек ногтя или взяли капельку крови, но зато мы бы точно узнали, является ли наше сходство случайным совпадением внешней формы, или же мы действительно представляем собой оригинал и его дубликат, положительный результат такого анализа лишил бы нас последней иллюзии. Нас бы сочли тератологическим казусом. Или ярмарочной диковиной. Это было бы невыносимо для нас обоих. Конечно. Хорошо, что мы оба так думаем. Что мы хоть в чем-то согласны. Всего доброго. Всего доброго.
