Ева почувствовала легкое дуновение, скользнувшее по ее груди вниз, и вся выгнулась, стараясь уловить эту ласкающую струю воздуха. Кто-то невидимый находился в комнате — он то расширялся, заполняя собой все пространство, то концентрировался в какой-то одной части комнаты. Сейчас он был над Евой, она чувствовала его горячее дыхание — звериное, приближающееся к ней. Она видела в зеркале свое извивающееся от удовольствия тело, невидимый, растворенный в комнате зверь словно пульсировал и собрался весь между ее ногами, обдавая жарким, влажным дыханием. Она таяла в этом облаке, наслаждаясь своим бессилием дотронуться до него. Он был невидим и неосязаем, но ощущался с бешеной силой. Морской прибой, ласкающий берег… В зеркале она видела только себя, и никогда ее собственное тело не вызывало такого обожания — оно было прекрасно и любимо, «обладаемо».
То, что она увидела во сне, не было тем небритым полупьяным садовником Петром, которого знала Ева. И не он прислал ей эти яблоки, а сам Сатана, так безнадежно ожидаемый Евой всю ее жизнь.
* * *
На следующее утро, едва стало светать, она проснулась сама, без будильника. Сладко потянувшись в постели, Ева перевернулась на живот, обняв большую мягкую подушку. Чувство блаженной истомы не покинуло ее с пробуждением. Она попыталась снова уснуть, но не смогла. Красные яблоки в большой зеленоватой вазе загадочно мерцали в отблесках раннего утра.
Услужливое воображение продолжало доставлять удовольствие. Ева представляла, что приедет куда-то, сойдет с поезда, произойдет встреча. Он нерешительно возьмет ее за руку, она подойдет к нему близко-близко и прижмется всем телом. Он будет не в силах сдержаться и страстно, до боли, сдавит ее в кольце своих рук, а потом будет целовать долго-долго. Они приедут к нему, он окажется страшно неловким от волнения, быстро сорвет с себя одежду и дрожащими от нетерпения руками попытается расстегнуть длинный ряд маленьких пуговиц на ее груди — она обязательно наденет это легкое летящее платье на мелких черных пуговицах спереди. Злясь на эти дурацкие штуковины, он станет просто раздирать сопротивляющуюся одежду… Она представляла себе эту сцену, проигрывая ее заново, добавляя бесчисленное количество новых мелких деталей: какими будут поцелуи, что она будет делать, как будет делать, как ляжет, повернется, как будет дышать и так далее, далее, далее…
Ева представляла десятки вариантов поцелуев, но остановилась на нежных, ласкающих тело кусочек за кусочком, оставляющих маленькие розовые следы. И еще, чуть позже, она выбрала страстные, агрессивные поцелуи-укусы, обрушивающиеся на ее шею, плечи и спину. Достигнув высшей точки наслаждения, он вцепится своими крупными белыми зубами ей в кожу чуть пониже затылка и будет держать пока не успокоится… потом затихнет, нежно отпустит, лизнув языком багровые следы своей страсти. Не проходящие следы от зубов на шее — это будет его тавро, символ, что она принадлежит ему, принадлежит навсегда.
Любовники должны оставлять следы на теле друг друга, эти маленькие напоминания о прошедшей ночи и страсти, о своей нежности. Нет ничего красивее, чем свежие розовые царапины на спине, или маленькие синячки на груди, или следы рук, бешено сжимавших, удерживавших, чтобы отдать тебе свою нежность раньше, чем ты перестанешь ее желать… Я тебя люблю, я хочу, чтобы ты помнил, а другие видели, как я тебя люблю, я хочу, чтобы они видели, что ты принадлежишь мне, а я тебе… Я расписываю поцелуями твое тело и хочу быть таким же холстом.
Она лежала, зажмурившись от удовольствия, прокручивая в голове собственное эротическое стереокино до тех пор, пока наглый и бестактный будильник не исполнил свой долг безобразным треском-звоном, выдернувшим ее из рая.
Сегодня сборы на работу превратились в священнодействие. Ева собиралась медленно, используя каждую возможность посмотреть на свое отражение в любых поверхностях. Выудив из недр серванта невесть как и когда попавшую туда косметику, она вырисовывала себе глаза, удивительно ловко орудуя при этом кисточкой. Потом смешивала тени, словно художник на палитре, делала мазок и подолгу его рассматривала. Наконец, она с удивлением обнаружила, что халат мятый и грязный, но стирать было некогда. Отпаривание униформы значительно поправило положение.
Ева опоздала на работу почти на час. Невнятно пробормотала, что по дороге у нее отвалился каблук и пришлось зайти в мастерскую. Коллеги вполне удовлетворились ее объяснениями. Цветы не дети, часок могут и подождать, не нашалив.
Целый день Ева строила планы. Конечно, строго говоря, планами ее размышления не назовешь. План — это когда человек представляет себе последовательность действий, а Ева представляла себе готовые их результаты: как она приехала, как она будет проводить там время, как она выйдет замуж, сколько у нее будет детей… И совершенно не задумывалась о том, что до лета и отпуска еще семь месяцев, а ее отпускных вряд ли хватит на дорогу хотя бы в один конец.
Она улыбалась, напевала, представляла себя во дворце бракосочетаний. Гордо несла к помойке кучу травы, воображая, что идет по ковровой дорожке загса с охапкой цветов, подаренных ей… Впрочем, кем подаренных? Ни друзей, ни родственников у нее не было, а коллеги по работе почему-то никак не представлялись с радостными лицами. Ей просто виделась толпа незнакомых людей, их позы и глаза, лица искрились безумной радостью за нее. Но лиц не разобрать. Они затуманены, словно интимные места в музыкальных клипах. Целая толпа ЕГО близких и друзей. Она надеялась, что его близкие и родственники станут ее семьей и друзьями. Что же ей было нужно? Что?
Начальница Евы — Лилит — с удивлением наблюдала из своего окна, как ее полоумная подчиненная идет через двор, раскланиваясь непонятно с кем, улыбается и в довершение ко всему игриво помахивает рукой. «Совсем у старой девы крыша поехала!» — подумала Лилит и возмущенно уставилась на кучу коммунальных счетов, на оплату которых, как всегда, не хватало денег. Каждый месяц, глядя на эти счета, Лилит принимала одно и то же решение — не платить. И каждый раз это решение давалось ей с огромным трудом, но она понимала: в условиях отсутствия денег другое решение принять невозможно. Коммунальные службы также отлично понимали, что она примет это же решение, но каждый раз исправно присылали в контору ботанического сада эти ненавистные белые бумажки с голубой цифровой экзекуцией. Что поделать, такая у них работа…
Лилит была чуть постарше Евы, но сколько ей лет, никто точно не знал. Руководителем хозяйственных служб ботанического сада она стала совершенно случайно. Будучи студенткой, она понравилась одному профессору, который и предложил молодой выпускнице это место, она с радостью согласилась. Много лет назад ботанический сад был весьма доходным местом: начальник его хозяйственной службы имел доступ к остродефицитным товарам — мылу, порошку, туалетной бумаге, удобрениям. Но дурацкая перестройка все испортила. Профессор уехал в Голландию по контракту выращивать розы и тюльпаны невиданного колера. Лилит же так и осталась заведовать хозяйственной частью, хотя теперь это место давало ей лишь скудное пропитание.
Впрочем, она не отчаивалась… почти. О количестве ее любовников в саду ходили фантастические слухи. По разным подсчетам у нее их было от одной тысячи до двух, но это, конечно, сильное преувеличение. Если считать любовниками всех мужчин, с которыми Лилит спала хотя бы один раз в жизни, то их было сто двадцать человек — не так уж и много, если сравнить с «прикидочными» оценками ее сотрудников, при желании всех можно уместить в одном вагоне пригородной электрички.
Лилит не вышла замуж по довольно распространенной причине: сначала были желающие, но не было достойных, а в настоящее время и есть вроде бы достойные, но среди них уже нет желающих.
Все мужчины, с которыми Лилит встречалась, ее быстро разочаровывали. В основном, конечно, в постели, а те, что проходили сексуальный отбор, не выдерживали никакой критики по остальным пунктам — денег нет, жилья нет, мозгов нет. «Все козлы и норовят получше пристроиться».
Хотя куда именно? Давайте разберемся.
Лилит жила в однокомнатной «хрущевке» с мамой пенсионеркой. С мая по октябрь мама уезжала в деревню, где выращивала «всякую ботву». В прямом смысле. Ее огород родил пышную, шикарную ботву, листву — все что угодно, только не плоды. Картофель получался мелкий, как горох, морковь — тонкой, как шнурки, или такой толстой, что есть ее могли только свиньи. Смородина чахла сразу после начала цветения. Клубника немного краснела и немедленно покрывалась плесенью. Но мама терпеливо продолжала свой сизифов подвиг. Каждый год ей удавалось вырастить ботву немного лучше прошлогодней.
Лилит педантично поддерживала эту страсть к огородничеству и уверенность в том, что когда-нибудь у той все получится. Нужно пораньше браться за работу и тщательнее готовиться к зиме. Другими словами, не вылезать с огорода как можно дольше. Это она маме как ботаник заявляла авторитетно.
