«Одно полено долго не горит», — говорили саамы, прижимаясь друг к другу, как дети, боящиеся темноты. А Лютый смертельно устал от скитаний, и ему больше не к кому было прижаться, чтобы почувствовать, что он не один. На душе было как на сгоревшей мусорной свалке, где он бросил рыжеволосую нищенку, и Лютому вдруг стала безразлична его судьба, лихая и свободная, как ветер на пепелище. Он понял, что столько месяцев жил, словно зверь, на инстинктах, не задумываясь, зачем и куда он бежит, а теперь, очнувшись посреди саамского стойбища, осознал вдруг, что бежал от того, от кого убежать невозможно — от самого себя.
— Смерть — как жизнь, дождь, солнце и снег, — прочитав его мысли, сказал старый саам, взяв Лютого за руку. — Она даётся нам, просим мы её или нет.
— Что же остаётся?
— Благодарить небеса или проклинать. Только они всё равно не услышат!
Следуя древним обычаям, пустой гроб, сделанный из наспех сколоченных досок, закопали на берегу озера. А Севрюгу похоронили на саамском кладбище, которое пряталось на одном из островов большого озера. С берега остров с каменистыми берегами не отличался от остальных, и, только подплывая ближе, можно было заметить деревянные кресты, выглядывавшие из-за валунов. Саамы верили, что вода не даёт умершим вернуться в мир живых, и потому хоронили их на островах или за рекой.
Привязав лодки к дереву, саамы вышли на берег и, взявшись за лопаты, принялись копать могилу, а гроб с Севрюгой лежал в лодке, раскачиваясь на волнах, как ребёнок в люльке. Старый саам положил крест на землю и, достав из кармана уголь, стал рисовать на нём лицо Севрюги: обвёл овал и второй, чуть поменьше, изобразив большой беззубый рот, провёл полосу, похожую на нос, и волнистые линии, обозначая волосы, а чёрными точками отметил глаза. Портрет напомнил Лютому детские рисунки, которыми были оклеены стены приюта, и он подумал, что весь мир — это сиротский приют, в котором живут брошенные Отцом дети.
Опустив гроб в землю, его закидали землёй и заложили камнями, в ногах Севрюги поставили крест, а над головой — поросший мхом валун. На могиле оставили еду, платок и нож, а Лютый, поцеловав крест на прощанье, тайком опустил в карман маленький камушек.
Саамы хоронят молча, без песен и причитаний, считая, что лучшая погребальная песня — это тишина.
Пичугин бродил по городу, собирая в карман клочки разговоров, газетные заголовки и обронённые вздохи, пытаясь понять, как дело Лютого оказалось вдруг писано вилами по воде, и откуда появились свидетельства против Каримова, проступившие симпатическими чернилами.
— Он мне сразу показался подозрительным: чернявый, как цыган, хищный, и жил в гостинице, как будто всё время готовился сбежать, — говорила ему секретарша Каримова, которую он подкараулил после работы.
Женщина стучала каблуками быстро, как пальцами по клавиатуре, и Пичугин, едва поспевая за ней, пытался расшифровать её морзянку.
— Говорят, он помогал приюту. — напомнил следователь.
— Да, ходил туда, как на работу, — женщина скривила губы. — Обнимет детей и, как зомби, в одну точку уставится. Целый час мог простоять, не шелохнувшись. Воспитатели, сами знаете, что думать стали, только куда жаловаться?
А в стуке её каблуков следователю слышалось: «Говори то, чего не знаешь, молчи о том, что знаешь!»
Словно неприкаянный, Пичугин скитался по улицам, присаживался на скамейки к старухам, заглядывал в пивную и заводил беседы с первыми встречными. «Человек без людей — что буква вне слова», — думал о себе Пичугин, гадая, почему выпал из окружающего мира, будто слово из куплета. Он вспоминал Лютого, который был лишним, как восклицательный знак посреди предложения, и жалел, что не может, заглянув ему в глаза, спросить: «Отчего человек так одинок среди людей?»
— А помните, как Каримов Лютого искал? Хотел всё на покойника повесить!
— Наверняка, разделался с ним! Что за жизнь — ни за что, ни про что убивают!
Заложив руки за спину, двое стариков прогуливались по бульвару, обсуждая последние новости. Один старик прихрамывал на правую ногу, второй — на левую, а Пичугин, замедлив шаг, слушал их болтовню, как будто мог узнать от них что-то полезное.
— А Саам-то заодно с ним был?
— Этих бандитов не поймёшь, они одно замышляют, другое говорят, третье делают.
Пичугин вспоминал, как опустел город, когда за голову Лютого объявили награду, и жители, взявшись за вилы и ружья, кинулись на охоту за человеком. Это напоминало ему дни, когда город, оказавшись без света, превратился в большой бандитский притон, где в каждой квартире нашлись и убийцы, и воры, и спекулянты, менявшие восковую свечу на золото. Выбивая двери, грабители вламывались в квартиры и, размахивая перед собой кухонными ножами, разрезавшими темноту на куски, выносили всё ценное.
В кабинете Пичугина не хватало места для пухлых папок, в которых хранились подробности преступлений, совершённых добропорядочными жителями. В конце концов, на срочном совещании, где собрались мэр, прокурор и Требенько, было решено уничтожить свидетельства этих дней, вычеркнув их из истории города, так что все арестованные, за исключением убийц, разделавшихся со своими родственниками, были отпущены домой.
— А мы-то сами — чем лучше бандитов? — громко воскликнул Пичугин, и старики удивлённо обернулись.
— Мы не воровали, не убивали! — зло ответили ему, оглядев с ног до головы.
— Когда света не было и двери выламывали, словно картонные, я вообще квартиру не запирал, а спал под кроватью, чтобы не убили за старенький телевизор и магнитофон! — начал Пичугин, и старики, обступив его с двух сторон, приготовились слушать. — А когда появились ночные гости, я даже не проснулся, и только через пару дней обнаружил пропажу.
— И что? — нетерпеливо оборвал его старик. — У меня вон позавчера ограду с жениной могилы украли!
— Да только магнитофон свой я потом увидел, когда пришёл в гости к друзьям. А они божились, что за копейки купили его с рук! Может, и купили, да кто теперь узнает?
Его собеседники, махнув рукой, пошли дальше, прихрамывая и сплёвывая под ноги горькую, как у всех стариков, слюну.
— А комиссионный магазин, едва сводивший концы с концами, развернулся так, что пришлось арендовать ещё одно помещение! — крикнул им вслед Пичугин, подумав, что он и сам как старик, которого никто не слушает.
Уже много дней он мучился головными болями, от которых не помогали таблетки, и его преследовал один и тот же сон: будто перед ним лежит открытая книга, написанная на русском языке, но, нагнувшись к ней, он понимает, что не может прочесть ни слова, будто все буквы алфавита стали вдруг непонятными и чужими. Просыпаясь в холодном поту, Пичугин хватал первую попавшуюся газету или мятый черновик протокола и, пробежав глазами, успокаивался. Но на следующую ночь сон повторялся.
— Фамилия? — схватил его за руку Начальник, выскочивший из палисадника, как чёрт из табакерки.
— Пичугин, товарищ полковник! — вытянулся следователь, и Начальник обмяк, уткнувшись ему в плечо.
У следователя мелькнула в голове шальная мысль, что, застрелив Начальника, он совершил бы лучший поступок в своей жизни, оборвав страдания несчастного калеки. Глядя, как Начальник пускает ртом пузыри, он вспоминал сердитого мужчину, который рыскал по городу, грозя бандитам кулаком: «Всех посажу! Я до вас доберусь!» Завидев начальника милиции, мальчишки испуганно замолкали, а он, проходя мимо, смущённо хмурил брови, словно хотел казаться ещё более грозным.
— Отчего так, товарищ полковник, думаешь, клад копаешь, а оказывается — самому себе могилу роешь?
— Могила. — протянул Начальник, и Пичугину показалось, что в его безумном взгляде мелькнуло что-то осознанное.
— Отчего так, товарищ полковник? — повторил Пичугин, но Начальник не ответил, и они ещё долго стояли у палисадника, держась за руки, словно без слов что-то говорили друг другу.
Саамы дали Лютому в провожатые молодого парнишку с короткими, быстрыми ногами. Пастухи выстроились на поляне и подходили по одному, жали Лютому руку или, обняв, по-русски целовали три раза, взяв за щёки шелушившимися ладонями. Сунув за пазуху свёрток с едой, саамка шептала ему на ухо обереги, отводящие беду. «Я была такая красивая..» — слышалось ему сквозь бормотание старой шаманки, и Лютому показалось, что белевшее за деревьями озеро смеётся, словно беззубый рот.
Лютый шёл той же дорогой, которой когда-то бежал с Севрюгой, прячась от охотников, и думал, что в жизни перед нами раскрывается множество дорог, но мы выбираем одну, по которой колесим взад-вперёд, не сворачивая в сторону. Он уже без страха и отвращения думал о городе, а, перебирая в памяти прошлую жизнь, чувствовал, как в груди свербит от тоски. Провожатый молчал, понимая, что Лютому нужно побыть одному, ощупывая себя изнутри, находя там того Савелия Лютого, который несколько месяцев назад сбежал в тайгу.
