Кровь в моей голове пульсировала, будто предупреждала о скором кровоизлиянии. Они все перепутали — я не хотел защищать Хоффа. Я просто не хотел испытывать стыд за себя. А они страстно желали моего покаяния.
Не нужно было взрывать свое стонущее сердце, а я сел в середине толпы и мягко, очень мягко начал говорить. Я не кричал, но старался говорить правду. Почему бы и не сказать, подумал я, все дороги сюда мне уже заказаны.
— Не думаю, что кто-нибудь из присутствующих должен бросить в Хоффа первый камень, — сказал я. — Я жил бурно. Правильно. Но буря моей жизни захватила с собой и некоторых бурных девчонок, которые ныне находятся здесь. Или не так? Ты помнишь, Бетти? — Я обратился к жене одного телевизионного режиссера, про которую все всё знали, и мои слова не явились для них откровением. Даже сейчас (по пятому десятку) ее телефон стоял на календарях многих холостяков. — Ты не забыла, Бетти?
Затем я повернулся к другой; в ту далекую пору она представляла из себя изящный лепесток женщины, сейчас же походила на полицейского. Я собрался и ей напомнить кое о чем, но сказал другое:
— Хорошо. Прекратим называть имена. Я имею в виду, что вся наша жизнь состоит из вовремя забытого. Забудем. Я крутился и щупал многих девчонок, вы ведь помните? Мы все играли одну и ту же роль, и поэтому я могу сказать, кто играл, где, когда и как часто, а также что представляет из себя спальный гарнитур Нильсена. Извини, Бетти, я кое-что назвал. Но сегодня не надо цеплять на себя маски праведников! Или все-таки стоит? Наверно, нам надо притвориться, что мы делаем эту штуку только с мужьями и женами, потому что достаточно посмотреть на себя со стороны и оценить то, кем мы являемся на самом деле. Кто из вас способен на это? Единственное, что я хочу сказать, по-моему, нам надо быть добрее к подобным Хоффу карикатурам на людей. Потому что, в конечном итоге, все мы ни в чем не лучше его.
Они вознегодовали. Но никто не осмелился на устную отповедь. Даже Эмили. Потому что когда я впервые очутился в Калифорнии — Флоренс оставалась на востоке, надо было продать квартиру и мебель, — то у меня представился случай отпробовать эту ягодку. И я не открыл нового, а шел по маршруту, который делали все вновь прибывшие. Между остановками мы все попадали в лапки девчонки по имени Эмили. Тогда она еще только начинала взбираться на кино-Эверест и делала это самым распространенным способом. Она сделала все по-умному и опередила соперниц, тем от них и отличаясь. Поэтому сейчас она тоже молчала.
Фильм Хоффа спас всех. Киномеханик навесил простыню, и приключения Христа в сомбреро продолжились. Аборигены охотились за ним среди кактусов, а Эль Джефе оказался негодяем по фамилии Пилатес. (Вы, конечно, догадались по бревну-подсказке, что вместо Пилата?) И неожиданно фильм всех заинтересовал.
Самым странным образом отреагировал Дэйл. Он сидел не двигаясь и изучал лицо своего самого близкого друга — меня. Я понял, пора уходить. Встал и кивнул ему. Он не шевельнулся.
И скандал в благородном семействе благополучно канул бы в Лету, если бы в дверях я не столкнулся с мужем той самой Бетти, чье имя я, как круглый идиот, упомянул перед всей толпой. Справа от рогатого телережиссера стоял его агент, итальянец, бывший то ли боксер, то ли борец. Статус агента был невысок в наших кругах, его держали за мишень для острот, самая расхожая из коих утверждала, что он возглавляет охрану посетителей на выставках одиозных достопримечательностей. В общем, эта пара сцапала меня, режиссер рванул на себя лацкан моего пиджака. Совсем как в телешоу — случай из жизни, навеянный мотивами второсортных фильмов. Потом «рогач» заревел, тряся меня, что ему не понравились мои слова, то есть то, что я имел в виду (имел в виду?), о Бетти, его жене. Я извинился. Но, наверно, улыбнулся по привычке или скорчил мину. Это его взбесило. Он отказался принять мое извинение. К тому же его агент, возвышающийся сзади, придавал ему сил. Режиссер заявил, что мой оговор — это чистое вранье. Что моя жизнь — это большое пятно на репутации… Я так и не понял, чьей. И больше не обращал на него должного внимания. А он начал повышать голос, чтобы все присутствующие оценили разбирательство. Мол, как долго мне позволяли и, мол, сколько прошло времени… Он почему-то все говорил и говорил, а я думал, зачем так длинно распространяться, врезал бы мне пару раз за свою старушку, и честь жены была бы восстановлена. Я уже внутренне согласился перетерпеть один-два удара, в конце концов, он прав. Но он продолжал хлопать меня, трясти, моя голова превратилась в большой, ноющий зуб. Поэтому я не выдержал, сжал левый кулак и двинул ему в нос. Он присел назад, прямо в объятия агента. Тот мягко отстранил его и пошел на меня. Вот этот парень действительно постоял за честь Бетти. Да так весомо, что она позже вознаградила его способом, который знала в совершенстве.
Фильм продолжал идти. Некоторые отвернулись от экрана и смотрели на драку — если это можно было назвать дракой, ведь летал я один. Они разглядывали нас, по крайней мере в самый пик сцены, будто выбрали другую программу, более интересную. Они не остановили ни фильм, ни избиение. Даже не пытались. Потому что, о-хо-хо, происходило это не с ними и напрямую их не касалось. Эти люди, думал я, натренированы быть в стороне. И убийство для них — зрелище.
Немного спустя, когда я попытался защитить себя, некоторые вроде и хотели вмешаться, но их остановил безумный взгляд главы трибунала справедливости, обозревавшего экзекуцию, — взгляд Дэйла.
Агент, наградивший меня тумаками, понятия не имел, кого и за что он дубасит. И честь Бетти была для него пустой звук. Он ничего не имел против меня. Он просто выполнял то, что, казалось, было общим желанием. Он делал то, что они, в силу различных цивилизованных норм, сделать сами не могли: те самые десять процентов грязной работы.
Заметив, что агент сбил дыхание, я обрел малую толику уверенности. На один удар. Он получил его в под-брюшину. Вреда удар не нанес, но дело свое сделал, противник удивился и отступил назад. Передышки хватило, чтобы Майк Уайнер, спускавшийся с лестницы, пришел на спасение. А я покинул дом и так никогда и не узнал, что же произошло между Майком и итальянцем. Но дело наверняка окончилось, как положено: два агента подрались за своих клиентов.
В моей голове звучал колокол. Совершенно не помнил, куда я поставил машину. Перед глазами стояла одна картина: холодный взгляд Дэйла, запрещающий гостям проявить человечность. Они сидели, нехотя принимая неотвратимость моего убиения.
Сырой, прохладный воздух вдохнул в меня жизнь. Черт с ними, подумал я, они все равно не убили бы меня, никто из них, с их желаниями и с их равнодушием. Осознанным или неосознанным. Потому что единственный человек, обладающий достаточной мощью, чтобы убить меня, и способный сделать это, — я сам. И не в «Триумфе» или «Сессне». Без звука, невидимо, до логического конца. Смерть будет похожа на 14 лет молчания с Дэйлом. Предательство самого себя. Самоубийство. Отрицание себя. И прошлая ночь с Флоренс — тоже отрицание самого себя. Самоубийство.
Я внезапно увидел постельный эпизод с Флоренс с другой стороны — когда, повернувшись на живот и отрицая очевидность продолжающейся во мне жизни, я раздавил в себе желание, я проделал только то, чем занимался многие годы, — я отринул жизнь. Отринул свое «я». Убивал себя гораздо последовательнее и страшнее, чем в аварии. Они вырвали меня из лап смерти после автокатастрофы. Но я сам давил в себе жизнь многие годы и через несколько месяцев без всякой помощи очутился бы в гробу и так. У меня не было выхода.
Я вспомнил, где стояла машина. Но ее там не было. Наверно, Флоренс взяла ее. Мне и в голову не пришло, что существуют другие способы вызова такси, кроме использования телефона, что внутри дома Дэйла. Поэтому я решил пойти пешком: сколько там, миля? Но меня здорово качало. Полицейские потом рассказывали, что наткнулись на меня, шагавшего по проезжей части и грозившего кому-то кулаком. Они попытались выяснить, кто я, но я не знал. Они обшарили карманы. Кошельков и портмоне не ношу. Они спросили меня, куда я направляюсь. Я ответил, что должен найти катастрофу, которая спасет меня. Спросив, где мой дом, получили ответ, что у меня нет дома, и речитативом: «Я кончен! Я кончен! Я кончен!» Ребята оказались терпеливыми, чуть не извиняясь, сказали, что будет лучше, если они возьмут меня с собой и помогут протрезветь, а потом еще и отдадут врачу на обследование.
По пути в участок я спал. Позже я спал в какой-то комнате с какими-то людьми. Затем, помню, кто-то закричал: «Андерсон! Есть здесь Эдвард Андерсон?» Я выдал себя, ответив: «Нет. Его здесь нет». Флоренс сказала: «Это он».
По приезде домой Флоренс разбудила меня. Сказала, чтобы я немедленно позвонил брату Майклу в Уэст-честер. Он трезвонил всю ночь: какое-то срочное дело. Вскоре он опять позвонил. Пошли новости: отец лежит в госпитале с пневмонией, старики цепляют болезни в самый неподходящий момент, вот только забывают, что в их возрасте это опасно, но его уже напичкали лекарствами, так что волноваться не стоит, но есть одна сложность: артериосклероз отца начал прогрессировать и это в свою очередь повысило его возбудимость — пошли галлюцинации, последние два дня отец постоянно спрашивает обо мне, думая, что я в коридоре госпиталя, несколько раз он обращался ко мне, будто я рядом, однажды он попросил Майкла выйти, чтобы поговорить со мной наедине, по всему видно, что ему надо срочно что-то сообщить, могу ли я, спросил Майкл, уважающий меня за мое положение и работу, приехать на восток, если не надо отрываться от слишком срочных дел, было бы очень хорошо, если бы я приехал, если не смогу, то не волнуйся, ничего серьезного у отца не обнаружили, в общем, как сможешь и т. д.
