– Он всех переворачивает с ног на голову, – вполголоса замечает Тангенс, проталкиваясь обратно ко мне.
Движения Коркора Абаббы легки и непредсказуемы. Он так долго выбирается на трибуну и осваивается с микрофоном, что я начинаю подозревать, что он не вполне трезв.
– Э-ээ… Господа! – говорит Абабба на чистом русском языке. – То, что вы делаете, – это просто замечательно… Лля, да это просто охренительно!
Приглашенные прорабы разевают рты и перешептываются. ААА+ слегка улыбается, но ясно, что и он взволнован.
А Абабба закидывает голову ввысь, туда, где взвесь снега легкими косыми линиями перечеркивает пространство, туда, где в сером широком небе разливается свет, – и продолжает размеренно и внушительно, совладав с микрофоном:
– Да, мы делаем новое… мы экспериментируем… и мы рискуем. Не бывает осознанного риска. Не бывает – разумного. Ибо мы имеем дело не с тем, что существует… но лишь с тем, что вечно наступает… вечно приходит, как гроза… Они! – восклицает Абабба, расходясь. – Они не хотят видеть этого! – он разводит руками в непонимании. – Им кажется, что это просто неважно! Они думают, что им нужно правильное знание, и не понимают, что им нужна – ошибка… «Мы знаем о будущем!» – хохочет Абабба. – Это – бывает, я вас спрашиваю? Не бывает! Мы не можем… знать… о будущем! Какую ценность имеет это знание? Никакой! Между тем как знание об ошибке позволяет если не извлекать прибыль, то сохранить деньги… Почему же они не хотят признавать своих ошибок? – с утроенным азартом вопит Абабба, вглядываясь в толпу. – Почему… они… так, а? Да я вам скажу! – Им просто… все равно! Им наплевать на все, кроме себя самих! «Я хочу, я получаю прибыль, я рискую, я принимаю решение!» «Я, я, я!» – им наплевать на то, что делается… что случается… what does advent…
Покачнувшись, Абабба цепляется за микрофон, балансируя, – ААА+ слегка поддерживает его силы.
– Нам– не все равно, – продолжает Абабба. – Тут принимаем решение не мы. – Абабба указывает куда-то круто вверх и вправо, не совсем в небо, а скорее на строящийся дом. – Прибыль можно получать и в другом месте. Можно делать и не совсем то, что нужно. Можно, я вам скажу, делать и совсем то, что не нужно… то, что совсем не нужно… Но мне не все равно! Мне – не все равно! – заключает Абабба.
Он дергает микрофон на себя и неожиданно улыбается.
– Когда певцы тренируют голос, – шепотом говорю я, наклоняясь к Сашке, – они поют на свечу, стараясь, чтобы пламя не колебалось. У них внутри стоит столб воздуха, и они диафрагмой держат его так, чтобы дыхание выходило понемножку. А когда певцы целуются – знаешь про сообщающиеся сосуды? – я шепчу все это Сашке на ухо, стоя сзади, в трех сантиметрах от ее затылка. – Воздух перетекает из одного певца в другого… то есть в певицу… Это такое же устройство, как в барометре, который измеряет атмосферный столб…
– Какая фигня, – вдруг зло говорит Сашка, обернувшись ко мне.
Пивные этикетки мокнут в лужах синим золотом. Фонари загораются за Невой. Кто-то летает над детской площадкой, весь начиненный взрывчаткой. Тишина, вороватая птица, над городом. Глухим покоем, безмолвной ложью. Солнце мутное уже чуть теплится.
Народ понемногу расходится, автобус стоит под парами. Абабба окружен желающими получить автограф. Шум и гам.
– Петр, – Арефьев зовет меня, стоя в сторонке. – Приблизься на пять секунд.
У него как-то получается всегда находиться в одиночестве. Я уверен, что у Арефьева, скорее всего, есть жена и дети; и уж точно – множество друзей и подчиненных. И все равно он всегда один. Как девственно чистый лист ватмана, неиспробованный, неподписанный. Всегда в проекте.
– Да? – я приближаюсь.
– Сегодня очень важный день, – говорит Александр Александрович небрежно. – Дело в том, что вашему редактору начали доверять мои друзья.
– Передавайте мои поздравления, – вполне искренне говорю я.
ААА+ делает небольшую паузу и явно намеревается сказать что-то еще, но не успевает. Его окликают, и он прощается со мной; я же плетусь к нашему подъезду.
Мне сильно не по себе. Жар плотным облаком стоит вокруг меня, все кажется нереальным, перекошенным. То вдруг серая каменная глыба наваливается, раздирая мне рот, то ком теста вязнет на зубах, то какая-то свеча толсто и жирно прочерчивается перед глазами или вертлявой ниткой просвечивает в скважинах. Низкое и мутное, белобородое небо отвратительной белой сметаной вливается прямо в легкие.
Я глажу блестящие Сашины волосы, стрижку и челку, я вижу ее глаза вверх дном, и брови улыбаются мне. Никогда не было таких разговоров.
– Саша, если ты хочешь уйти…
– Нет, – говорит Саша безучастно.
– А что тогда?
Саша молчит. Она сама не понимает, что чувствует.
– Тебе было бы хорошо без меня?
– Нет.
– А с Арефьевым?
– Не знаю.
Лицо у Саши отрешенное, безутешное. Если бы я сейчас начал злиться, я был бы идиотом.
Сейчас я скажу что-нибудь бессмысленное:
– Но мы ведь вместе уже целый год.
Год! Год. По лицу Саши вижу, что один год ничего не значит. И много лет значат не больше, чем один. На что ни умножай нуль, будет нуль. Год: две сессии, весна, лето, осень, зима и вновь наступающая весна. Саша лежит, закинув голову, у меня на коленях. Кажется, ей не так уж и плохо. Ей отчасти и хорошо. Лирическая, медитативная тоска. Ее душе не надо никаких решений. Она вдается в свое состояние.
За окном понемногу начинается дождь со снегом. Все кругом странно и нехорошо подробно, все мелочи лезут в глаза.
– Понимаешь, – веду разговор я, – для некоторых вещей нужно потрудиться. Постараться. Нужно что-то выстраивать. Дом можно построить из чего угодно.
– Даже из дерьма, – говорит Саша, глядя перед собой. – В Казахстане строят дома из дерьма. Ты это знал?
– Ну, наверное, оно уже сухое, когда из него строят, – говорю я. – Оно высохшее, испарившееся, я правильно понимаю? А у нас – вон какая погода хреновая.
Любуюсь и гадаю, чего больше в ее молчании: смятения или равнодушия. А раньше ведь все было прозрачно, любой вздох. Саша так и лежит неподвижно, закинув руки за голову. Что я сейчас сделаю? – осеняет меня.
– Не надо, – слабо сопротивляется Саша.
Ночью мне наконец снится черно-белый сон.
Мне снится, что я, Диодоро балансирующий, взбираюсь все выше и выше по лестнице, дымчатой, кружевной, с огромными окнами, спиралью по стене, в белом тумане. Далеко внизу зияет клетчатый каменный круг. Чем выше я взбираюсь, тем круче ступеньки, тем туманнее, тем больше сгущается печаль. Несмотря на дымку, я вижу, что на всех дверях печати. Только на самой последней двери печати нет, и это наша дверь. Распахнутая дверь ждет меня, а за дверью – там – что-то ужасное, что-то нестерпимое, и я не хочу это видеть, но меня что-то тащит.
Белесый неверный сумрак. Нет ни ветра, ни дыхания, ни у зыбкой земли, ни в глухом небе. Не ходи туда. Не ходи туда. Там худо. Подозрительные запахи поднимаются по гибким трубам, в тишине шевелятся гады. Так водолаз, заплывший на глубину, по ошибке, думая, что движется к поверхности, плывет в толще воды ко дну, к гибели. Кто здесь присутствует незримо? Что пришло незаметно? Что больше нельзя назвать? Какая это сущность стремилась-стремилась да и стала бытием? Что это там, посреди комнаты, в полуметре от пола?..
…Жила-была маленькая девочка Саша, коротко стриженная, так почему же вверх от ее головы тянется к потолку длинная русая коса, толстая коса, ужасно длинная и гибкая, как веревка…
– А-а-а! – кричу я от ужаса и просыпаюсь.
– Что такое? – бормочет одуревшая Сашка, рывком садясь, – сна ни в одном глазу.
Несколько раз дергаю за цепочку, но ночник не включается. За окнами – темнота и грохот, как в жерле пушки, зимняя гроза. Голова у меня раскалывается. Причем именно в том месте, где я три месяца назад просверлил в ней дырку.
– Бллин, я, кажется, заболел, – хочу сказать я.
К горлу вдруг подкатывает такая тошнота, что я вскакиваю, несусь в туалет – черт, свет не горит! – и сую голову в унитаз. Мир пузырится, слоится, по нему идет зыбь и рябь, все сбоит. Сердце колотится, я мокрый, как мышь.
– Электричества нет! – кричит Сашка где-то в недрах комнаты. – Там снаружи…
В комнате стартует мобильник, и тут же, через четверть секунды, Сашкин кромешный вопль раздирает мне диафрагму.
– И-и-и! – визжит она. – Петя, иди сюда скорее! Там конец света!..
Воды тоже нет. Прижимая полотенце к лицу, бросаюсь в комнату.
– Просыпайся! – орет Тангенс. – Глянь в окно быстрее!!
– Что вы все, сговорились со своим окном?! – взрываюсь я и, заграбастав в объятия обмершую от ужаса Сашку, выглядываю наружу.
Там, внизу, плещется море. Балтика, пенится и бурлит, языками лижет небо, вишневый коктейль для вечеринок, три века трясли в шейкере… шкряп-ссс… и оп-сля-а-а-ааа! Сухие завтраки размокли. Город погас. Редкие огни рыжими пятнами просвечивают пушечный мрак. Дамба, успеваю я подумать. Дамба, ждамба, дожидамба. Дмитрий Михайлович предупреждал позавчера. Послезавтра. Когда вода захлестнет Пулковские высоты… Ну, до этого не дойдет… не должно…
