— Очень внятно объяснили, — мне показалось, что он улыбается в темноте. — Ай-яй-яй… — он сел вместе со мной на руках, убрал мои намокшие от слез пряди с лица и еще вытер мне лицо платком. — Платочек возьмете, постираете и вернете мне в первый рабочий день. — Анатолий Виноградов, а это был он, теперь я это точно видела, сунул мне в руки мокрый платок.
Господи, какой же стыд. Что же я такая убогая? Я прокашлялась и постаралась говорить ровным, вменяемым голосом:
— Спасибо. Но… я не пойду к вам на работу… я не могу…
— Это почему? Не нравится? Ну, подождите, подождите, вы не плакать опять собрались?
— Нет. Все хорошо. Просто… о работе я не могу сейчас думать.
— Хорошо. Это потом. А вы вот сядьте, — он настойчиво усадил меня обратно на пуфик, с которого я попыталась встать. — И расскажите мне. Хотите, проведу допрос? Профессиональный?
— Вы и допросы проводили?
— А то! Вы же ловко меня сразу раскусили! Тупой чурбан, вояка, фээсбэшник…
— Женщины любят военных, — я, к ужасу своему, засмеялась. — У меня, кажется, истерика, извините.
— Нет, почему, это вы шутите. Слава богу. Пойдемте куда-нибудь, вы попьете водички, умоетесь и расскажете мне, кто же или что же вас так обидело. Вы не курите?
— Н-нет…
Несколько раз за восемь лет, что я не курю, когда меня совсем срывало, не выдерживали нервы, мне даже снилось ночью, что я курю. Но курить я не начала. Из-за Варьки, из-за моей бесконечной вины перед ней. Она заслуживает не такой жизни, не слез моих, не страданий, которые она делит со мной честно и наивно. Еще не хватало, чтобы от меня при этом ужасно пахло, и по нашему маленькому дому перекатывались клубы вонючего, вредоносного дыма.
Я горжусь, что сколько бы Виноградов не подбивал меня начать курить, я не начала. Сам-то он не курит, но любит курящих женщин, вопреки расхожим представлениям о поцелованной пепельнице. Он мне даже ставил на вид, что раньше, до родов, я нравилась ему больше, когда от меня пахло пороком — сигаретами, коньяком, иногда и другими мужчинами — так ему казалось… А теперь от меня пахнет куриным супчиком с вермишелью и стиральным порошком. Это, конечно, всё фантазии, если иметь в виду, что у него практически отсутствует обоняние. Но дело в принципе — какая женщина более желанна.
— Жаль, правда? Что не курю.
— Что-что? — Анатолий Виноградов рассмеялся. Искренним и очень приятным смехом.
Ага. Вот теперь только недоставало поцеловаться еще и с ним, почувствовать с радостью и удовольствием его взволнованную плоть… Я резко встала.
— Спасибо, Анатолий Михайлович. Я… В общем, у меня просто в жизни все сложилось сейчас так… одно к одному…
— Лена, давайте, как-то проще, называйте меня Толей, тем более что вы не хотите ко мне на работу. Что у вас произошло? Раз вы сидите и плачете здесь в одиночку, значит, рассказать вам толком некому. Вот возьмите и поплачьтесь сильному мужчине, — он улыбнулся. — Сядьте, хотя бы. Ну вот… Хотите, вас одной рукой обниму?
— Нет, спасибо.
— Вы не обиделись, что я вас так?.. — он развел руки, показывая, как он меня пытался спрятать от навалившихся на меня фантомов моих бед.
Я подняла на него глаза. Ну, что мне ему сказать? Что я такая слабая, переломанная, растоптанная-перетоптанная своей любовью, ищу теперь хотя бы временного пристанища? И полчаса назад я пряталась с Женей — от реальности? И что вообще мне холодно и страшно?
— Не знаю.
— Ну, еще раз попробуйте.
— Нет, спасибо, — ответила я и ненавидя себя, облокотилась на него.
Минуты две я посидела в тишине и теплоте, слушая ровное, мощное биение его сердца, потом сказала:
— Когда я Варю, мою дочку, рожала, мне на живот такую штуку ремнем прикрепили… И я ее сердце все роды слушала — оно громко стучало на всю родовую… Все восемь часов. Я кричала, дышала, акушерки меня ругали, говорили, что я ребенка замучила своими криками, что я плохо дышу, неправильно, что малышу плохо из-за меня, а я слушала ее сердце — оно так ровно стучало…
— Это ваша такая глазастенькая бегает, да? Красоточка?
— Да. Варвара… Виноградова.
— Что вы говорите! — Анатолий Виноградов, офицер, проводивший когда-то в другой своей жизни настоящие допросы, искренне удивился такому милому совпадению. — А вы же Воскобойникова…
— Ну да. Мы не женаты с ее отцом. Были.
— А сейчас — поженились?
Зря я беспокоилась. Или надеялась? Не собирался он меня целовать. И плоть его явно не испытывала ни малейших волнений от моей близости. Он спокойно смотрел мне прямо в глаза, вопросительно подняв брови и подперев голову мощным кулаком.
Я чуть отодвинулась от него.
— А сейчас — разошлись.
— А! Я-то уж думал!.. — Он шутливо помахал рукой. — Беда какая! Или горе горькое! А тут! Разошлись! Ну ладно, ладно, — он погладил мое плечо. — Смешную статью вы про Женьку написали, кстати… А вы его вообще-то хорошо знаете, да?
— А вы?
— Я-то… Ох… А он вам не рассказывал? Да лучше некуда…
— Я подумала — вы его… друг… в смысле, что… — Я замялась. Говорить? Но ведь то, что знаю я — знают все? В том числе и Толя Виноградов?
— Похож? — он совершенно серьезно смотрел на меня.
«Вот черт!» — подумала я. «Какая же я кретинка! Да точно! Ну точно же! Это Женькин друг, который его бросил, который с Женей и еще с другими — он и есть…»
— Похожи.
— Ой, мать твою… Извините… — он покачал головой. — Это вы из-за того цветного галстука, что ли?
— А почему, Анатолий… — Я споткнулась о его взгляд. — Толя, почему? Я вот боюсь совершенно другого. Люди так плохо относятся к… — Я запнулась, не зная, как назвать Женькину природу в разговоре с его другом, который, очевидно, все же просто старый товарищ, не более того. — Это глупо, жестоко…
Похоже, разговоры с Ольгой неожиданно утвердили меня в моих смутных ощущениях и совершенно новых для меня мыслях.
Новый Виноградов с интересом на меня смотрел в темноте.
— А вы, Лена, к чему плохо относитесь?
— К одиночеству. К предательству. К жестокости, любой… А когда один человек любит другого — что ж тут плохого?
— Ясно. Хотя на самом деле ничего не ясно. Вам прежде всего самой ничего не ясно и неизвестно, как я вижу. Давайте я вам вина принесу? Не ходите туда. Такая…
— Зареванная, да?
— Да есть немножко.
— Вина не надо. Воды лучше, — я встала. — Вообще-то мне надо пойти проверить, как Варька. Спасибо, Толя.
— Пожалуйста, Лена. Обращайтесь, — довольно равнодушно, как мне показалось, ответил Анатолий Виноградов и не стал меня задерживать.
Я нашла Варьку, обнаружила, что она ничего не ела весь вечер, покормила ее, и мы пошли наверх, укладываться спать. Уехать я никак не могла — вот она, моя безлошадность. Топать до электрички или до шоссе было уже поздно, а для того чтобы вызвать такси, надо, как минимум, кого-то попросить объяснить водителю, как сюда добраться… Всполошится Женя… Надо, конечно, научиться водить. Очень трудно все время кататься на чужих машинах и оставаться при этой гордой и независимой. А надо ли? В пятисотый раз спрашиваю я себя и в своем разорванном сознании полукомсомолки-полухристианки не нахожу ответа.
В нашей комнате уже кто-то постелил чудесное выглаженное белье, чуть откинув одеяло, мне так стелила иногда мама в детстве — отогнутый уголок одеяла как бы приглашает ко сну. Я всегда так стелила Виноградову. И никогда не стелю так Варьке. Спрашивается: кому из них больше нужна моя любовь, нежность и забота? Так почему же я швыряю Варьке неглаженое белье, как попало, едва взбив подушку, чисто — и ладно, а Виноградову отгибаю уголок? Отгибала…
— Мам, что читать будем?
Книгочейка Варя перед сном по установившейся у нас с младенчества традиции книжек сама не читает, а, уложив меня рядом с собой и положив голову мне на плечо, слушает сказки в моем исполнении.
— А мы, кажется, не взяли с собой ни одной книжки.
— А здесь ничего нет?
В комнате были книги на двух полках, но детской не оказалось.
— Мам, тогда сказку!
— Конечно.
Я, на всякий случай, тоже разделась — скорей всего, усну вместе с ней.
Сказка у нас была одна, бесконечная — про Гнома и Сонечку. Я ее придумала, когда Варе было года четыре, совершенно случайно, в назидание ей. Про того самого Гнома, которого она так просила не забыть у Виноградова на даче.
Первая история про Гнома была рассказана капризничавшей Варьке в бане, прямо в парилке, и звучала примерно так:
«Жила-была девочка Соня. У нее был Гном, который приносил ей подарки. Но она капризничала, доводила маму до ручки, папу до истерики, бабушку до давления, не убиралась в комнате, ломала куклам ручки и ножки, плохо ела, канючила… И вот однажды Соня стала замечать, что у нее пропадают игрушки. То одну куклу не может найти, до другую, то книжку, то краски… И, главное, пропадали все самые любимые.
