Я вовсе не стремилась взорвать их жизнь — меня погребло бы под осколками. Я хотела одного — бежать от них, и чем быстрей, тем лучше. Вычеркнуть их из своего существования, забыть, что они есть на свете. Мне не терпелось окончить школу и получить наконец вескую причину покинуть этот дом и уехать учиться в другой город. По идее его бы это должно было устроить — исчезла бы не дающая покоя заноза. Но, несмотря ни на что, он не захотел меня отпустить.
Вначале уговаривал поступить в университет в Гамбурге и продолжать жить у них, но я выбрала Мюнхен, потому что он был далеко. Потом пригрозил, что лишит меня ежемесячного пособия, но это меня не испугало. Тогда он сдался, но поставил условие, что в 77-м я приеду еще раз, на Рождество. Первым моим побуждением было отказаться; я уже не нуждалась в его деньгах и вполне могла заработать себе на учебу, но он подговорил Сюзанну, и та начала названивать мне в Мюнхен и умоляла приехать. Ладно, согласилась я.
Я выбралась на три дня. Поселилась у матери Додо, чтобы не ночевать под одной крышей со Стариком. Это их разозлило. Посыпались упреки: я и неблагодарная, и бесчувственная, они столько сделали для меня, а я… Два дня я терпела. А потом сорвалась. На другой день после Рождества, за традиционным рагу из оленины, сдобренным двумя бутылками красного вина, я взяла и выложила им все. Одним махом прервав поток жалоб на мое несправедливое отношение, как они это называли. Все, все я выплюнула им в лицо, а потом встала и покинула их дом. Оленина у меня в тарелке еще не остыла. Я пошла к матери Додо, собрала вещи и первым же поездом уехала в Гамбург, а оттуда в Мюнхен. Добиралась в переполненном вагоне, стоя, — сидячих мест не было.
Двадцать седьмого квартирная хозяйка позвала меня к телефону. Звонила Сюзанна. Она бормотала что-то нечленораздельное, да я и не вслушивалась. Ответа от меня она, похоже, не ждала, так что минуты через две я пожелала ей всего хорошего, повесила трубку, вернулась в свою комнату и поставила пластинку с сонатами для фортепиано Скарлатти в исполнении Христиана Захариаса. Я начала с сонаты 454, чтобы чистая и ясная музыка помогла мне забыть о Старике и его мерзостях. Я легла на пол, раскинув руки, и вслушивалась в каждый звук. На следующий день я проснулась около полудня, на полу, с раскинутыми руками. Я проспала четырнадцать часов.
Потом я часто рисовала в своем воображении сцену, которая разыгралась между ним и Сюзанной после моей речи. Представляла себе, как он изворачивается, называет меня грязной лгуньей и истеричкой, по которой плачет сумасшедший дом. А потом, не выдержав, ползает по полу и умоляет о прощении. После чего поднимается на чердак, прихватив с собой буксирный канат от своей «Ауди-100».
Сюзанну я больше не видела. На похороны не поехала — спешно легла в больницу с аппендицитом, поэтому никто не удивился, что я не прислала ни венка, ни соболезнований — ничего. Мне бы хотелось спросить Сюзанну, неужели она действительно ничего не знала, ничего не чувствовала. Неужели у нее ни разу не закралось ни одного подозрения? Быть такого не может. Одно время меня подмывало учинить ей допрос, но потом я спросила себя: зачем? Насколько я ее знаю, она ударилась бы в слезы и все равно не сказала бы ничего вразумительного.
Она тоже больше не предпринимала попыток связаться со мной, хотя продолжала каждый месяц присылать мне деньги. Наверное, радовалась, что самоубийство мужа получило более или менее пристойное официальное объяснение. Сейчас она живет в приюте и, если верить Норе, тронулась умом. Нора, конечно, не понимает, почему я ее не навещаю. Я очень надеюсь, что Сюзанна и в самом деле существует по другую сторону реальности. Если это так, значит, она сумела все забыть. Мне пока не удается.
Первое время после его смерти мне было легко и радостно. Все прошло, надо мной больше не висел этот дамоклов меч, начиналась новая жизнь. И только позже, во Флоренции, стало очевидно, что ничего не прошло.
— Клер! — настойчиво повторила Додо. — Я еще раз спрашиваю: так кого ты там погубила?
— Чепуха, — отмахнулась я. — Ты неправильно меня поняла. Вот такси, садись и поезжай в отель, будь добра. А я еще прогуляюсь.
Додо
Она просто бросила меня посреди улицы и отчалила, стуча каблуками своих шикарных туфель — цок-цок, — даже не оглянувшись. Это в ее репертуаре: облила тебя презрением с ног до головы, и до свидания. Лживая коза.
За такси придется отдать минимум двадцать марок, и это еще без чаевых, которые мне не по карману, у меня и так на все про все осталось не больше сотни, лучше сразу пройти в свой номер и повеситься в ванной. Но почему бы для начала не напиться — скажу, чтобы включили в стоимость номера. Ледяная принцесса заплатит, от нее не убудет.
Бар закрыт, сообщил портье. Я попросила вынести мне бутылку джина в фойе, может, хоть так удастся вырубиться.
Портье — тонкая душа — быстро исчез в своей каморке. Тишина, как на кладбище, — ни одной собаки рядом, хотя только половина одиннадцатого. Настроение — хуже некуда. Сижу в гордом одиночестве под пыльной пластиковой пальмой и бухаю. Одинокая женщина, каких пруд пруди в любом уголке земного шара.
Как я вообще попала сюда, черт побери? И почему жизнь проходит мимо меня, как будто ей нет до меня дела? Многое ушло и кануло в вечность. Никогда мне больше не заявиться на выпускной бал в ярко-красной мини-юбке, так, чтоб у всех глаза на лоб полезли, не пить вина из рта любимого, не слушать в счастливом изнеможении песню дрозда на рассвете — голова на горячем плече, рука на плоском животе, а мир вокруг застыл и время словно остановилось.
Она теперь ради меня и пальцем не шевельнет, эта жизнь, я точно знаю, на хрен я ей сдалась, вот когда-то — да, было дело, а теперь на сцену вышли другие. Я пока еще не такая тупая и могу взглянуть правде в глаза, а заодно и в зеркало, вон оно, нагло повисло прямо напротив меня. А что это за тетка в нем отражается? Фигура — бочка с дерьмом, наштукатуренная рожа, вся в размазанной помаде — нет, это не я! Я все-таки не такая страхолюдина, это какое-то недоразумение, я молодая и сильная, и ни одна свинья меня не запугает, я их всех втопчу в грязь, они еще у меня в ногах будут валяться. Как минимум. Мне нужна сигарета, срочно, да знаю, знаю, у меня хрипы в легких и в груди часто болит, вот паскудство, где же Клер, какого хрена ее носит черт-те где по такому собачьему холоду. И Нора.
Легка на помине. Только о ней подумала — открылся лифт, и вот она, матерь всех скорбей. В руках чемодан. Изрядно потрепана, но морально не побеждена. На меня — ноль внимания, своим упругим теннисным шагом сразу чешет к администратору. Звонит. От этого звука весь хмель с меня вмиг слетел. А вот и портье, выскочил из своей конуры. Но мне-то что делать? Встать и помахать ей ручкой? Что-нибудь сказать?
«L’ addition, s’il vous plaît, monsieur, — произносит она на своем безупречном французском Высшей народной школы для продвинутых. — Pour chambre quatre zero et quatre zero sept».[37]
— Чего-чего?
— Эй! — заорала я через плечо. — Семь — это мой номер.
Она быстро обернулась и окатила меня взглядом ледяным, как утренний душ.
— Совершенно верно, Додо, — проскрежетала она. — Твой счет оплачиваю я. Как всегда. — И достала бумажник, битком набитый кредитными карточками, в отличие от моих, конечно, полностью платежеспособными.
— Ошибаешься. — Я постаралась вложить в свои слова как можно больше холодного презрения и почувствовала, как внутри меня зашевелился отвратительный злобный зверек. — Или ты забыла? Меня пригласила Клер.
— Ты уверена? — В ее голосе звучат гнусные торжествующие нотки.
— Стопроцентно. — Я плеснула себе слишком много джина. Пробка покатилась под кресло. — Так что, пожалуйста, не траться.
— Спроси у Клер, — бросила она. — Удивляюсь, как ты этого до сих пор не замечала. — И в очередной раз одарила меня своей фальшивой улыбкой.
Мир вдруг поплыл у меня перед глазами. Ощущение такое, будто я слишком долго каталась на карусели. Так за меня платит Нора? В каждой поездке? Все десять лет? Я живу на ее подачки? Так они обе против меня? Вот подлые гадюки! Они сплели тайный заговор! Наверняка вели бесконечные телефонные переговоры, обсуждая, брать или не брать с собой неимущую неудачницу. Да так, чтобы не обидеть ненароком. Раньше мне доставались Норины обноски, теперь пришел черед ее бабок. Милостыня для нищих. Охренеть можно!
— Я сама оплачу свой счет, черт бы его побрал! — я выкрикнула это слишком громко, думая про себя: «Интересно, из каких денег?» — И за прошлые поездки получишь с процентами! От тебя мне подарки не нужны!
Она величественно протянула портье кредитную карточку.
— Поступай как знаешь, — дернула она плечом. — Но для меня вопрос не в деньгах. Я платила за тебя по доброй воле.
По доброй воле! Вот в этом она вся. Лицемерная ханжа, тидьеновское отродье! Ее Папашка так же великодушно содрал с Ма за оформление развода аж триста марок, которые ей было не под силу выплатить сразу, только частями, а не стал начислять проценты и трубил об этом на каждом углу, дескать, смотрите все, какой я добрый. А мне что, прикажете за это Норе ноги целовать, так что ли? Ну ничего, я ей сейчас такой марш сыграю, мало не покажется, но, черт, почему это свинское кресло такое глубокое, никак из него не выберешься. Я все-таки встала и услышала, как по полу покатилась бутылка.
