Озорно подмигнув сидящей на диване девушке, старушка отправилась на кухню. Следом за ней потянулись остальные.
Пирожки и впрямь удались на славу. Съев каждый штук по пять и запив деликатес горячим душистым чаем, мужчины расслабились и повеселели. А одной из прибауток, которыми щедро сыпала гостеприимная хозяйка, улыбнулся даже капитан Старшинов, который был благодарен Таврину за то, что тот взял его с собой, не оставил один на один с горестными мыслями.
– Оля. – Михаил Иосифович осторожно дотронулся до пальцев девушки. Руку она на сей раз не отдернула. – Я врач. Меня попросил вас навестить профессор Федулов, Велимир Константинович. Его привозил к вам Геннадий.
Ольга посмотрела на Геннадия и, снова повернувшись к Гольдбергу, едва заметно кивнула.
– Нам нужно поговорить. Просто побеседовать. Если вы не хотите оставаться со мной наедине, мы можем пригласить с собой в гостиную Станиславу Феоктистовну или Геннадия.
Девушка молча поднялась и пошла в комнату, Гольдберг отправился следом.
Он появился спустя час. И первым делом обратился к хозяйке:
– Станислава Феоктистовна, идите сейчас к ней. А мы тут в мужском кругу кое-что об-судим.
Дождавшись, когда дверь в гостиную с легким скрипом закрылась, Михаил Иосифович начал говорить:
– Случай очень непростой. Она действительно ничего не помнит. Уточню: у нее нет четких воспоминаний. Поскольку из коллег тут только Геннадий, постараюсь обойтись без терминов. Я ввел ее в транс, но это почти ничего не дало. На мгновение возникают чьи-то лица. Лица людей, имена которых она не помнит… Несколько раз всплывало какое-то большое здание с темными стеклами. Она сказала, с темными – видимо, тонированными. И это пока все. Я не стал ее сейчас мучить. Завтра приеду утром и проведу с ней весь день. Повторяю: случай трудный, но, думаю, не безнадежный.
– Станислава Феоктистовна рассказывала, – вспомнил Геннадий, – как Оля смотрела телевизор, а там передача про тюрьму шла. И она вдруг заплакала. Но объяснить, что ее расстроило или напугало, не смогла.
– Да? Это уже кое-что! – обрадовался психолог. – Вот за этот крючочек мы и потянем!
– Вы о Дегтяреве? – в упор посмотрел на Гольдберга Таврин.
Психолог вздернул брови:
– Да, о нем. А вы откуда знаете?
– Долгая история. За несколько дней до того, как… в общем, Ольга приходила ко мне и просила заняться дополнительным расследованием его дела.
Михаил Иосифович озадаченно потер переносицу:
– Так-так… Теперь кое-что начинает проясняться… Выходит, как только она решила обратиться в милицию, кто-то тут же подсуетился…
– Не в милицию, – поправил Гольдберга Таврин. – Я – частный детектив, руковожу частным агентством.
– А товарищ капитан? – Михаил Иосифович указал глазами на Старшинова.
– Товарищ капитан – из милиции. Но он здесь неофициально. Это мой давний друг, я попросил его помочь, он согласился. В частном, так сказать, порядке.
Старшинов благодарно посмотрел на Таврина и предложил:
– Может, пойдем уже? Время – девятый час. Нам, наверное, пора.
– Девятый?! – подхватился Гольдберг. – Меня Бобер со свету сживет!
– Кто вас со свету?.. – уточнил Таврин.
– Да с одноклассником, а ныне – коллегой нашего уважаемого Геннадия Викторовича, профессором Бабенко договорились в ресторане посидеть. На восемь назначили, а я забыл.
– Так позвоните ему, пусть подождет, – предложил майор. – Далеко ресторан-то?
– У Маяковки!
– Минут через сорок будете, – успокоил психолога Таврин. – В центр сейчас дорога свободна. От Таганки и дальше по набережной, на Моховой могут быть заторы. Но это не смертельно, а там на Селезневку – и вы на месте.
– Ну я поехал! – заторопился психолог.
– Да вы позвоните, – напомнил Игорь Владимирович, – а то примчитесь, а Бобер, может, в пробке застрял.
Гольдберг нашел в памяти сотового номер Бабенко.
– Федор, здравствуй! Это Михаил. Тоже только едешь? А почему «едем»? Ты не один? С Федуловым? Вот те на! И где ты его подцепил? Здорово! Да, слушай, – Гольдберг обвел глазами стоящих у стола мужчин, – а если я с собой еще троих захвачу? Бобер, какие девушки? Кому что, а шелудивому – баня. Мужики. Один из них твой коллега, доктор Бурмистров. Федулов с ним тоже знаком. С другими двумя познакомишься.
Старшинов потряс головой:
– Я не могу. Мне на участок надо вернуться.
Таврин пристально посмотрел на друга и настаивать не стал:
– Ему правда еще на службу.
– Ну вот, один уже соскочил, – пожаловался в трубку Гольдберг. – Значит, заказывай на пятерых. Все, до встречи.
На голоса в коридоре выглянула Станислава Феоктистовна:
– Уже уходите? Оля, иди попрощайся!
И, оглянувшись назад, радостно прошептала:
– Идет! Видите, уже на имя отзывается.
Гольдберг поднес руку хозяйки к губам:
– Пирожки были изумительные. Станислава Феоктистовна, вы позволите, я завтра к вам приеду?
– Конечно, конечно.
– Оля, а вы не против?
– Нет. Я буду вас ждать. Я очень хочу все вспомнить. Вы же мне поможете?
И такая мольба, такая надежда были в ее глазах, что Гольдберг расчувствовался, а чтобы никто больше этого не заметил, поспешил проститься и вышел из квартиры первым.
До Трехпрудного, где находился избранный местом встречи ресторан, Таврин, Гольдберг и Бурмистров добрались за сорок минут. Бабенко и Федулов уже сидели за столиком и с аппетитом поедали салаты.
Увидев предваряющего шествие Михаила Иосифовича, оба поднялись. После взаимных представлений профессор Бабенко кивнул на тарелки с салатами:
– Извините, начали без вас. Голодные оба, как стая волков. Вы пока на нарезки налегайте, а мы сейчас официанта покличем.
Съеденные пирожки ничуть не повлияли на аппетит вновь прибывших, так что эти трое приступили к трапезе с не меньшим энтузиазмом, чем дожидавшиеся их светила медицины.
Следующие полчаса за столиком был слышен перестук ножей и вилок, перемежаемый репликами: «Горыныч, ты пей! У меня один бывший пациент фирму держит, которая услуги нетрезвым автовладельцам оказывает – так что и тебя, и твою тачку доставят до дома за гроши. К сведению остальных: штат у него большой, проблем не будет!»; «Велимир Константинович, вы что же, мясо совсем не едите? Как это вы решились лишить себя такого удовольствия?»; «Майор, а вот эти баклажанчики фаршированные пробовали? Рекомендую!»
Пятеро мужчин ужинали по окончании тяжелого трудового дня. Ели вкусно, кладя в рот большие куски и энергично двигая челюстями.
«Заснять бы сейчас всех нас для рекламы хотя бы этого ресторана, – невольно подумал Гольдберг. – Ролик бы получился что надо!» За семь лет работы в «Атланте» у Михаила Иосифовича выработалось качество, которое он сам называл «профессиональным кретинизмом». Вернее, даже не качество, а привычка: смотреть на окружающую действительность как на материал для рекламной продукции.
Впрочем, картинка с пятью мужчинами и впрямь была «вкусная». Только вот, используя ее в ролике, «Шенонсо» пришлось бы позиционировать исключительно как чревоугодное заведение для любителей вкусно и обильно поесть, а вовсе не как место романтических свиданий. Появление в мужской компании хотя бы одной дамы убило бы целостный имидж. Женщины как едят: медленно отрезают кусочек, еще медленнее несут ко рту, лениво жуют с таким видом, будто легко могли бы обойтись и без этого… Короче, манерничают и кривляются. Потому-то для демонстрации несказанной вкуснотищи всяких биг-маков, пельменей и прочих котлет берут исключительно мужчин.
Покончив с закусками и заказав горячее, Федулов и Гольдберг устроили мини-консилиум по поводу «больной Уфимцевой». Бабенко, взяв мобильный, вышел в маленький ухоженный садик. Первые несколько минут ученой беседы Таврин напряженно вслушивался в реплики, но мало что в сказанном понимал.
Он толкнул Бурмистрова в бок и шепотом спросил:
– Слушай, Ген, ты все понимаешь?
– Я ведь офтальмолог, – виновато покачал головой Бурмистров. – Психиатрию и неврологию мы, конечно, проходили, но только основы, а эти двое – асы…
– Как ты думаешь, смогут эти асы Ольге память вернуть?
– Будем надеяться, – все так же вполголоса ответил Бурмистров. – Хотя, знаешь, майор, я иногда думаю: а может, лучше будет, если она кое-что не вспомнит?
Таврин хмыкнул. Вроде не так уж Бурмистров пьян, чтобы этакую чушь нести.
Геннадий понял, что необходимы пояснения, и смущенно добавил:
– Не знаю, как сказать… Понимаешь, поначалу я ее как обузу воспринимал. На себя злился… что на улице подошел, потом домой к себе притащил. Когда к Станиславе отвез и старуха ее приняла, решил: все, умываю руки. Но как их бросишь-то? Бабку столетнюю и девчонку не в себе, считай – инвалида. А я как-никак мужик, врач к тому же… Короче, я и сам не заметил, как привязался к обеим: и к Станиславе, и к Ольге. Попытался анализировать: может, это потому, что помог? Известно же, больше всего человек любит тех, кому добро сделал. Но вот сегодня наконец понял. Нет, не потому. Меня к Ольге как к женщине тянет. А вдруг она своего друга сердечного вспомнит? Дегтярев ведь ей не отец и не брат, я правильно понял?
