– О, боже, нет! – простонала Вика, закатывая глаза.
– Я – поэт, и ты – поэт, почему ж твердишь ты «нет»? – лукаво улыбалась Машка.
– А вот это уже нечто! – оживилась Вика.
– Да, – интенсивно работая челюстями, спросила дочь, – а баба Уля говорит, что вот это, – она махнула рукой в сторону погоста, – пресвятое дело.
– Дева. Пресвятая дева, – машинально поправила ее Вика. – Кто это здесь Пресвятая дева?
– Да не дева! – заорала Машка. – А дело! Ну, не пресвятое, а просто – святое! Черт! Мне еще сто раз повторить?
Вика побледнела и начала интенсивно мять ворот своей белой футболки.
– Про что это она?
– Да про могилы же! – Машка яростно застучала вилкой по тарелке. – Она говорит, что это святое дело. Почему?
Всё! Острые спицы вонзились в бедную Викину голову и начали с хрустом расковыривать череп. Она застонала и уронила в ладони лицо.
– Ладно, ладно… Ты иди, гуляй… Потом поговорим…
– Опя-ать, – с досадой протянула Машка, выходя из-за стола. – Давай, одевай полотенце! А я пошла.
Вика почти плакала. С некоторых пор мигрени все учащаются, усиливаются. Стоит увидеть эти кресты или даже просто подумать о них, как тутже наваливается эта пытка. На сутки, на двое, а то и больше. Так и загнуться недолго. Это все нервы, нервы… Ничего себе дачный сезон получается! А все остальные будто железобетонные, всем будто плевать! Вот она, тонкая, нервная натура не может спокойно ежедневно лицезреть могилы у себя под окнами. Как это японцы могут хоронить своих родственников прямо у себя во дворах? Хотя, может, если родственники, то и отношение к могилам другое, чувства другие? Но ведь и у японцев есть соседи, у всех есть соседи, которым твои родственники вовсе и никто… Ой-ой! При мигренозной башке все мысли какие-то бестолковые, клейкие и душные. Вот заело: японцы, японцы… при чем тут японцы? Что было вначале? А, да: всем плевать, одной ей, Вике Тузеевой, плохо. Еще ворона какая-то где-то рядом поселилась… Видимо, та самая, что насмерть перепугала ее тогда, в ту первую ночь… Она, сволочь, ночами каркает. «Кра» да «кра» каждые три минуты, да еще так задумчиво, будто рассуждает о чем-то. Иногда – тоскливо, будто над могилой… Тьфу, черт, опять могила! Будь они прокляты, эти могилы! «Пресвятое дело»! Дура эта баба Уля, деревенская, невежественная дура! Старая, а всех еще переживет! «Меня-то уж точно!» – с огромной слезливой жалостью к себе подумала Вика.
Субботний вечер в семье старлея Угонова был праздничным: они с женой обмывали новый красавец-диван. Двенадцать лет служившая им давно не складывающаяся, вся разломанная софа была безжалостно выброшена на помойку.
– Ой, слушай! – чуть не плакала от счастья жена, поглаживая мягкую, переливающуюся, плюшевую обивку диванища. – Наконец-то! Боже, радость-то какая! Я ведь на этого красавца давно глаз положила.
– Какой же ты умница, милый, какой же твой шеф молодец, что так вас теперь премирует! Ну вот, теперь как люди будем! И никуда не надо тебе с этой работы уходить, видишь, как теперь все замечательно!
Угонов сидел за накрытым столом и вертел пальцами рюмку водки, весь из себя гордый и довольный, что так сумел угодить любимой женщине. В его портмоне оставалась еще одна пахнущая парфюмом стодолларовая купюра, оставшаяся от последнего визита Валяевой… Это на мелкие сюрпризики его киске. Или не заслужила онатого своей трудной и нездоровой жизнью? Сколько лет он не мог ничем ее порадовать, а она и не жаловалась нисколько! Теперь он отдает ей всю свою душу, свою любовь и нежность. Раньше-то, без денег, это разве было возможно? А теперь в его власти делать свою женушку счастливой два, даже три раза в неделю: всякие финтифлюшки, мелкие подарочки, шоколадочки, как-нибудь дажецветы, во! Сколько, бишь, они женаты? Да уж пятнадцать лет почти… Как из армии пришел, так они и расписались. Она всегда тихая баба была, даже когда их ребеночек помер в полтора года от кишечной инфекции. Она ито, плакала так тихо, что ее осудила вся общественность: громче надо было, выть в голос, орать на весь мир! А она не умеет. Идеальный вариант жены, беспроигрышный. Другне, которые стервы шумные, так заели своих мужиков – друганов Угонова, что те в бизнес подались деньгу зашибать, чтоб заткнуть баб своих нарядами да тачками. Заткнули. На время. А те потом еще больше варежку разинули:то хочу, это давай! Через этот их ор некоторые его приятели уже сели. А одного пристрелили… Так вот, все они завидовали ему, Угонову! Его жена сроду ничем не попрекнула мужа и ничего себе не попросила. Работает швеей-мотористкой уже семнадцать лет, а чтоб купить себе новые, скажем, трусы заместо совсем во всех местах разодранных, так у него, у мужа, разрешения спрашивает. Он-то конечно, никогда не против, что ж не купить, когда на это денег хватает. А на что не хватает, так про то в их доме и речи не велось. И все шло миром, безкриминала и скандалов. Такая вот ему баба обломилась… Так заслужила она хоть немного радости в этой жизни за всю его, Угонова, спокойную жизнь? Тем более болеть что-то стала… Вот ни к чему этот остеохондроз треклятый! Вовремя в их семейном бюджете эти средства появились, очень вовремя. И стиральная машина теперь имеется, и диван для спины полезный. А главное – сам он, Угонов, вдруг почувствовал некое щекотание в бицепсах, напомнившее ему нечто древнее: мужчина, добытчик, ответственный, сильный… И эти восхищенно-влюбленныеглаза жены! Э-эх! Угонов опрокинул в себя рюмку. Валяева похвалила его и сказала, что все идет отлично. Его ждет премия. То ли еще будет, дорогая моя жена!
Уже почти стемнело. На всех дачах зажглись огни, но ореолы света распространялись только на очень небольшое расстояние от окон, а редко стоящие фонари светили так тускло, что обстановка для «страшилок», да тем более в темных кустах, да еще в трех метрах от могил, была самая что ни на есть подходящая.
Солировала, естественно, Машка Тузеева. Ох, и здорово она умела заливать про мертвецов, вампиров, нечистую силу и оборотней. Даже взрослый Генка чувствовал мурашки на спине от ее зловещего шепота. А уж эти сопливые близняшки! Танька вся белая, глазищи распахнуты, губы ужев кровь искусала. А Ванька, кажется, сейчас вообще в обморок кувыркнется.
– Э-э, да с вас придется по тыще рублей штрафа брать! – насмехался Генка. – Совсем обкакались!
– А вот и нет, – еле слышно прошептала Танька. – Ничего мы и не боимся. Можешь дальше рассказывать, Маша. Да, Ваня?
Ваня не отвечал. У него тряслись губы.
– Так рассказывать? – грозно спросила Машка.
– Ребята… – дрожащим голосом произнес вдруг Ванька. – Там что-то шевелится… – и он показал трясущимся пальчиком на погост.
Все повернули головы. Действительно, что-то шуршало и шевелило траву на одной измогил. А на кресте сидела ворона и, склонив голову чуть-чутьвлево, внимательно наблюдала за шевелением. В темноте ее глазки поблескивали красноватым светом… Генка громко сглотнул слюну. Но он не ног показать своего испуга.
– Па-адумаешь! Крыса какая-нибудь!
– Не-ет! – зловеще протянула Тузеева. – Это покойники из гробо-ов подыма-аются! Они встаю-ут, чтобы забра-ать с собой избра-анников!
– Каких избранников? – уже не скрывая слез, заныла Танька.
– Помеченных Сатано-ой! – совсемуже разошлась Машка. Щеки ее заалели, она плевала на шевеление могилы, ее захватило творчество. Никому не уйти от выбора: с кем ты? С богом или сатаной? Но кто-то уже избран помимо своей воли, он – помечен. И приходят за ним покойники, чтоб забрать костлявыми руками и отвести к царю всех мертвых – Великому Оборотню, Страшному и Кровавому. С бензопилами вместо рук! А уж он решает… – она не успела договорить, как раздался жуткий, нечеловеческий вопль, и что-то темное стремительно бросилось от могилы прямо в сторону ребят.
Громко каркнула, стремительно слетев с креста, красноглазая ворона и растворилась в ночной темноте.
Таня и Ваня заорали что было мочи в октаву: Танька визжала где-то на «соль» второй октавы, а Ванька вопил на «соль» же первой. И остановиться они никак не могли…
Очень быстро выяснилось, что то была одна из дачных кошек, и, как назло, черная. Это она устроила свои обычные ночные гульки и охоту в этот раз на дачном погосте. Но успокоил сей факт только Таньку, которая отлежалась на следующий день и к вечеру встала, а Ваньку увезли в больницу. Он не мог говорить, и у него дергалась голова. Сергей Федотович и Елена Юрьевна поехали с сыном. Они были в ужасном волнении, разумеется. Танька осталась на даче с бабой Улей.
– Они нам должны сто тысяч! – объявила на следующий день Машка Генке. – Будем взыскивать?
Генка с презрением посмотрел на Машку. – Скажи, дура, спасибо, что тебя не упекли в милицию!
– За что это? – изумилась та.
