Кардинал вернул пластинку к началу и попробовал следить за музыкой по партитуре. Оказалось, это непросто, хотя в детстве он немного учился играть на пианино; на третьей странице кардинал сбился. Он вздохнул и вдруг заметил две части в басовом ключе, помеченные – «fagotti». He «гомосексуалист» ли это на американском жаргоне? Но не мог же Бетховен писать музыку для гомосексуалистов? Кардинал снова позвонил в библиотеку и выяснил, что «fagotti» – это фаготы. Он снова поставил пластинку с начала и следовал за музыкой, водя пальцем по партитуре.
Так. Начальное «форте» очень походит на внезапное возбуждение, какое испытываешь, заметив красивую чувственную женщину; потом «пиано» – как романтическая грусть: думаешь о незнакомке и представляешь, что сказал бы, если б только удалось подстроить нечаянную встречу. Яростные тройные аккорды, совсем как движения бедер – неужто ее уже совратили? – и быстрое скольжение скрипок – ну точно как дразнящие, легкие прикосновения тонких пальчиков, щекочущих тебя в промежности. И снова яростные аккорды – движения бедер, а может, это тесные объятия, когда с благодарным облегчением понимаешь, как вас влечет друг к другу.
Кардинал взмок. Горестный гобой в начале второй части несомненно изображает расслабленность и угнетенность после соития: ты разочарован оттого, что мир, вопреки ожиданиям, не перевернулся. На такте, помеченном «мажор», возникает живость – ага, силы возвращаются. Звучные аккорды – ты возбужден и вновь готов войти в нее… нет, эрекция исчезла, наверное, ты поторопился… теряешь уверенность – часть, помеченная «минор». Но вот музыка опять оживляется… от скрипок мурашки бегут по ногам… женщина сладострастно тебе. улыбается и мучительно дразнит изысканной любовной игрой… и вот она уже под тобой, гладит мошонку, и ты внезапно кончаешь… Вновь «пиано» – члену так остро после оргазма, ты недвижим в ее объятиях и боишься ее покинуть… «Ах!» – резкое «сфорцандо» – задохнувшись, ты вышел из нее, – и затем безмолвное изнеможение в сладком забытьи сна.
Кардинал поднялся перевернуть пластинку и запутался в собственных ногах; в голове кружил вихрь мыслей, поднятый непристойностью симфонии. Трясущимися руками кардинал поставил иголку на начало скерцо третьей части и снова сел. Он больше не следил за музыкой по партитуре, поскольку заранее знал, что будет. Радостное пробуждение утром в постели с новой женщиной, и вот крещендо – момент, когда тепло ее тела вновь наделяет тебя требовательной эрекцией. Ты затеваешь с ней шутливую возню, мягко бьешь подушкой по голове, прижимаешь к матрасу, покрываешь поцелуями ее лицо, шею и прижимаешься к мягкому холмику на лобке… Щекочешь и покусываешь… Безмолвная похотливая ласка… Тонкие пальцы путешествуют по твоему телу.
Начинается четвертая часть, струны звучат «пиццикато» – какое-то озорство, что она затеяла? Звучание вдруг нарастает: это она изогнулась и восхитительно пленила член, теперь он в ней, они слились, дыхание прерывисто, движения все быстрее… сильная доля в каждом такте – к ней… и пауза, к ней… и подождать… Как узнаваемо, кардинал так делал, чтобы не достичь пика раньше времени. Победно звучат духовые инструменты – готов извергнуться! – и стихают. Что случилось? Рано кончил? Нет, едва сумел сдержаться, ведь она еще не готова. Снова легкими толчками погружается в нее. О господи, там внутри головку будто покусывают! Крещендо – спад, крещендо – спад… он больше не может сдерживаться! Кардинал съехал на край стула, переживая эту драму; начинается «престо», и мощь страстных толчков подбрасывает ее, она вцепляется в подушку… он входит так глубоко, что, кажется, весь исчезает в ней… кровать скользит по паркету… они содрогаются от рыданий и оглушительного счастья… Симфония окончена.
Его преосвященство вскочил и потряс в воздухе кулаками, как почитатель матадора, только что видевший победу своего любимца над великолепным быком. Затем, безвольно уронив руки, опустился на стул. Дотянулся до пластинки, снял ее с проигрывателя и, поворачивая к свету, смотрел на играющие блики.
– Красиво, но порочно, – произнес кардинал и прошел в комнату секретаря.
– Отправьте письмо министру внутренних дел. Напишите, что в интересах сохранения общественной нравственности Третью симфонию Бетховена необходимо запретить.
Изумленный секретарь растерянно улыбнулся:
– Вы не шутите, ваше преосвященство? Кардинал нетерпеливо ожег его властным взглядом.
Секретарь написал письмо, но, истово помолившись, не смог заставить себя отправить; он решил избавить своего господина от публичного осмеяния даже ценой потери места.
Его преосвященство прошел в кухню и уставился на Консепсион.
– Отродье сатаны, ты зачем дала мне эту пластинку? – строго спросил он. – Хотела окончательно меня погубить? Ты что думаешь, меня так легко одурачить?
Консепсион понимала, что его безумие уже неуправляемо, и мягко улыбнулась:
– Ты заездил пластинку до дыр, а теперь говоришь, она тебе не нравится.
Его преосвященство театральным жестом переломил пластинку об колено. Швырнув половинки через всю кухню, он повернулся на каблуках и вышел. В комнате его окружила толпа воющих бесов – они тянулись лапами к его лицу, насмехались и дразнили; кардинал в отчаянии искал пластинку, чтобы их изгнать. В кухне Консепсион приложила руку к лицу – оказалось, острый обломок порезал ей щеку. Консепсион присела к столу, чувствуя, как пустеет внутри.
32. по пути в Вальедупар приключения Дионисио продолжаются
Машина Дионисио с треском и ревом вкатилась в Ипасуэно, стреляя, как обычно, выхлопами на дорожных ухабах. Городок лежал на пути в Вальедупар, и Дионисио хотелось повидаться с Агустином и Бархатной Луизой. Он припарковался у полицейского участка, оставив ягуаров в машине. Те высовывали головы из-под импровизированного навеса и охотились за неосторожными птичками и порхающими бабочками, пока хозяин не вернулся, договорившись с Агустином встретиться позже в борделе мадам Розы.
Дионисио искал сочувствия и решил повериться Бархатной Луизе – единственной подруге, в ком душевная способность интуитивно понять чужие чувства сочеталась с полным отсутствием уважением к легендам о нем. В баре Луиза потягивала через соломинку «инка-колу», а Дионисио любовался изящным изгибом ее руки, в которой она держала бутылку. Он нежно обнял Луизу, а она, взглянув на него, приподняла бровь и улыбнулась.
– Конечно, – сказала Луиза. – Пойдем наверх.
В комнате она сбросила платье, скользнула под простыни и протянула к нему руки. Дионисио разделся, чувствуя, как отвык от этого, лег рядом, словно они давно женатая пара, и на время забыл, что заглянул сюда просто по-приятельски.
– Эти шрамы у тебя на шее все такие же страшные, – сказала Луиза, проводя пальцами по рубцам; она склонилась к Дионисио, и он ощутил ее характерный мускусный запах. – Болят еще?
Дионисио потрогал след от веревки и длинный рубец от ножа:
– Иногда чешется. Знаешь, Луиза, я не представляю, как пахнет Африка, но готов спорить, что у нее твой запах.
Она насмешливо улыбнулась:
– Я тоже не знаю, как она пахнет, но отчетливо ощущаю здесь запах депрессии. Ты, случайно, не к доктору Луизе пришел?
– Господи, – сказал он, – я что, прозрачный?
– Как стекло. Или даже как паутина. Что случилось-то? Ну-ка, обними меня.
Дионисио обнял ее за плечи и, собираясь с мыслями, уставился в потолок. Заметил, что трещины на побелке похожи на изображение рек на карте.
– Сегодня две молодые крестьяночки предложили себя, и я согласился.
– Ну и что тут такого? – Луиза нетерпеливо прищелкнула языком.
– Вот в этом все и дело. Я уже не принадлежу себе. Стал каким-то общественным достоянием. У меня и так уже, наверное, женщин тридцать, а понимаешь меня одна ты. Ну, может, еще Летиция Арагон. Вот странно, когда-то я мечтал, что у меня будет много женщин, но теперь, когда они есть, мне это вроде и не нужно. Не могу я быть просто племенным быком или жеребцом.
– И не сможешь. Еще вопросы?
– Я надеялся, ты меня поймешь.
Бархатная Луиза поморщилась:
– Да понимаю я тебя прекрасно, я ж тебя сто лет знаю. Я помню, когда ты еще не был легендарным, а просто Дионисио, как ты приходил и напивался в лоскуты, но если не перебирал, у тебя еще что-то получалось. А другие женщины видят в тебе человека, который убил Пабло Экобандодо, уцелел при покушении и пережил собственное самоубийство. Они видят, как ты мысленно приказываешь своим ягуарам, и те понимают тебя, и смотришь ты отстраненно, все замечают. Они же не знают тебя как Дионисио, который приходил в бордель с Хересом и Хуанито и вдребезги напивался. Для них ты – известный человек, который пишет в «Прессу». – Она помолчала. – Боюсь, ты уже перешагнул черту, разделяющую человека и бога, и теперь приходится жить по другим законам. Известно же, что бог – это не человек. Вон сколько возлюбленных у Чанго.
