И при этом муки чудесными были, я ещё такие хочу. После того, как они охватывали меня до невозможности шевелиться и дышать, я начинал ощущать в себе такие силы, что мог набрать в рот Тихий океан, затушить им все пожары и рассчитать, чтобы при этом не затопило и букашку. Я мог это всё физически. Единственное, что мне было недоступно, — так это испытывать счастье от дарованной мне силы. Вот такие издержки. Теперь даже не знаю, чего мне хочется больше: быть счастливым слабым стрижом или несчастным мощным брандспойтом.
Недолго осталось ждать того момента, когда я из герца трансформируюсь в ГЕРЦА. Космос способствует разрастанию тех, кто начинает жить горестями и радостями всего сущего. Предвижу наперёд, что за Мадину из 1 «Б» ГЕРЦ во второй степени мне не светит, но до ГЕРЦА в первой возведён буду. Таким, как я, Космос ни в жизнь не доверит ни распашку целинных планет, ни подбор персонала на родившиеся звёзды, ни пиар далёких галактик. Таким только на шести сотках вроде России навоз раскидывать, надеясь на то, что когда-нибудь он перегниёт в удобрение. Может, и не перегниёт. Ну и пусть. Важен не результат, а сам процесс, который не бывает отрицательным. Процесс — это движение. Ты думаешь, революция победила в 17-ом, а фашизм проиграл в 45-ом? Чушь собачья. Пока жив хоть один человек, который борется или не согласен, ничто не выиграло и не проиграло, всё находится в процессе. Счастья мне на новом поприще, разумеется, не видать. А зачем мне оно без несчастья? Разве я смогу оценить счастье, не познав горя?
И пусть я даже не ГЕРЦ, а комарик, который вопьётся в тело беззакония. Пусть! Тело не будет чувствовать себя спокойно, пока я на нём, такой маленький, сижу. Оно вынужденно будет хоть на несколько секунд оторваться от мерзких дел, чтобы прихлопнуть меня. Улечу ли я или буду раздавленным — зуд у беззакония ещё на несколько минут останется. Кстати, бывают и малярийные комары. Те ещё крохи. И нападать я буду днём и ночью, чтобы беззаконие не шлялось по Куршавелям, позоря нас перед соседями, а сидело дома, боялось и не спало. Это будет промежуточный результат, который меня вполне удовлетворит. Страх ведёт к парализации мысли, бессонница — к замедлению реакций и притуплению чувств. Пожалуй, стоит давать беззаконию вздремнуть пару-тройку часиков в день, а то его чувства до того притупятся, что оно перестанет испытывать всю полноту страха или вообще его потеряет. Проверено на себе.
Теперь самое время взгрустнуть по поводу своей будущей судьбы. Никогда мне не быть добрым к добрым; быть мне злым к злым. Такое время. Однако, если присмотреться, не всё так плохо. В силу характера в первом случае я всё равно не ушёл бы дальше любителя, а во втором — я профессионал уже много лет.
Я нравственно опустошён и проветрен, но будь я проклят, если кому-нибудь покажу это! Не хочу, чтобы наше поколение называли потерянным. Декаданс?! Убожество?! Леночка, я люблю тебя так ярко, так насыщенно глубоко и возвышенно, как не снилось и Ромео на пике Ренессанса. И при этом у тебя вполне хватает внутренней силы оставаться равнодушной. Джульетта не может похвастать тем же. Она дрогнула и поддалась — ты стоишь! И я не огорчён. Я рад. Так величественнее… Если наше поколение назовут потерянным, то потомки будут обвинять нас в том, что мы ни к чему не стремились, ни на что не были способны. А как же тогда моя любовь к тебе?! Что о ней скажут?! Как её озаглавят?!
Придёт время, и начнётся штурм нашей с тобой эпохи. Он всё равно начнётся. Через час. Через день. Через сто лет — не важно; эпоха не заканчивается, пока её не сменит другая, более чистая или грязная. Победным будет штурм или провальным — не имеет значения. Никакого! Мне уже всё равно! Славы хочу нашему поколению! Заработанной! Заслуженной! И заслуженной не силиконовым ртом, мусолящим члены сильных и гламурных мира сего! Изрешечённым за людей сердцем — славы!
Об одном прошу Бога и дьявола. Вы же мужчины. Сделайте честную и открытую битву добра со злом в моей эпохе. Чтоб храбрецы с обеих сторон. Чтоб мужчины без женщин, стариков и детей. Чтоб без передышки. Без пощады. До последнего. Чтоб победители с почестями похоронили побеждённых: над могилами одних — число зверя, других — кресты, полумесяцы и другие символы мировых религий. Чтоб слава живым и память павшим. Возможно ли такое?! Мыслимо ли?! Вполне! Более того, у меня хватает дерзости быть уверенным ещё и в том, что битва впервые за всю историю пройдёт бескровно. Души будут сражаться. Да, души. Погибшие тут же воскреснут для новой жизни, только для какой — вот в чём вопрос. Представь, что некоторые вообще не будут знать, под белые или чёрные знамёнами они встали. А иные, — и таких будет большинство, — станут биться за светлые и тёмные силы одновременно, то есть по существу эти люди сойдутся в смертельной схватке сами с собой. И всё будет ярко и красочно, не так, как сейчас. Праведность и порочность возрастут непомерно, высокие чувства и низкие страсти выйдут из-под контроля разума, и, например, взявший чужое не станет хорониться от властей, а твёрдой походкой под барабанный бой чёрного сердца направится на центральную площадь своего города, чтобы храбро заявить во весь голос: «Я вор! Кто на меня?!» И на него выйдут. Или он сам на себя выйдет, если в его дивизии «Совесть» остался хотя бы взвод гвардейских штыков. Грядёт такое, такое, что меня бросает в жар!
Я видел фильм «Освобождение», великую Сталинградскую битву. Знаешь, многие мечтают о деньгах, домах, машинах, а я хотел бы оказаться в Сталинграде 42-го. На любой стороне, не имеет значения. Я постараюсь объяснить «почему», но ты всё равно ужаснись, хоть ты и немка. Всё относительно. Жили настоящие люди и в сталинской России, и в гитлеровской Германии. И там, в огненном городе, мне было больше жаль немцев, которых война сделала нечистью. Нашим было легче. Господь не допустил, чтобы бойню развязал Союз. Нам крупно повезло, что сталинизму в отличие от гитлеризма хватало пищи на собственной территории. Это прозвучит страшно, но так лучше; массовые репрессии уничтожили миллионы наших людей, чтобы проредить безбожный народ и не дать ему разлиться зомбированной лавой далеко за пределы Советов.
Немцы, если бы меня спросили, с кем бы я хотел пасть под Сталинградом, то я бы ответил, что с вами. Вы слышите — с вами, несчастные! С вами, даже если тогда среди вас был всего лишь один настоящий человек! Но с вами я хотел бы только погибнуть, потому что злу, которое вы в тот момент собой олицетворяли, нельзя было одерживать верх. Прости, Лена, но в 42-ом я бы стал рядовым немецкой армии не ради тебя, а для того пусть и единственного славного немца. Чтоб поддержать его перед смертью; тяжело погибать в снегах России за зло. И я бы ни в кого не стрелял. Клянусь — не стрелял! Просто находился бы в гуще событий и упивался бы тем, что хотя бы для двух миллионов мужчин, погибавших рядом со мной, и двух миллионов женщин, ждавших мужей с фронта, не имеют никакого значения ни деньги, ни власть, ни карьера, ничто. И утешал бы соседа-немца: «Ты обязательно вернёшься к фрау Миллер. Вы будете пить кофе на веранде своего дома, слушать воркование голубей и читать Гёте». Иногда я говорю так, что мне нельзя не поверить. И немец, поверив мне, спокойно бы погиб на исходе дня. А потом пришёл бы и мой черёд возле одного из тех стойких домов, которые после окончания войн получают имена сержантов и не восстанавливаются, даже если надо экономить городские площади.
Перечитал написанное, Лена, и остался не доволен собой. Что-то я моментами представлен не совсем уж законченным парнем, а это неправда. Ближе к делу. Мне нравится гитлеровская форма. Форма, а не содержание. Всё на немецком солдате времён Второй Мировой выглядело строго, лаконично и красиво. Наша форма по сравнению с гитлеровской смотрелась безвкусно, дёшево и мешковато. Особенно меня привлекают немецкие каски, их плавные изгибы на затылке и воинственный стальной блеск. В детстве во время игр в войнушку я воевал за немцев только из-за того, что их каски красивее наших. Это я к тому, что уже в школе с тобой учился циник и ренегат. А ещё к тому, что я с раннего детства умею проигрывать, так как фашисты в мальчишеских играх не могут победить по определению. И пусть я регулярно падал в грязь, получая под дых от многочисленных партизан. Пусть меня частенько пороли или ставили в угол за то, что не берёг одежду. Мне было всё равно. Каска того стоила.
А под Сталинградом… под Сталинградом противники проявили мужество. Хорошие убивали хороших, плохие — плохих, хорошие — плохих, плохие — хороших, чтобы мир содрогнулся оттого, как могут исходить кровью правда и кривда, когда обеим надо самоутвердиться за счёт друг друга. Люди уничтожали себе подобных за чудовищные идеи лицевых и изнаночных злодеев наверху, словно хотели свести численность обеих армий к нулю, чтобы в будущем некому стало воевать. Просто некому. Это единственное, что сознательно, бессознательно или подсознательно могли сделать мужчины для своих народов. У них не было другого выхода, раз так стряслось, что ранее они не нашли в себе силы выступить против диктаторов у себя дома или чего-то недопонимали. Потому в Сталинграде солдаты и сражались, не щадя ни себя, ни других. Мне никогда не забыть, как в фильме по улице в полный рост шёл наш матрос с автоматом. Уверен, что так он в реальности и шёл. Грудь нараспашку и молчал, не перебивая ораторствовавшее оружие. Вокруг матроса валились враги и товарищи. Его самого вскоре задушили в рукопашной; тысячи людей в домах и на улицах города Господь толкнул в объятья друг друга, словно хотел в последний раз напомнить им, что все человеки — братья! Братья!
