– Странно… – сказал капитан с каким-то огорчением. – Вы же теперь у меня в руках.
– Раньше вы были в руках у меня, – напомнил Скоби.
– Этого я не забуду. И моя дочь тоже. Она хоть и замужем за безбожником, но сама женщина верующая. Она тоже за вас молится.
– Чего стоят наши молитвы?
– Будь на то воля божия, и они вознесутся к небу, как стая голубей, – сказал капитан, смешно и трогательно воздевая толстые руки.
– Ну что ж, я буду рад, если вы за меня помолитесь.
– Вы, конечно, можете на меня положиться.
– Не сомневаюсь. А сейчас я должен обыскать вашу каюту.
– Видно, вы-то на меня и не очень полагаетесь.
– Этот пакет не имеет отношения к войне, – сказал Скоби.
– Вы в этом уверены?
– Да, почти.
Он приступил к обыску. Проходя мимо зеркала, он заметил, что у него за плечами появилось чье-то чужое лицо: толстое, потное, не заслуживающее доверия. Он удивился – кто бы это мог быть? Но сразу же понял, что не узнал этого лица потому, что на нем появилось непривычное выражение жалости. И подумал: неужели я стал одним из тех, кого жалеют?
Дожди кончились, и от земли шел пар. Мухи тучами висели в воздухе, больница была полна людьми, страдающими малярией. Дальше, на побережье, люди мерли от черной лихорадки, и все же на некоторое время наступило облегчение. Казалось, что теперь, когда дождь перестал барабанить по железным крышам, в мире опять воцарилась тишина. Густой аромат цветов на улицах заглушал запах обезьяньего питомника в коридорах полиции. Через час после того, как боны были сняты, пришел без всякого эскорта пароход с юга.
Скоби выехал на полицейском катере, как только пароход бросил якорь. У него даже язык онемел, так долго он подбирал выражения потеплее и поискреннее. Как далеко я зашел, думал он, если мне надо заранее сочинять ласковые слова. Он надеялся, что встретится с Луизой на людях – ему будет легче поздороваться с ней в присутствии посторонних, – но на палубе и в салонах ее не было. Ему пришлось спросить у судового казначея номер ее каюты.
Он все надеялся, что и там она будет не одна. В каюте сейчас помещали не меньше шести пассажиров.
Но когда он постучал и дверь отворилась, там не было никого, кроме Луизы. Он чувствовал себя, как коммивояжер, который стучит в чужой дом, навязывая свой товар. Он произнес «Луиза?» – словно не был уверен, что это она.
– Генри! Входи же, – сказала Луиза.
Когда он вошел в каюту, им пришлось поцеловаться. Ему не хотелось целовать ее в губы – губы могут выдать, что у тебя на душе, – но она не успокоилась, пока не притянула к себе его голову и не оставила печать своего возвращения у него на губах.
– Ах, дорогой, вот я и приехала.
– Вот ты и приехала, – повторил он, мучительно вспоминая слова, которые он приготовил.
– Они тут ужасно милые, – объяснила она. – Разбрелись, чтобы мы могли побыть с тобой вдвоем.
– Ты хорошо доехала?
– По-моему, как-то раз нас чуть было не потопили.
– Я очень волновался, – сказал он и подумал: вот и первая ложь. Лиха беда начало. – Я так по тебе соскучился.
– Я была ужасная дура, что уехала.
Дома за иллюминатором сверкали в знойном мареве, как кусочки слюды. Каюта была пропитана запахом женского тела, несвежего белья, пудры и лака для ногтей. Он сказал:
– Давай поедем на берег.
Но она еще не хотела его отпускать.
– Дорогой, там без тебя я приняла несколько решений. Теперь у нас все будет по-другому. Трепать нервы я тебе больше не буду. – Она повторила: – Теперь все будет по-другому. – А он с грустью подумал, что по крайней мере это – правда, невеселая правда.
***
Али с младшим слугой вносили сундуки, а он смотрел в окно на вершину холма, где стояли домики из рифленого железа, и ему казалось, что внезапный обвал создал между ним и этими домиками непреодолимую преграду. Они были теперь так от него далеко, что сначала он почувствовал даже не боль, а легкую печаль, как от воспоминаний детства. Откуда пошла вся эта ложь, подумал он, неужели все началось с того моего письма? Неужели я люблю ее больше, чем Луизу? А если заглянуть себе в самую глубину души, люблю ли я хоть одну из них – может, это всего лишь острая жалость, которая откликается на всякую человеческую беду… и только усугубляет ее? Человек в беде требует, чтобы ты служил ему безраздельно.
Тишину и одиночество вытеснил грохот: наверху вбивали гвозди, кидали на пол тяжести, от которых дрожал потолок. Слышался громкий голос Луизы, весело отдававшей короткие приказания. На туалетном столе что-то задребезжало. Скоби поднялся наверх и с порога снова увидел глядящее на него лицо девочки в белой вуали – мертвые тоже вернулись домой. Жизнь без мертвых сама на себя не похожа. Москитная сетка висела над двухспальней кроватью, как дымчатый призрак.
– Ну вот, Али, и хозяйка вернулась, – сказал он с подобием улыбки; вот и все, что он сумел изобразить во время этого спектакля. – Теперь мы опять все вместе.
Ее четки, как маленькое озеро, лежали на туалете; он вспомнил о разорванных четках у себя в кармане. Как долго он собирался их перенизать, но теперь это уж вряд ли имеет смысл.
– Ну, дорогой, здесь я все разобрала, – сказала Луиза. – Остальное доделает Али. Мне столько тебе надо рассказать!… – Она пошла за ним вниз и тут же заметила: – Надо выстирать занавески.
– Грязи на них не видно.
– Бедненький, ты конечно не замечаешь, но на мой свежий глаз… Нет, книжный шкаф мне теперь нужен побольше. Я с собой привезла уйму книг.
– Ты мне еще не сказала, из-за чего ты…
– Милый, ты только надо мной не смейся! Это так глупо. Но вдруг я поняла, какая я была дура, что так переживала эту историю с твоим назначением. Когда-нибудь я тебе расскажу, и тогда смейся сколько хочешь. – Она протянула руку и чуть-чуть игриво дотронулась до него. – Ты и в самом деле рад?…
– Очень, – сказал он.
– Знаешь, что меня беспокоило? Я ужасно боялась, не забудешь ли ты тут без меня, что ты верующий. Тебя ведь, бедняжку, всегда приходится подгонять!
– Боюсь, что я был не очень прилежным католиком.
– Ты часто пропускал мессу?
– Да, я почти не бывал в церкви, – признался он с натянутой улыбкой.
– Ах, Тикки… – она сразу же поправилась: – Генри, дорогой, пусть я сентиментальна, но завтра воскресенье, давай поедем вместе к причастию! В знак того, что мы все начали сначала, по-хорошему.
Просто поразительно, до чего трудно все предусмотреть; вот об этом он не подумал.
– Конечно, – сказал он, но мозг его был словно парализован.
– Тебе придется вечером пойти исповедаться.
– За мной не так уж много страшных грехов.
– Пропустить воскресную обедню – это такой же смертный грех, как прелюбодеяние.
– Прелюбодеяние куда веселее, – сказал он с притворным легкомыслием.
– Да, я вовремя вернулась.
– Хорошо, я схожу после обеда. Не могу исповедоваться натощак.
– Дорогой, ты очень изменился.
– Да я ведь шучу.
– Шути, пожалуйста. Мне это даже нравится. Раньше ты, правда, не часто шутил.
– Но ведь и ты не каждый день возвращаешься, детка.
Фальшивое благодушие, шутки на пересохших губах – казалось, этому не будет конца; во время обеда он положил вилку, чтобы еще раз сострить.
– Генри, дорогой, я никогда не видела тебя таким веселым!
Земля уходила у него из-под ног, и все время, пока они обедали, ему казалось, что он куда-то падает: сосало под ложечкой, захватывало дух, сжимало сердце, – ведь нельзя же пасть так низко и выжить. Его шутки были похожи на вопль о помощи.
Они пообедали – Скоби не заметил, что ел, – и он встал.
– Ну, я пойду.
– К отцу Ранку?
– Сначала я должен заглянуть к Уилсону. Он теперь живет в одном из железных домиков на холме. Наш сосед.
– Но он, наверно, в городе.
– По-моему, он приходит домой обедать.
Он думал, поднимаясь в гору, как часто ему теперь придется ходить к Уилсону. Нет, это опасная уловка. Ею можно воспользоваться только раз, зная, что Уилсон обедает в городе. И все же, чтобы не попасться, он постучал к нему и был ошеломлен, когда Гаррис отворил дверь.
– Вот не думал, что вас застану.
– У меня был приступ лихорадки, – сказал тот.
– Мне хотелось повидать Уилсона.
– Он всегда обедает в городе.
– Я зашел ему сказать, что буду рад, если он к нам заглянет. Вернулась моя жена.
– Так вот почему возле вашего дома была какая-то кутерьма. Я видел в окно.
– Заходите и вы к нам.
– Да я не большой любитель ходить в гости, – сказал Гаррис, ссутулясь на пороге. – Говоря по правде, я побаиваюсь женщин.
– Вы, видно, редко с ними встречаетесь.
– Да, я не дамский угодник, – заметил Гаррис с напускным бахвальством.
Скоби чувствовал, что Гаррис следит за тем, как он, словно нехотя, пробирается к домику, где живет Элен, следит со злобным пуританизмом отвергнутого мужчины. Он постучал, ощущая, как этот осуждающий взгляд жжет ему спину. Вот и лопнуло мое алиби, думал он. Гаррис сообщит Уилсону, а Уилсон… Придется сказать, что раз уж я сюда попал, я зашел… И он почувствовал, как его "я" распадается, изъеденное ложью.
