Окно темно. Но это еще ничего не значит. Возможно, она просто что-то делает в кухне, а кухня выходит на другую сторону. Шайя ускоряет шаги. Парадное… лестница… дверь…
— Эй, Ив! Я дома!
Квартира пуста, так что ответить некому. Нужно поскорее зажечь свет, чтобы она, увидев освещенное окно, поторопилась домой. Шайя нашаривает выключатель. Стол в гостиной накрыт: белая скатерть, вино, хлеб, тарелки, вилка слева, нож справа… Ну конечно… он ведь, уходя утром, сказал ей, что с сегодняшнего вечера начинается новая жизнь, вот Ив и устроила праздник… Вкусные запахи… Он выходит на кухню, открывает холодильник… наготовила-то… им вдвоем нипочем не справиться. Вдвоем. Вдвоем.
— Я не вижу ее, Шайя…
— Уходи. Она сейчас придет. Нам здесь не нужно третьего. Мы начинаем новую жизнь. Третий лишний.
Он с утра почти ничего не ел, но голода отчего-то не чувствует. Вот сейчас она придет, тогда и поедим, вдвоем. Шайя возвращается в гостиную, включает телевизор. В телевизоре — круглая Ромкина физиономия. Она скорбно торчит над огромным букетом из микрофонов.
…и многочисленные жертвы… — произносит Ромка и горестно морщится. — По всей видимости, враги демократии решили на этот раз не останавливаться ни перед чем. Что ж, нам придется ответить ударом на удар. Как это сделали бы злодейски убитые премьер-министр Амнон Брук и его верный соратник Арик Бухштаб, пытавшийся собственным телом заслонить своего друга и учителя. В настоящий момент вся полнота исполнительной власти сосредоточена в руках Комитета национального спасения, возглавлять который имею честь я. Объявлен комендантский час. Мы не допустим…
Шайя выключает Ромку. Ему не до Ромки. Они с Ив начинают новую жизнь, где нет места типам вроде Кнабеля. Вот сейчас она придет… он садится за стол и кладет голову на руки. Скорее бы…
— Я не нахожу ее, Шайя… я не…
— Вон! — ревет он, оборачиваясь рывком. — Пошел вон! Вон!
Я вижу его залитое слезами лицо. И в самом деле, пора уходить. Мне тут больше нечего делать, в этой квартире. В ее бывшей квартире.
Улицы города пусты — на всем протяжении, кроме перекрестков. На перекрестках стоят военные грузовики, расхаживают вооруженные люди в форме. Дома настороженно молчат, отгородившись глухо закрытыми трисами, словно зажмурившись крепко-накрепко. Но мне плевать на их кукольные заслоны: я ведь кукловод, помните? Я прохожу их насквозь. Я иду к площади, туда, где спецбригада уже начала разгребать груду кукольного лома. Зачем? — Я и сам не знаю. Наверное, для того, чтобы уяснить все до конца. Как будто и так не ясно. Я веду себя глупо, вы правы. Она ведь была всего лишь куклой. Куклой с именем. Если бы у нее не было имени, разве я чувствовал бы сейчас такое горькое опустошение? Если бы у кукол не было этой дурацкой привычки давать друг дружке имена…
— Э, нет, брат, так не пойдет: ты дал ей имя сам.
— Сам?
— Ты что, забыл? Посмотри… на первых страницах.
— Да, в самом деле…
Я подхожу, я всматриваюсь. Это больше похоже на кровавый студень с торчащими из него обломками костей. Все головы тут красные — и лица, и волосы… как различишь? Вокруг суетятся с носилками заблеванные санитары. Они в темных очках — чтобы меньше видеть. Спецбригада. Вот они поднимают и уносят обломок чьего-то тела, неотличимый от остальных. И снова, и снова. Как разберешь? Что-то падает с носилок. Что-то знакомое. Я держу в руках черную туфлю с небольшой пряжкой в виде восьмерки. Ее туфлю, больше подходящую для вечера, чем для раннего утра. Восьмерка — символ бесконечности.
Вот и все. Теперь тебе достаточно ясности? Мне хочется сесть и уткнуться в собственные ладони, как это сделал тот, в квартире. Он еще там, за столом, накрытым на двоих… бутылка вина, белая скатерть, хлеб.
Он поднимает голову, он смотрит на меня и на туфлю в моих руках.
— Слушай, — говорит он. — Я не знаю, как тебя называть… скажи, как надо, я не стану спорить. Только сделай для меня одну вещь, пожалуйста. Я тебя очень прошу. Очень.
— Что?
Он обводит обеими руками вокруг себя, охватывая этим жестом все сразу: стол, гостиную, квартиру, улицу со звонким тротуаром, бульвар с лохматыми деревьями, город с блокированными перекрестками, весь свой кукольный мир, мир спецбригад, лакеев, охранников и убийц.
— Пожалуйста, сверни это. Ведь это невыносимо, как ты сам не видишь? Невыносимо. Я не виню тебя ни в чем, я просто прошу: сверни. Ты ведь можешь…
И тогда я берусь одной рукой за правый верхний край задника, а другой — за левую нижнюю кулису и коротким рывком сворачиваю весь этот балаган, весь, без остатка. Я слышу, как внутри кувыркаются куклы, как рвутся декорации, как рассыпается папье-маше. Я сжимаю все это в один не слишком большой комок и отправляю в мусорную корзину.
И только потом я сажусь и утыкаюсь лицом в собственные ладони. Мне холодно. Ужасно холодно.
2006,
Бейт-Арье.
