Стемнело, да и туман сгустился. Флагман «Машук» первым бросил якорь на ночлег. Андрей разыскал Надю на корме:
— Пойдем ужинать.
— Еще постоим немножко.
— Соловьи-то ишь разливаются! — Он присел на спасательный ботик. Сказал: — Скоро придем на Волгу… Хорошо прошли. И погодка была как на заказ. А еще некоторые воображают, что женщина на корабле к несчастью. Несчастья-то никакого не случилось. Даже в Опоках не сели. Верно, жена?..
Надя молчала. Смотрела на бледную вечернюю воду. Пустота и бесцельность дальнейшего пути, всей жизни с Андреем охватили ее. Что-то произошло. Изменилось навсегда.
Было ли это несчастьем в ее жизни, она не знала.
1959
Они выросли на нашей улице. Три девочки. Три подруги. В поселке их так и называют «троица». Я их помню совсем крошечными, в белых летних панамках. Как три гриба. Они казались в ту пору совсем одинаковыми. Их легко было спутать, когда, присев на корточки, они копались в песке или сидели на лавочке за воротами, болтая ногами, не достающими до земли.
Потом за какую-то зиму они подросли. Да, именно за зиму, потому что зимой я не жила в поселке. Они выросли и уже не сидели на корточках в песочнице, а ходили, обнявшись, по улице и пели, нестерпимо фальшивя: «Ой, рябина кудрявая, белые цветы…»
Рябин в нашем поселке много. И на нашей улице растут рябины, тонкие, лесные, и плотные, привитые садовниками, крупноплодные.
Девочки ходили обнявшись, распевали песни, а когда надоест, шли к одной из подруг и там, на высоком крыльце или терраске, вырезали кукол из бумаги и клеили им бумажные платья. Тогда у них мода была на бумажных кукол. Я привозила им конфеты в красивых обертках. Конфеты тут же без разбора поедались, а за красивые обертки шла война — каждой казалось, что другой достались лучшие. Это были еще совсем маленькие девочки, но у каждой был уже свой характер. Оля была собственница и завистница, Соня — скрытница и молчунья, а Нинка — фантазерка и разиня. Ей всегда доставалось все худшее, но она довольна была, не роптала. Зато когда песни пели, Нинкин голос надо всеми возвышался. Самый счастливый, самый фальшивый голосишко — «Ой, рябина кудрявая…»
И внешне подруги разнились.
Оля смуглая, румяная, сероглазая. Вся в Марусю. Маруся, Олина мать, — аппаратчица на химкомбинате. Трех сыновей родила, пока дождалась дочери. Зато уж отпечатала, прямо свой портрет.
Соня — толстушка, любит поесть. У этой коса. Коса русая, лента голубая. Все как полагается докторской дочке.
А у Нинки даже две косы, только тонкие, как мышиные хвостики. И завязаны не то веревочками, не то шнурками от обуви. Нинка худая, костлявая, верткая. Одна дочка у мамы, и маме не до нее.
Мама молода, еще самой пожить хочется. Нинкина мама почтальон. Она развозит почту по поселку на велосипеде и поэтому носит брюки. А вечером она наряжается и идет в парк на танцы искать свое счастье. Нинку она еще до этого загоняет в дом и запирает на ключ, чтобы не «гоцала по улице». А когда счастье вот оно, кажется, близко уже, она забывает Нинку загнать и уходит, бросив калитку открытой. Тогда у Нинки праздник. Уже и Соню давно позвал строгий отцов голос, и Оля ушла в обнимку с матерью, а Нинка одна на темной улице. Бродит под окнами, поет тонким голосом или что-нибудь фантазирует, самой себе рассказывает…
Соседи на лавочках покуривают, старухи обсуждают Ларису, ее легкомыслие. Кто-нибудь зазывает Нинку в дом, намазывает на хлеб варенье, наливает молока…
А годы между тем идут. Еще одна зима прошла и еще две зимы. Кажется, пора бы привыкнуть к тому, что старики за зиму старятся, а дети растут. И все же, когда этим летом в поселке я увидела трех девушек, я почему-то очень удивилась.
Да, это были уже девушки. По вечерам они уже не ходили по улице обнявшись, а плавно проплывали, взявшись под руки, — в середине Оля, по бокам — Соня и Нинка. Из них троих одна Соня еще училась в школе — кончала десятый. Оля училась в медицинском техникуме, а Нинка на курсах киномехаников в соседнем городе.
Она и домой-то приезжает только на каникулы, а в остальное время пишет подругам письма и шлет поздравительные открытки к праздникам. Желает успехов в учебе и счастья в личной жизни. Личная жизнь в шестнадцать лет — это, конечно, мальчики. Верней — разговоры о мальчиках, потому что никаких мальчиков нет. Есть только ожидание счастья, только предчувствие.
Они сидят на лавочке под моим окном. Эта лавочка считается самой безопасной — подальше от материнских ушей, — и говорят о мальчиках. Говорит Нинка, а Оля и Соня слушают, изнемогая от зависти.
— Иду с занятий, а он уже стоит, ждет меня, — врет Нинка. — Увидит и прямо бросается: «Где ты была? Я заждался!» Сидим в кино, он обниматься хочет, но я не позволяю. Не люблю в кино обниматься. Вообще я как будущий киномеханик теперь по-другому кино смотрю. Я теперь всякие технические неполадки могу понять. Например, падает напряжение в сети, кадр затемнен…
— Ладно, ты про Виктора лучше… — просит Оля. — Он высокий?
— Метр восемьдесят два. Он хоккеист. Знаешь, какие мускулы! Но вообще-то я в нем уже разочаровалась… Мне больше Павлик нравится.
— Электротехник ваш? — спрашивает Соня.
— Ну да. Черненький. Он в институте заочник, а у нас преподает. Влюбился в меня без памяти. Все девчонки в него влюблены, а он в меня. На вечере только со мной танцует. У нас отличный вечер был. Игры разные, шарады, викторина. Я чайный сервиз выиграла. Жалко, что игрушечный…
— А Виктор как это терпит? — спрашивает Оля. — Что ты с Павликом танцуешь?..
— Что ж ему остается! Плачет он, вот и все…
— По-настоящему? Слезами?..
— Конечно, слезами, — врет Нинка. — Я говорю: «Ты же мужчина, не стыдно тебе?», а он: «Жить без тебя не могу…» Я говорю: «Ничего, сможешь. Ты еще молодой…» Вот, девочки, такие пироги.
— Интересно ты живешь, — вздыхает Оля. — Можно позавидовать. А у нас в техникуме одни девушки…
— А этот твой… Дон-Кихот?
— Да ну его! Надоел! Молчит и смотрит. Вот и вся его любовь. Даже подойти боится…
— Ну, ты первая подойди.
— Сейчас. Разбежалась… Вообще мальчишка он. Ребенок. Воту тебя, Нинка, действительно…
— А мне что-то никто не нравится, — жалуется Соня. — Был один в лагере. Записку мне прислал: «Давай дружить». Только ничего не получилось. Разве по записке получится? Женькой его звали…
— А на внешность ничего?
— Ничего. Обыкновенный. Вот у тебя, Нинка, да! Это парни. Хотя бы посмотреть. У тебя нет карточки?
— Да они, может, сами приедут, — храбро врет Нинка. — Я им обоим адрес дала. Мне что, жалко?..
— Познакомишь? — спрашивает Оля. В ее голосе слышна надежда. Она уже давно влюблена в Виктора. Ничего, что она его никогда не видела. По рассказам подруги, он представляется ей так отчетливо, как будто они давно знакомы. Как будто он ей, Оле, сказал заветные слова: «Жить без тебя не могу…»
На дворе давно стемнело, зажглись окна у соседей. У Маруси — оранжевые, у Ларисы — желтые, а у доктора в окнах — голубое мерцание, — это Сонины родители смотрят телевизор.
Первой зовут Нинку. Лариса с годами стала строгой матерью. Она по-прежнему работает на почте, но уже не почтальоном, а в отделе посылок. К ней захаживает семейный инженер из города, иногда остается до утра — когда позволяют обстоятельства.
Уходит он рано, когда поселок спит. Идет, поеживаясь от холода, по пустынной улице, и видит его одна только молочница Лида — она поднимается раньше всех. Но и одной Лиды достаточно, чтобы вся улица знала — инженер опять ночевал у Ларисы.
С приездом Нинки на каникулы это все кончается. Лариса строгая мать, следит за дочерью в оба — боится увидеть в ней свою судьбу.
Вот и сейчас она зовет Нинку в дом, и та уходит первая, с сожалением бросив подругам:
— Пока, девчонки. До завтра!..
На улице, против наших ворот, горит фонарь. В его свете мне хорошо видна долговязая, похожая на журавля Нинка с пучком волос на затылке. Оля и Соня провожают ее взглядом. Некоторое время обе молчат.
— Ну, скажи, Сонь! Ну что в ней? — говорит Оля. — Что в ней, в Нинке? Почему в нее все влюбляются?..
— Наверно, что-то есть, — говорит Соня.
— А во мне ничего нет, — говорит Оля. — На внешность я, конечно, ничего. А ты даже, можно сказать, красивая. А что толку?
— Наверно, что-то есть, — говорит Соня. — Или просто везет человеку, вот и все…
Вокруг фонаря вьются ночные бабочки, [де-то на краю поселка лает собака. Протарахтел мотоцикл на дороге, и опять все стихло. Только слышится за моим окном: «Что в ней?», «Что в ней?» Я-то знаю, что Нинка врет. Фантазирует, как в детстве. Тот, кто наделен фантазией, никогда не будет вполне несчастлив.
«Что в ней?» — думаю я.
